Она запнулась. Все, что случилось позавчера ночью, казалось полустертым сном; возможно, она не один раз увидит это в кошмарах, но потом, потом. Сейчас ее сознание защищается, ретуширует страшное и постыдное, редактирует боль, и теперь даже кажется, что она сбежала в это кафе прямо с церемонии награждения; Эгле опустила плечи в память о поражении — на секунду.
— Номинация — уже победа. — Он снял темные очки.
Эгле еще раз убедилась, что на инквизиторах синяки и рассечения заживают быстрее, чем даже на ведьмах.
— Ты ничего не понимаешь. — Она отвела глаза, не желая слишком явно его разглядывать. — Эта работа… лучшее, что я сделала в жизни. Дальше некуда расти. Не вижу перспективы.
— А дали бы премию — перспектива нарисовалась бы?
— Не знаю. Все эти утешения… премия, мол, не главное… А для меня главное, Мартин. Мне важно, чтобы меня… ценили. Меня оскорбляет игнор. И я не боюсь об этом говорить.
— Ты никогда не думала пройти инициацию? — Он улыбался.
Эгле поперхнулась:
— Ничего себе вопросы. Нет, знаешь, моя жизнь меня в целом устраивает. Действующая ведьма — это, как ни крути, не вполне человек, а на фига мне эти спецэффекты…
— Тогда бы ты получила премию наверняка. — Он прищурился. — Ни одно жюри не устоит против хорошего фокус-знака… Знаешь, что это?
Эгле поставила на стол свой бокал:
— Знаю. Ну и что?
— Ты могла бы получить что хочешь. Статуэтку. Заслуженно. В руки.
— А меня бы тогда выявили на следующем контроле в Инквизиции, — сказала она неуверенно.
— А ты бы не пошла на контроль. Ведьмы после инициации пускаются в бега, живут под чужим именем, подделывают документы. В мегаполисе, в толпе, кто тебя отыщет? Особенно если ты умеешь стелс-знак?
Она не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Она вообще не могла его понять.
— Ты никогда не думала, каково это — быть действующей ведьмой? — Он больше не улыбался. — Это значит власть. Решать в свою пользу. Получать что хочешь. Видеть насквозь. Не интересно, нет?
Она недоуменно смотрела ему в глаза, и он ломанулся в ее растерянность, как в открытую дверь. У Эгле перехватило дух: казалось, он ворвался в ее сознание и шарит там руками в грубых перчатках, проверяя на подлинность чувства, перебирая мысли. Инквизиторская манипуляция, самая гадкая, ее применяют разве что при постановке на учет…
Она отшатнулась, чуть не опрокинув стол. Зашатались бокалы. Он отвел глаза:
— Извини. Мне показалось, ты у них на крючке, в смысле, у ведьм. Готова к инициации. Я ошибся.
— Инквизитор, — сказала она, стараясь не заплакать от обиды, разочарования, унижения.
— Все ведьмы-убийцы были людьми, — сказал он шепотом. — А потом им что-то понадобилось. Деньги. Любовь. Власть. Статуэтка. А я здесь затем, чтобы вы не инициировались. Никогда.
Эгле встала. Ослепнув от слез, не могла понять, в какой стороне дверь.
— Послушай, — сказал он умоляюще. — Я последний человек, который желал бы тебе зла. Я видел, как тебя убивали. Ну прости ты мои профессиональные повадки, я не хотел тебя обидеть…
— А со своей матерью, ведьмой, ты тоже так поступаешь?!
Она успела увидеть, как расширяются его зрачки. Она его достала. Она уязвила, она попала в цель, она отомстила.
Шагая к двери, Эгле почти не плакала.
— …Заново рожденная мать!
— Ко мне, дети. Ко мне.
Колоссальный смерч вырастал среди мертвых городов, на развалинах, где полыхали бензиновые костры. Вихрь подхватывал языки пламени, волочил по спирали, нес по кругу все, до чего мог дотянуться — покореженные автомобили, тележки для покупок, промышленные холодильники, обломки асфальта. Смерч подхватил и закружил табун белых лошадей — живых карусельных лошадок. Их гривы развевались в темноте.
Ивга сидела на вершине черного конуса, не касаясь спинки резного кресла. Она была смерчем. Она была — свобода и вечное движение. Она подняла и развеяла ветром весь этот мир; среди обломков летали, кувыркаясь и хохоча, ее дети. Их неудержимо влекло к ней, тянуло к центру, к черному столбу; они двигались, как лошади на краю воронки — по спирали, завороженные, приближаясь к обретению смысла, к самому ценному в мире, к единственному, что имеет ценность, — к матери…
— Дети, ко мне!
Сон оборвался. Ивга разлепила веки; она уснула на заднем сиденье. Машина стояла у ворот уже — Ивга посмотрела на часы — уже пятнадцать минут. Водитель терпеливо ждал.
— Спасибо, Глеб, надо было разбудить. — В ушах у нее звучал черный смерч. — Завтра лекций нет, значит, до послезавтра. Всего доброго.
— Всего доброго, госпожа Старж.
Ивга прошла по дорожке, выложенной красным кирпичом, поднялась на каменный порог и не сразу справилась с дверным замком. В доме пахло свежим деревом, мятой и немного сыростью. Над пустым камином стояла фотография Мартина-шестиклассника. Ивга прошла через гостиную на кухню, открыла окно, замерла, глубоко дыша, вцепившись в подоконник.
Страх перед новым пришествием Ведьмы-Матери никуда не девался все эти годы. Он мог быть приглушенным, полузабытым — но никогда не избытым до конца. Рядом с этим страхом всегда отиралось мучительное сожаление: абсолютная свобода. То чувство, с которым она поднялась когда-то на верхушку перевернутого смерча. И которого никогда больше не испытает.
Запищал телефон. Клавдий редко звонил ей с работы. Только в исключительных случаях — когда она попала в аварию за рулем, когда сломала ногу, когда Мартин сказал ей, что бросает юридическую школу и хочет быть инквизитором. Клавдий чувствует ее на расстоянии, с возрастом эта его способность становится просто пугающей.
— Что у тебя? — спросил, не здороваясь.
— Все хорошо, я уже дома. Я немного беспокоюсь насчет Мартина…
— Я вернусь раньше, — и связь оборвалась.
Ивга вздохнула, пытаясь успокоить сердце, прыгающее, как лягушка в молоке; Клавдий знал о ее страхе перед инициацией, но о сожалении он тоже знал. Хотя Ивга предпочла бы, чтобы он знал только о страхе.
Много лет назад Ивга, тогда еще аспирантка исторического факультета, дотошно описала все, что происходило с ней во время инициации — всю дорогу туда и обратно. Оформила как исследование по всем правилам, с применением научного инструментария, и дала прочитать Клавдию.
Тот прочел внимательно, несколько раз. Потом сказал: «Блестяще написано. Очень информативно. Если кто-то прочитает это, тебя убьют».
Оставлять в живых ведьму-мать, воплотившуюся в Ивге, было не только должностным преступлением, но и преступлением перед человечеством. «Но ведь никто не поверит, — сказала Ивга. — Решат, что это фантазии, литературщина, выдумка…» — «Для инквизитора, — отозвался он очень серьезно, — это не просто правдоподобно. Этот текст пахнет ведьмой, инициированной и очень опасной. Поверят, не сомневайся».
Тогда Ивга отформатировала жесткий диск с исходным файлом, а распечатку сожгла в камине. Маленький Мартин лежал рядом на полу, подперев щеки ладонями, глядя на огонь…
Ивга остановилась у зеркала в прихожей: хорошо бы прогнать из глаз тревогу. Хорошо бы выглядеть спокойной и уверенной; она пригладила очень густые, рыжие с проседью волосы. Седина мало кому к лицу, Ивга — редкое исключение. Возраст идет ей, простецкая юная физиономия превратилась в тонкое взрослое лицо, с годами она стала неуловимо похожа на Клавдия. С кем поведешься.
Она вышла во двор с чашкой травяного чая, села на скамейку-качалку и привалилась спиной к подушкам. Был теплый вечер, пока еще летний, хотя на листве слоем пыли лежала усталость, и зацветал осенний розовый куст. В декоративном пруду плавали сухие листья и дрожал свет на водной поверхности. Зеленела давно не стриженная, усыпанная маргаритками лужайка.
Перед ней стоял дом, о котором она мечтала в юности, и виноград оплетал его так же густо и ровно, как Ивге когда-то хотелось. Именно здесь она перестала считать реальность вокруг затянувшимся предсмертным видением. Здесь она окончательно поверила: кошмар, в котором она прошла инициацию и стала Ведьмой-Матерью, — этот кошмар отменен, как ложный приговор. Она смогла, она это сделала, она физически вычеркнула из истории страшные полтора месяца. Теперь все будет по-другому: ведьмы не объявят человечеству войну. Не будет ни катастроф, ни терактов. Ивга с Клавдием останутся вместе, к вящему ужасу Инквизиции, аристократии и широкой публики. И Клавдий скажет: «Вот и все. Ведьмин век отменяется».
Потом была травля. Великого Инквизитора, женатого на ведьме, не готовы были терпеть ни герцог, ни общество. Ивга мечтала, чтобы все поскорее закончилось, чтобы Клавдий сдался, оставил свой пост и они вместе уехали куда-нибудь в глушь. Но она не до конца знала своего мужа, интригана и манипулятора: через несколько месяцев все обсуждали не союз инквизитора и ведьмы, а новый закон, подписанный герцогом: «Об интеграции ведьм в общество».
Только спустя много лет Ивга с удивлением поняла, каким чудом удалось развернуть неповоротливую инквизиторскую машину от традиционных репрессий к новому протоколу. Шаг за шагом, годами, десятилетиями, через протесты и демарши, и вот уже никого не удивляют ведьмы-преподавательницы, ведьмы-юристки, ведьмы-телеведущие; недавно группа журналисток потребовала называть ведьмами только тех из них, которые прошли инициацию и творят зло. А для тех, кто остались людьми, найти другое слово; идея обрела бы поддержку, если бы «слово» удалось придумать. Инквизиторский сленг для неинициированных ведьм — «глухарки», «спящие» — категорически не годился, а эвфемизмы — «эта самая», «такая женщина» — звучали вовсе оскорбительно.
Оглядываясь назад, Ивга понимала, что это были потрясающе счастливые годы. Пока взрослел Мартин. Пока она училась, а потом преподавала. Пока они жили размеренно и безмятежно в этом доме, где хризантемы вдоль забора. И если посидеть вот так, прикрыв глаза, и глубоко задуматься, то можно поверить, что дверь сейчас откроется и на порог выйдет десятилетний Мартин в зеленой пижаме с динозаврами, босиком, с винным бокалом, прикрытым ладонью: