Ведьмино отродье — страница 1 из 3

Сергей БулыгаВЕДЬМИНО ОТРОДЬЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ — ЧУЖОЙ

Глава первая — ГЛУХИЕ ВЫСЕЛКИ

Заканчивалась длинная осенняя ночь. Небо на востоке стало понемногу светлеть. В Лесу было тихо… Вот разве что сорвался с соседнего дерева сухой желтый лист, упал на землю — и опять ни звука. Рыжий медленно встал, бесшумно, словно тень, выскользнул из зарослей репейника и остановился, вытянул перед собой передние лапы…

Хотя какой он рыжий? Он, как и все его сородичи, сер как пожухлая трава, и только на левом ухе у него действительно есть небольшое рыжее пятно. Ну и что с того?! Ну, разве что кое-кто болтает, будто это не зря, а из-за того, что в его жилах течет кровь южаков. Но это ложь, он настоящий рык. Да и еще какой! Ни перед кем он не вилял хвостом, но зато, если такое было нужно, то падал на спину и передними лапами хватал нападавшего за уши, а задними — одним ударом! — вспарывал ему брюхо. Да что и говорить! Кто в месяц Земляники один прикончил четверых лазутчиков? Заика? Трехпалый? Или, быть может, кто-нибудь еще? Нет, это он, снова он, Рыжий! И так везде, во всем, чего ты только ни возьми, везде он лучший среди лучших, везде он первый в своем племени. Ну а вчера и вообще! Хотя, конечно, о том, что было с ним вчера, пока что лучше молчать, потому что такого им не объяснишь, такое до поры лучше скрывать, чтобы зато потом как объявить, так объявить, как высказать, так высказать! Р-ра! Да! Уж потом-то он им все выскажет, все! Ну а пока — тем более, когда ты уже точно знаешь, чего ты на самом деле достоин, — пока можно и потерпеть, промолчать. Теперь это совсем нетрудно, р-ра! И Рыжий гордо поднял голову, прищурился и глянул на поселок — пусто; они все еще спят по своим логовам, ничтожества, и только он один, первейший среди всех…

Чу! Ветка треснула!.. Нет, это просто показалось. Или, может, это Вожак во сне неловко повернулся? Рыжий посмотрел на логово Вожака, вырытое у самого основания общинного дуба. Нет, там тоже все как будто в порядке, тихо, Вожак крепко спит. Тогда Рыжий поднял голову и глянул выше, на дуб…

Но сразу отвернулся, ощетинился. И было отчего! Ведь в самом деле, р-ра! Жил себе, жил, гневно подумал он, и вот вдруг…

Да! А началось-то все с сущего пустяка. Три дня тому назад подул порывистый южный ветер, небо быстро затянуло тучами и пошел проливной дождь. Дождь — это хорошо, так им всем тогда подумалось, дождь поит Лес… Как вдруг раздался гром, то есть зловещий перестук копыт Небесного Сохатого. Ого! Гр-ром! Гр-ром! И там и сям по небу заметались сполохи. Все сразу испугались, разбежались, попрятались по своим логовам и принялись ждать. Но Небесный Сохатый и не думал никуда уходить, а все кружил и кружил над поселком, гремел копытами и высекал рогами молнии. Тогда по поселку завыли: «Л-луна! Защитница! Л-луна!» Но тщетно — молния, огненный рог разъяренного бога, ударила в общинный дуб и подожгла его. Р-ра! Дуб горел! Гром устрашал. И даже дождь их тогда предал — огня не загасил, — и дуб пылал, дуб корчился, скрипел. Все замерли по логовам, никто тогда не то чтобы выходить — выглядывать наружу, и то не решался. Еще бы! Ведь какое это страшное знамение — общинный дуб горит! Бог, значит, очень сильно разъярен на них, значит, поселок обречен на гибель, Л-луна, защитница, владычица, Л-луна!..

Нет, тогда ждали молча, не выли. Все думали: что будет, то будет! Ну а Сохатый грохотал, метался взад-вперед по тучам, бодал небо рогами — и от этих его мощных ударов во все стороны разлетались огнедышащие молнии. Дуб продолжал гореть. Дождь моросил. Огонь шипел, шипел…

А потом понемногу погас. Вскоре и тучи разошлись, затих и перестук копыт Небесного Сохатого. В Лесу стало светлей и совсем тихо, только с веток мерно капали последние капли дождя. Но все по-прежнему сидели по логовам, никто не смел из них выходить, все ждали знака.

Но вот наконец Вожак первым вышел на поляну. Сперва он прошелся по ней взад-вперед, осмотрелся, после осторожно сел, глянул вверх, на обгоревший дуб, мрачно зевнул, а после, опустивши голову, оскалился — и рыкнул!

Только тогда и стали выходить. Сошлись вокруг него, расселись. Вожак молчал. Все молчали. Так и стемнело, наступила ночь. Взошла Луна…

И вот тогда-то они и запели — сперва запел Вожак, за ним старейшины, потом их пение подхватили бойцы, а там уже к ним присоединились и все остальные. Ночная темнота становилась все гуще и гуще, а голоса поющих все крепче и громче, страх постепенно вылетел из них и заблудился, умер в ночной темноте, а вместо него к ним всем пришла уверенность в собственных силах и надежда на то, что все не так уж и плохо, как это показалось им днем. А что! Ну, был огонь, ну, дуб горел, но ведь же дотла не сгорел! А умер день и ночь пришла — и вот уже она, Луна, защитница, явила им свой лик, и вот она смотрит на них и согревает их, и, значит, у них еще есть надежда на спасение, и, значит, нечего робеть, а нужно срочно доказывать Небесному Сохатому, что никакие они не узколобые, а самые настоящие рыки. И вот тогда-то, убедившись в этом, он и уймет свой гнев и снова явит им свою милость. И вот тогда…

И был тогда пропет Великий Клич, а после, как и положено, был исполнен и Великий Танец — на всю оставшуюся ночь. А когда ночь прошла и закончился Танец, они пустили искарей, и те кинулись в Лес, долго искали и нашли…

Р-ра! Х-ха! Рыжий, прервав воспоминания, еще раз посмотрел на обгоревший дуб, на белое пятно среди его черных обугленных ветвей — и глухо засопел. Еще бы! Снова вспомнилось: вчера был ясный, тихий и в то же время очень тревожный день. Вожак, старейшины и все бойцы, значит, и Рыжий с ними тоже, сидели у околицы и ждали искарей. Ждали довольно долго. Но вот, наконец, те явились и обсказали все, что им удалось выведать, то есть и то, где они обнаружили Младшего Брата, и то, каков он из себя, и даже как к нему надежнее всего подойти, и как…

— Р-ра! — перебил их Вожак. — Сам знаю! Без вас!

И встал. И вышел на тропу. Все двинулись за ним. Сперва тропа шла под гору, потом обогнула овраг. Там, за оврагом, по приказу Вожака, они остановились. А Рыжий, названный загонщиком, прошел еще немного вперед, потом резко свернул налево, легко скользнул в притихший ельник… И сразу же взял след и вышел на сохатого, поднял его, погнал. Бежать сквозь чащу было трудно, но Рыжий, распалясь, все наддавал и наддавал. Сохатый дрогнул, засбоил; топот его копыт уже совсем не походил на гордую поступь Небесного Брата, и вообще, теперь уже не гром — трусливый перестук катился по Лесу. Мало того, сохатый быстро выбился из сил и взмок; запах вспотевшего врага бил в нос и доводил до исступления. Рыжий еще наддал и закричал:

— Левей! Левей давайте! Завожу! — потом перемахнул через валежину…

И замер, задохнулся от волнения. Ну, еще бы! Ведь прямо перед ним, и прямо на земле, сверкал ярчайший лунный свет. Днем — и вдруг лунный, это поразительно! И, главное, где он нашел это чудо!? Да прямо здесь, в их лесу, на маленькой полянке, вся земля на которой плотно устлана сырой после дождя иглицей, а посреди нее — невероятно чистый, ослепительный лунный свет! Да это же — тут и сомневаться нечего — это Убежище! Луны! Так вот, оказывается, какое оно из себя, это заветное, священное место! И вот, оказывается, кто первым вышел на него — он, Рыжий! О, это даже не удача это чудо! Шестнадцать по шестнадцать поколений предков охотилось за ним, но тщетно. Десятки, сотни смельчаков и по сей день мечтают если не войти в него, то хотя бы глянуть на него издали. А тут — вот оно, прямо перед ним! И Рыжий тотчас позабыл и про сохатого, и про Великую Охоту, про Вожака, по обгоревший дуб и вообще про все на свете. Самодовольно кашлянув, а после облизнувшись, он сделал шаг вперед, потом осторожно притронулся лапой к заветной находке…

По ослепительно-белому свечению пробежала едва заметная рябь…

И чудо исчезло! Перед Рыжим была обыкновенная дождевая лужа, в которой плавали желтые осенние листья. Да как же это так?! Ведь только что он совершенно отчетливо видел Убежище! А вот теперь также отчетливо не видит ничего. Кроме какой-то грязной лужи!.. Р-ра, вот так издевательство! И, значит, не судьба. Обескураженно вздохнув, Рыжий резко тряхнул головой…

И вздрогнул от злобного крика:

— Р-растяпа!

Рыжий оглянулся и поморщился. Ну, да, конечно же! Здесь, вокруг, все такое же, как и всегда: чащоба, буераки, грязь. Да уж какое тут Убежище! Тут бы хотя бы…

— Р-ра! Р-ра! Р-растяпа! — повторил Вожак, продираясь к нему сквозь кусты. — Р-ра! Где Жертва?!

Сохатый действительно исчез. Рыжий хотел было сказать, что он в этом не виноват, ему было видение, он думал, что…

— Молчать! — взревел Вожак и, оглянувшись, закричал: — Трехпалый! Лысый! Р-ра!

И племя тотчас же бросилось дальше, по следу, за сохатым.

— Р-ра-ра-ра! — неслось уже издалека. — Стой, Младший Брат! Смирись! Р-ра-ра! Р-ра-ра!

А после стало тихо. И Рыжий, постояв еще немного, тяжко вздохнул и, развернувшись, пошел обратно, к поселку. Он шел не спеша. А то и вообще временами ложился на землю. Лежал, смотрел по сторонам. Пытался думать, но не думалось. Тогда он снова вставал и шел дальше. Шел, шел…

А где-то вдалеке, может быть, уже даже за рекой, то и дело слышались гневные крики:

— Р-ра! Младший Брат! Ты где? Р-ра-ра-ра! Мы все равно тебя найдем! Р-ра! Р-ра!

И так оно потом и было: они настигли его, окружили и, после довольно-таки ожесточенной схватки, завалили, прикончили, а потом, уже ближе к вечеру, с победным пением приволокли его в поселок, бросили к основанию общинного дуба и сразу же начали готовиться к Обряду. Все, даже сосунки, сошлись тогда на площади. А ты…

И Рыжий снова тяжело вздохнул, резко тряхнул головой, чтобы как можно скорее избавиться от неприятных воспоминаний, потом глянул на дуб, на площадь — никого. Все еще спят, конечно же. Ведь так вчера навеселились! Попировали, да, поликовали. А ты, единственный из всех, отмеченный Луной…

— А ты, — сказал вчера Вожак, — а ты едва не погубил нам всю Великую Охоту! И поэтому тебе сегодня здесь места не будет. Да, р-ра! Вот именно. А ну пшел в дальние! Стеречь!

— Р-ра! — дружно подхватило племя.

И все они делали это с великой радостью, потому что им было очень приятно унижать тебя. Им еще, наверное, очень хотелось, чтобы ты стал оправдываться перед ними и умолять не прогонять тебя. Но ты не доставил им этого удовольствия — ты молча встал, молча ушел, и молча лег вот здесь, в дальних кустах, и всю ночь напролет сторожил их покой. Все они пели гимны, а ты молчал. Все они пировали, а ты ни разу даже пасти не открыл, не шелохнулся. И только когда они все стали возлагать Жертву… Вот тут ты и не выдержал, упал, зарылся с головой в репейник и зажмурился. Р-ра, думал ты тогда, ничтожные глупцы! Да я, так думал ты тогда, во много раз ловчее вас всех, сильнее, смелее. Да если бы я хотел, то разве бы сохатый убежал? И вообще, за что вы меня так ненавидите? И ведь не сегодня же все это началось! Да-да! Две четверти Луны тому назад, когда была последняя дележка, Заика вылез не по чину, а я его совершенно справедливо, по закону осадил, что тогда было? А то! Меня же тогда во всем и обвинили! А что было весной, когда на Выселки нагрянули Седые и я сражался за троих, а после с перебитой лапой лежал у себя в логове, хоть кто-нибудь из вас тогда пожалел меня? Нет! Кто-нибудь бросил мне тогда хоть бы одну голую обглоданную кость? Никто! А прошлой осенью, когда я чуть не околел, ужаленный змеей, до этого хоть кому-нибудь было дело? А год тому назад, когда, вы все это прекрасно должны помнить… Да что тут, р-ра! Чего и говорить! Ведь и тогда еще, когда нас, сосунков, Вожак впервые вывел на Тропу, ведь уже и тогда вы все как только могли унижали меня! Но за что? Да, я рыжий, да, я безотцовщина, подкидыш. Да, я вчера не взял сохатого, зато… Р-ра! Вы только задумайтесь! Я зато единственный из всех — и не только из вас, но и вообще из всех рыков — я единственный, кому было дано увидеть Убежище Луны! И, значит, в нужный срок Луна снова призовет меня к себе, и я тогда уже не только увижу это ее Убежище, но я войду в него, а там… О, это да! Луна, об этом знают все, рождается, растет, стареет, умирает, спускается в Убежище, а после вновь рождается. А после снова вновь рождается! И снова вновь! И вновь! И так же будет и со мной; я стану, как Луна, бессмертным. И вот тогда-то в Глухих Выселках поймут, кто я такой! И будут лебезить передо мной, скулить, ползать на брюхе. Да только будет уже поздно! Ведь я тогда уже… Ведь я…

Р-ра! Глупости! Что было, то ушло, то умерло. Гроза ушла, ушла Великая Охота, ушло Убежище — да было ли оно? — и пир давно затих, и Луны уже нет, и небо уже светлое, ночь кончилась. Рыжий, стоявший на краю поселка, смотрел на обгорелый дуб. Там, среди черных корявых ветвей ярким пятном белел череп сохатого — огромные ветвистые рога, глазницы, устремленные к гаснущим звездам, и пасть, разинутая так, как будто череп силится вскричать: «О, Старший Брат, будь осторожен с рыками! Они легко со мной расправились! И так же легко они расправятся с любым, кто только посмеет к ним сунуться!». Вот так-то вот! Так что теперь поселку нечего бояться; им и охота удалась, и пир, и жертвоприношение. Они — не узколобые. А ты…

И Рыжий засопел, зажмурился и вновь — уже в который раз! — представил себе ельник, бурелом, и черную после дождя иглицу, и яркий лунный свет, который, как настойчиво утверждают старики…

И усмехнулся. Х-ха! Бессмертие! А что это такое? А то, что пусть пройдет еще пять, десять, двадцать лет, и все твои сородичи уйдут — а ты, как ни в чем не бывало, останешься. Так, хорошо, а дальше что? Дальше придут другие, молодые, и ты, как самый старший среди них и самый опытный, будешь над ними Вожаком, станешь водить сородичей в набег, на охоту, первым петь гимны, первым отправлять обряды, первым наказывать зарвавшихся, хвалить удачливых и строго учить нерадивых и — это уже всем — рассказывать о прошлых временах. И так пройдет еще пять, десять лет, и снова пять, и снова десять, потом еще пять раз по пять и десять раз по десять. И все это время ты будешь жить все здесь же, под этим самым дубом, в этом же самом сыром и мрачном логове — и знать, что это для тебя никогда не кончится! Так что, ты этого хотел? Ты разве об этом мечтал? Рыжий нахмурился. И вдруг…

— Эй, ты! — послышалось из-за спины.

Он оглянулся…

Глава вторая — ВРАГ

И резко отскочил, оскалился. Ну, еще бы! Всего в каких-то двух шагах от него, под деревом, стоял чужой. Стоял и как ни в чем не бывало смотрел на него. И был этот чужой из себя такой короткошерстый, рябой, длинноногий. И был у него узкий лоб… Да это же южак! Ну, Рыжий, прыгай! Бей!..

А он не шелохнулся. Он в первый раз увидел узколобого. Да, говорили, что будто где-то там, на самом краю Леса, они еще иногда встречаются. Но чтобы здесь, в самой глуши, вдруг появился южак — да такого никто и представить себе не мог! А вот гляди — стоит. И, значит, вот они какие! Хвост тощий, как у крысы, а уши длинные, обвислые. И он, этот южак, не прячется, не убегает! Да он еще и говорит — совершенно спокойно:

— Вот мы и встретились, — и улыбается.

Враг! Лютый, злейший враг! Ну, бей его!..

Но, непонятно почему, — но только не от страха, это точно! — Рыжий осторожно отступил от южака на шаг и, ощетинившись, тихо спросил:

— Ты… кто такой?

— Тебе? Пока еще никто, — ответил узколобый. — А после будет видно.

И замолчал. Южак. Враг! Р-ра, Рыжий, чего ты стоишь?! Ты должен на него кидаться! Рвать его! В кровь! А ты стоишь и ничего не делаешь. Ждешь, отведя глаза. Что, думаешь, что это западня? Тогда… Спокойно, не спеши! Да-да, вот именно. И Рыжий, сдерживая гнев, спросил:

— Увидим — что?

— Да многое, — негромко, но по-прежнему уверенно ответил узколобый. Всего так сразу и не расскажешь. Но главное я тебе сразу скажу: я ведь не просто так пришел. А чтобы увести тебя отсюда.

— Меня? Куда?!

— К твоим сородичам. Вот именно: к твоим. Ведь ты же никакой не рык, ты южак.

А, так вот оно что, гневно подумал Рыжий и усмехнулся. Ну-ну, давай, заманивай, плети. Вы, южаки, все такие — лжецы.

А южак продолжал:

— Не веришь мне? А зря. Я здесь уже два дня кружу. Все я здесь видел, все слышал. И вот что я тебе скажу: ты им здесь всем чужой.

— Р-ра! — не сдержался Рыжий. — Р-ра!

— А не спеши! — все так же тихо, но очень спокойно ответил на это южак. — Не спеши. И я тоже не буду спешить.

С этими словами он сел, небрежно отбросил в сторону хвост и зевнул. Рыжий растерянно стоял над ним, не зная, что и думать. А узколобый продолжал: — Не беспокойся. Я же ведь не говорю, что уведу тебя прямо сегодня. Чего-чего, а ждать я умею. Четыре года я искал тебя, и вот, наконец, нашел. Только… Ну, да!

Он хмыкнул, мотнул головой и так и замер, наполовину отвернувшись от Рыжего. И так он, полуотвернувшись, и сидел. Молчал, молчал… А после снова — резко — повернулся к Рыжему и также резко спросил:

— Где твой отец? Ты хоть однажды видел его, а?

Рыжий смутился, не ответил. Ему было очень противно и стыдно. И это перед кем?! Перед врагом! А тот…

— Х-ха! — зло сказал южак. — Я так и думал! Так я ему и говорил…

— Кому это «ему»?!

— Да твоему отцу! Предупреждал: «Не верь ты им! Убьют ведь! Дикари!»

— Лжешь! Мой отец…

И Рыжий поперхнулся, замолчал.

— Да! — подхватил южак насмешливо. — Ну еще бы! Конечно, твой отец был славным, храбрым рыком! И ты такой же, как и он, ты здешний, свой. А тут вдруг пришел какой-то узколобый свинопас и хочет тебя отсюда сманить. Но ты не верь ему, гони его прочь! И он уйдет — нет, он трусливо убежит отсюда, поджав хвост, на свою голую безлесую Равнину, и пусть он там после жиреет и нежится, и пусть он там не знает ни голода, ни холода, да там, кстати, такого никогда и не бывает, чтоб кто-то голодал или мерз. А ты… А ты сиди себе в своем гнилом болоте, вой на Луну, сноси нападки выжившего из ума Вожака и вообще делай вид, что как будто бы не замечаешь всех тех насмешек и издевательств, которыми тебя здесь с таким удовольствием осыпают все, кому не лень. И будут дальше осыпать, и будут унижать тебя, и будут насмехаться над тобой — всегда! Потому что, еще раз говорю, ты здесь чужой был, есть и будешь. Вот так-то вот! — и узколобый резко встал…

А Рыжий подскочил! Р-ра! Враг, подумал он, трусливый свинопас! Да как он смеет!

— Р-ра! — крикнул Рыжий. — Р-ра! — и бросился!..

Но промахнулся. Враг отскочил, прижался задом к дереву. Р-ра! Р-ра! Рыжий припал к земле, метнулся низом, как змея, вцепился свинопасу в горло, люто сжал челюсти… И заревел от боли! Отскочил! Присел и снова пры…

— Стоять! — раздался властный крик.

И Рыжий замер, оглянулся. Вожак — злой, заспанный, взъерошенный бесцеремонно оттолкнул его и встал напротив узколобого. Ну а сородичи бесшумно, словно тени, тем временем скользили справа, слева, сзади от него — и вот уже, сойдясь полукругом, они замерли в каких-то двух-трех прыжках от южака. Уф-ф, хорошо-то как, подумал Рыжий, он, значит, все-таки успел их разбудить, поднять, они пришли! Теперь враг не уйдет — вон сколько нас! Да и куда ему отсюда бежать? Лес, глухомань кругом. И, значит, уже можно не спешить; можно присесть, перевести дыхание и изготовиться. А после будет знак — и сразу, первым кинуться. Вон и другие тоже замерли, тоже ждут знака.

Но узколобый этого не понял. Он только увидел, что его не трогают, и сразу осмелел, оскалился и даже задрал голову. О, что это? На горле у него была повязана какая-то блестящая и очень крепкая с виду веревка! А, так вот оно в чем дело! Это, видно, она и спасла ему жизнь, а ты об нее чуть все зубы себе не переломал. Ну-ну! Значит, в другой раз надо будет хватать его или выше нее или ниже, чтобы она не мешала, и ты его тогда…

Южак вдруг выпалил:

— Приветствую вас, братья!

Р-ра! Вот наглец! Вот Вожак ему сейчас покажет братьев!

Но тот, однако, не спешил, а усмехнулся, посмотрел на Рыжего, откашлялся… и снова повернулся к узколобому. И узколобый продолжал:

— Да-да, вы не ослышались. Мы, южаки и рыки, братья! Просто одни из нас живут в Лесу, в норах живут, как кроты, а другие…

И замолчал. В толпе прошло движение. Только один Вожак и ухом не повел, зато прищурился и затаил дыхание. Ого! Но узколобый не обратил на это никакого внимания и продолжал:

— А вот другие живут совсем иначе — сытно, вольготно, весело. А почему? Да потому что они, то есть мы, южаки, намного умнее вас, смелее и сильнее!

Вожак многозначительно оскалился, толпа дружно придвинулась на шаг. Южак весь подобрался и сказал:

— Конечно, я мог бы вам еще много чего рассказать. Очень, кстати, интересного. Но вам, дикарям, этого не понять. И потому, чтобы не терять с вами время, я ухожу. Я…

— Взять его! — крикнул Вожак. — Р-ра! В клочья! Р-ра!

И племя дружно бросилось на узколобого. Крик! Толкотня! Лязг! Визг! Казалось, что вот-вот все кончится…

Как вдруг южак резко — и, кстати, очень высоко — подпрыгнул, два раза кувыркнулся в воздухе, перескочил через толпу, в четыре маха миновал поселок — и скрылся в непролазной чаще!

— Р-ра! — дико заорал Вожак. — Заика! Шип! Косматый! Догнать его! Р-ра! Р-ра!..

Трое лучших догонщиков племени помчались вслед за беглецом, а остальные…

Кто продолжал стоять, а кто и лег, прищурился… И все они теперь смотрели только на него, на Рыжего. В зрачках у них не отражалось ничего ни злобы, ни сочувствия, ни даже просто любопытства. Но Рыжий-то прекрасно знал: смотрят в глаза тому — и только тому — кто обречен на смерть. Или изгнание. Что, впрочем, равносильно смерти. Смерть! Но за что?!

И словно бы в ответ:

— Три дня тому назад сгорел общинный дуб, — мрачно сказал Вожак. — А почему? Да потому, что гроза пришла с юга. И, значит, это южаки наслали на нас эту злополучную молнию. Но это что! Грозы приходят к нам часто, по много раз за лето. А вот зато самих южаков я в наших краях не видел уже целых пять лет. Но что мы видим… Э! Кого это все мы только что здесь видели? Рыжий, я тебя спрашиваю, кого? Ну, отвечай! Зачем он приходил? О чем ты с ним болтал?

— Я? — хрипло спросил Рыжий.

— Ты! — грозно выкрикнул Вожак. — А кто же еще? Ну, говори, что он от тебя хотел, чего вы с ним не поделили?

Но Рыжий не стал отвечать. Он прекрасно понимал, что отпираться от этих нелепых обвинений, что-то кому-то объяснять, кого-то умолять — все это совершенно бесполезно. И потому он, ощетинившись, с опаской отступил на шаг. Племя шагнуло вслед за ним, остановилось. Сородичи — дядья, двоюродные братья — смотрели пристально, глаза в глаза. И улыбались. Да, понял Рыжий, это приговор. Да, это смерть! Или…

Нет-нет! Враг нагло лгал! Ты, Рыжий, чистокровный рык! И потому ты никогда…

— Р-ра! — выкрикнул Вожак. — Ты сын узколобого. Р-ра!

— Р-ра! — подхватили все и двинулись на Рыжего. — Р-ра! Р-ра!

И… тот не выдержал и бросился бежать. Никто не стал его преследовать. Закон гласил, что обреченный сам решает, где ему погибнуть.

Глава третья — УДАР

Солнце поднялось уже довольно-таки высоко. По небу плыли редкие куцые облака. С реки доносились негромкие всплески — это кормились утки; им скоро улетать на юг.

А на болоте было тихо. Рыжий лежал на кочке и не шевелился. Да и куда ему теперь, так думал он, торопиться? Теперь ему только и осталось, что лежать и ждать. И так, думал он, ты, Рыжий, и пролежишь здесь весь день. Потом наступит ночь, твои сородичи сойдутся под общинным дубом — и споют Песнь Изгнания. Тогда уже вся округа узнает, что в Лесу появился нерык. Такое известие их очень порадует. О, еще бы! Нерык — это славная жертва! Один нерык, если его правильно возжертвовать, может потом принести столько охотничьей удачи, что ее запросто может хватить, скажем так, до самого снега на такой поселок, как их Выселки, а то даже и на больший. Так что как только Корноухие, ближайшее к вам племя, услышат о нерыке, так они сразу, прямо в эту же ночь, поспешно соберутся и выйдут на тропу. А им навстречу выйдут Красноглазые. А с севера придут охотники Седого. Вот сколько будет всех. И все они будут хотеть заполучить нерыка — славную добычу. А ты, добыча, будешь драться до последнего! Там, в Выселках, твой разум словно помутился и лапы сами тебя понесли. Но здесь ты уже ни на шаг не отступишь. Ты им не свинопас, не узколобый. Враг нагло лгал! Лгал и Вожак! Мать говорила: «Твой отец был сильным, смелым воином. Запомни это, сын!» А потом…

Р-ра! Довольно скулить! Сам во всем виноват. Рыжий встал, зло зевнул, отвернулся…

И замер. След! Прямо перед ним! А вон еще один. И там. И там! И… О! А какой странный след — шаги неправильные, рваные. И передние ступни слишком узкие, и лапы тоже тощие. И вообще, владелец этих лап шел по болоту медленно, с трудом, едва ли не по самое брюхо проваливаясь в грязь. Так… Так… А вот клок его шерсти. Он белый… Да это же враг! Это его следы! И шерсть его! Да и проходил он здесь не так уж и давно. А с такой походкой ему далеко не уйти!.А если так, тогда… Ага! Ну, хорошо! Теперь он у меня сразу за все и сполна разочтется! Р-ра-ра-ра! Вперед!

Легко перепрыгивая с кочки на кочку, Рыжий быстро обогнул трясину, свернул на север, пробежал еще немного… И заскулил, забегал взад-вперед. Еще бы! Следа не было. То есть как только след вышел из болота, так сразу исчез. И вот теперь Рыжий растерянно тыкался носом в землю — и ничего не мог учуять. Вот незадача, а! В болоте их, этих следов, полно, их там и видно, и слышно. А рядом, на лугу, сразу нет ничего! Ну, разве что, вон там как будто бы травинка примята. А там еще одна, еще. А запаха не слышно. Вот враг; запутал, значит, сбил тебя. Но ничего, и не таких ловили! Рыжий взбежал на ближайший пригорок и торопливо осмотрелся. Прямо за лугом начинался густой ольховник, слева от него было еще одно болото, а справа пруд, за которым уже начинались угодья Корноухих. Южак туда не сунется, уверенно подумал Рыжий, потому что уж больно там место открытое, он лучше переждет до темноты в ольховнике… Но он явно спешит! А куда? Да конечно к реке! Река, так говорят, выводит прямо на Равнину, вот он по ней, вдоль берега, и двинется… Так напрямик бери! Скорей!

Добравшись до реки, Рыжий упал в прибрежную траву, прополз немного, замер, осмотрелся. Никого. Прислушался… Ни звука. Что ж, нужно ждать. И будешь ждать, куда же ты теперь денешься! Вот только бы успеть тебе до вечера, чтоб до того, как они соберутся под дубом и заведут Песнь Изгнания, прийти аж до ушей в чужой крови и сказать: «Там, у реки он лежит. Пойдите и возьмите». Да, только так! Ибо тогда уже никто из них не заикнется, что будто ты чужак, что будто полукровка. Тогда напротив, да! Почет и сомкнутые пасти! И будет ночь, взойдет Луна, и ты — единственный, кому она…

Идет! Чуть слышно хлюпают шаги… И еще слышен его голос; да, точно, это он! Идет и напевает. В чужой стране. Каков наглец! Рыжий вскочил…

Да, это он, тот самый южак. Значит, догонщики его не взяли, не учуяли — как прежде не учуял его и ты и допустил его в поселок, а потом…

Но и южак хорош! Теперь он подошел уже настолько близко, что Рыжий явственно слышал, как он самодовольно, с шумом втягивал воздух — и не чуял опасности! Да, значит, старики правы, когда говорят, что узкий лоб — это не зря, это…

Ого! А это еще что? Южак вдруг резко выпрямился и встал на задние лапы, а передние сунул в кусты, порылся ими там, потом крепко во что-то вцепился — и выволок из-под ветвей толстенное, остроконечное с обеих сторон бревно, сел в него… Точнее, сел в просторное, широкое дупло, кем-то старательно выгрызенное в верхней части бревна, взял в передние лапы длинный еловый шест, оттолкнулся им от берега… и поплыл по реке! Рыжий, забыв об осторожности, встал во весь рост, но враг не замечал его — он плыл. Невероятно! Много чего болтали старики об узколобых, но чтоб вот так, играючи, они могли управлять рекой — об этом не было и речи!.. Но хватит рассуждать. Скорей! И Рыжий бросился вдоль берега — к обрыву, к ивам; только бы успеть!

Успел. Взобрался по склоненному над водой стволу, скользнул в листву, устроился среди ветвей и затаил дыхание. Под ним, едва шурша на перекате, текла река.

А вот и враг. Плывет, сидя в дупле. Поет вполголоса. Все ближе. Ближе…

— Р-ра! — радостно выдохнул Рыжий и прыгнул вниз, на южака. — Р-ра! Р-ра! — и стал его душить. Колючая веревка на горле врага теперь уже не мешала ему; Рыжий вцепился чуть ниже. — Р-ра!..

И вдруг — удар ему! Передней лапой под дых! Рыжий взвыл, подскочил… Удар! Еще один! Солнце распухло, лопнуло в его глазах; Рыжий упал и потерял сознание…

…Когда он наконец очнулся, уже вечерело. По небу быстро плыли грозовые облака. Южак сидел на заднем конце бревна, держал в передних лапах шест и с любопытством поглядывал на Рыжего. Рыжий зажмурился. Р-ра! Проваляться целый день! И где? Под пастью у врага! Да если бы он только захотел, он бы давно разодрал тебя в мелкие клочья и в реку побросал, рыбам скормил. Ох-хо-хо-хо!..

— Эй! — негромко окликнул южак. — Рыжий! Ты жив?

Рыжий смущенно засопел, открыл глаза. Южак, склонив голову набок, беззлобно наблюдал за ним. Потом сказал:

— Прости, так получилось. Они убили бы тебя, вот я и забрал тебя с собой. А здесь, в моей стране, тебя уже никто не тронет.

Как?! Рыжий подскочил…

Да, точно, Леса не было! Зато река стала намного шире; по низким берегам там-сям виднелись заросли рогоза, а дальше, насколько хватало глаз, расстилалась Равнина, то есть голое лысое поле, пустая, гиблая земля. Р-ра! Р-ра! Рыжий, забыв об осторожности, ступил на край бревна — бревно качнулось, зачерпнуло краем воду…

— Ты что?! — вскричал южак. — Полегче! Ар-р!

Рыжий поспешно сел и ощетинился. Потом, немного успокоившись, спросил:

— А… долго мы вот так вот плывем?

— Достаточно. А что?

— Так, ничего.

И Рыжий медленно осел, а после лег на дно бревна и вновь зажмурился. Достаточно! Чего? И кому? Если судить по брюху, так ты уже дня два, никак не меньше, ничего не ел… и провалялся падалью под узколобой пастью, а та тебя не тронула. Невероятно! Ибо как по нашим, также и по их законам, всегда должно быть так: пойманного в Лесу южака немедленно убивают, но также и рык, забежавший на Равнину, тоже прекрасно знает, что здесь ему ни от кого не будет пощады. Да, только так! Потому что мы и они — это заклятые, непримиримые враги. Навеки. А ведь когда-то были одним Лесным Народом! Это потом уже, спасаясь от суровых зим, трусливые предки узколобых бежали на Равнину и поселились там, среди сурков и полевых мышей, и стали строить там себе гнезда, как птицы, стали свинов пасти, стали ходить на задних лапах…

Ну, это нет! Про лапы это зря, такого просто не может быть! То есть можно, конечно, иногда вставать на задние лапы, когда ты к тянешься к чему-нибудь, расположенному очень высоко. Кроме того, не стану спорить, можно даже некоторое время идти только на них, когда тебе нужно подкрасться — все это да, это можно, так иногда бывает даже несколько удобнее. Но вот чтобы всегда, везде ходить только на них, на задних лапах тут старики, конечно, привирают. И это они делают для того, чтобы еще больше высмеять наших заклятых врагов, еще сильнее унизить их, чтобы потом…

Ну, и так далее. Такие тогда были мысли. А время шло, солнце все ниже и ниже склонялось к горизонту. Бревно, влекомое течением, едва покачивалось на волнах. Южак, казалось, задремал. Рыжий сидел, наполовину отвернувшись от него, и мрачно смотрел на воду. Южак, так думал он, подлый лжец! И наглец! Вначале он опозорил его перед племенем, а после заманил к реке, а вот теперь и вовсе везет неизвестно куда. Так встань же, Рыжий! Р-ра! Вцепись в него! Ну! Ну!..

Но Рыжий все сидел, не шевелясь, и тяжело дышал. А что! Три раза он уже пытался было встать… но почему-то так и не смог этого сделать, лапы не слушались его. Он и кричать даже не мог. Он и… Р-ра! Что это с тобой? Да что ты, околдован, что ли? Или, быть может, все намного проще, и кровь есть кровь, и вот время пришло, и в тебе действительно проснулся тот, о ком столько болтали соплеменники, кем попрекал тебя Вожак… Но это ложь! Ты чистокровный рык! И, более того, ты лучший из них всех, ибо, отмеченный Луной, ты в нужный срок войдешь в ее святилище…

В святилище? Луны? А где теперь она, эта Луна? Ведь ты же теперь не у себя в Лесу, а у них на Равнине, а здесь, у них, как это всем известно, Луны нет никогда бывает, она здесь не светит, они о ней вообще ни имеют никакого понятия! Ибо она — это только для вас, храбрых рыков, для ее любимых и преданных детей, а для врагов нет ничего!

Подумав так, Рыжий нахмурился и посмотрел по сторонам, потом на южака. Тот как почуял — тотчас встрепенулся, открыл глаза, спросил:

— Ну что, может, пристанем?

Рыжий молчал. Тогда южак едва заметно усмехнулся, встал во весь рост, на задних лапах, перехватил шест поудобнее и начал ловко подгребать им к берегу. Солнце склонилось уже совсем низко. Приближались сумерки.

Глава четвертая — ОДИН-ИЗ-НАС

Общими усилиями они вытащили бревно на берег и остановились отдышаться. Хотя, если по совести, то запыхался один только Рыжий. И это совсем неудивительно, потому что так долго стоять на одних только задних лапах и при этом еще толкать передними такую тяжесть, как это толстенное, набрякшее в воде бревно, — такого ему еще отродясь не приходилось. Рыжий, правда, довольно быстро к этому приспособился, да и южак молчал, не насмехался над ним, когда у него, особенно поначалу, то одно, то другое не ладилось. Но вот, наконец, дело сделано, так что теперь надо поскорее отдышаться да опуститься бы на все четыре…

Но, тем не менее, Рыжий продолжал, как и южак, стоять только на задних лапах, да при этом он еще и делал вид, что такое положение ему не доставляет ни малейшего неудобства. Хотя на самом деле у него от этого сильно ломило спину, да и в животе неприятно мутило, но он терпел. Южак же, почесав лапой (конечно же, передней) за ухом, сказал:

— Ну, что! Это готово. Теперь иди наверх, располагайся там. А я пока… Ну, иди! Иди!

Рыжий с плохо скрываемым облегчением сразу же опустился на все четыре лапы, неспешной привычной рысцой взбежал на ближайший пригорок и там осмотрелся. Кругом было тихо и пусто. То есть ни деревца тебе, ни кустика, только одна трава — и прямо здесь, на берегу, и дальше, насколько только можно было рассмотреть. Но Рыжий все равно еще смотрел, смотрел, надеялся…

Как вдруг сзади него раздался треск! Рыжий с опаской оглянулся…

Да, так оно и есть — южак, по-прежнему оставаясь только на задних лапах, расхаживал возле самой воды и подбирал валявшиеся на прибрежном песке почерневшие от времени ветки. Ветки лежали здесь давно, наверное, еще с весны, когда их сюда принес ледоход. А вот теперь… Р-ра! Рыжий сразу догадался, что это именно будет теперь, однако же, превозмогая страх, он не кинулся убегать, а заставил себя лечь, после чего настороженно положил голову на передние лапы и зажмурился. Теперь он ничего не видел… но зато очень отчетливо слышал: вот узколобый наклонился над землей и поднял с нее ветку, вот шагнул за второй, взял ее и переломил пополам, подобрал, прижал к груди обломки и снова шагнул. Вот он подобрал этих веток еще. Вот еще. Вот и еще… А вот он уже и поднимается к тебе, несет с собой охапку этих самых веток. А вот и… Р-ра! Рыжий больше не выдержал и резко открыл глаза. Южак к этому времени уже сидел напротив него и старательно, веточку к веточке, складывал из них нечто похожее на гусиное гнездо. Увидев, что Рыжий внимательно за ним наблюдает, южак откашлялся и заговорил:

— Вот, смотри, это называется Дом. Пока что он пуст. А вот теперь… Только не дергайся! Спокойнее! — с этими словами южак протянул к веткам лапу, резко выпустил когти, воскликнул: — А вот и Хозяин! — и звонко щелкнул когтями! Высек ими искру! Искра метнулась в Дом, в Доме вспыхнул огонь! И заплясал по веткам, задымил, и стал быстро расти!

— Р-ра! — вскрикнул Рыжий, подскочил, хотел уже бежать…

Но все же удержался, замер — стоял на четырех, устойчиво, душил когтями землю, не дышал…

Южак же самодовольно усмехнулся и сказал:

— Вот так! Учись у Лягаша. Да, кстати, меня зовут Лягаш. А тебя, я слышал, Рыжий. Правильно?

Рыжий согласно кивнул и, на всякий случай, отступил еще на один на шаг. Дом! А в нем смерть!.. Но ведь Лягаш нисколько ее не боится! И Рыжий, осмелев, осторожно шагнул обратно, к огню. Потом еще шагнул. Потом еще. Потом даже прилег, отбросил хвост в сторону и небрежно высунул язык. И это правильно! Рык, он на то и рык, чтобы не бояться смерти. Тем более, ну что это за смерть! Даже большой огонь, и тот горит не так уж и долго — Лес полыхает день, ну, самое большее, два, а после сила у огня кончается, и он, уже бледный и слабый, спускается на землю, медленно ползет к болоту и там умирает. А здесь, в костре, даже с самого начала огонь не такой уж большой. Так что очень скоро, как только этот Лягаш заснет, никто кормить его не будет, его голодные языки подергаются, подергаются, полижут голый темный воздух, ничего от него не получат — и погаснут. И сразу же наступит тьма кромешная, потому что здесь нет Луны, ведь это же не Лес, а Равнина. Луна рождается в Лесу, светит над ним и в нем же умирает, чтобы потом, опять же только там, в Лесу, родиться заново. Так она там, над Лесом, постоянно и рождается, растет, умирает и снова рождается. Лес — это угодья Луны. А здесь, на этой дикой голой земле, местный народ вовек Луны не видел. Так они и живут здесь в постоянной ночной темноте, ходят на задних лапах, пасут свинов, после ими же и кормятся — вот как они живут. И пусть так и дальше живут, какое тебе до этого дело! Твое дело вот в чем: как только этот самодовольный Лягаш заснет, так сразу же вставай и уходи отсюда, из этих гиблых, лысых мест. А уходить здесь будет просто, не заблудишься: вдоль берега, вверх по течению — на четырех конечно же, так и быстрей, так и устойчивей, — и попадаешь прямо в Лес и к Луне, туда, где ты, единст… А! Р-ра! Рыжий широко, сладко зевнул и глянул вверх, на черное небо, на первые звезды. Да, голодно, подумал он, два дня, а то, похоже, и больше он ничего не ел. Но это пустяки, не страшно, зимой порой и похуже случается. Вот только бы вырваться отсюда, поскорее уйти, дойти до Леса, а там бы он уже…

Как вдруг раздался голос Лягаша:

— Ну что, теперь ты убедился в том, что я был прав?

Рыжий сжал челюсти, насторожился. Лягаш сидел по другую сторону костра и, щурясь от яркого света, опять заговорил:

— Да, я был прав. Ты и на задних хорошо держался, да и в передних у тебя хватка цепкая. А вот теперь ты сидишь и смотришь на огонь — и ничего; тебе это уже, я вижу, совершенно не страшно, тебе вообще в этом как будто нет ничего особенного. А вот обыкновенный, то есть чистокровный дикий рык, тот бы ни за что бы здесь сейчас не усидел. Так что, получается, ты, Рыжий, не…

— Р-ра! — рявкнул Рыжий и вскочил.

— Сядь! — приказал Лягаш. — Дай мне сказать!

Рыжий смутился, сел и отвернулся. А Лягаш, тот опять заговорил:

— Вот так-то оно лучше. Не забывай, что я вдвое старше тебя и, значит, знаю много больше. Так вот, лесной народ боялся, боится и будет бояться огня. Объяснить, почему?

Рыжий молчал, нахмурился. Шерсть на загривке у него вздыбилась, когти сами собой впились в траву. Р-ра, снова это наваждение, гневно подумал он, опять он за свое! Да только зря он сегодня старается! На этот раз я не поверю ни одному его слову!

Только Лягаш понял это по-своему.

— Молчишь, — сказал он радостно. — Вот это хорошо. Это правильно! Потому что это ты потом можешь кричать себе, сколько захочешь, но сначала ты должен внимательно меня выслушать.

Сказав это, Лягаш медленно, старательно укладываясь, лег на брюхо, еще немного помолчал, пристально глядя в огонь, и только потом уже начал рассказывать:

— Давно, очень давно это случилось. Все мы тогда еще жили в шалашах, кормились чем придется, голодали. Каждую весну матери приносили большое потомство, но, правда, мало кто из этого потомства, еще из сосунков, дотягивал до осени. Ну а когда наступала зима, то тогда уже валило всех подряд — не только детей, но и взрослых. Так продолжалось много, очень много зим. Многие из нас привыкли к этому, считали, что так оно и должно быть, что уж такая у нас горькая судьба. И вот тогда, когда никто этого совершенно не ожидал… Тогда Один-Из-Нас вдруг собрал нас всех — нет, это было очень давно, он собрал всех наших предков — и так им сказал: «Довольно! Я спасу вас!»

Лягаш вдруг замолчал, сглотнул слюну и замер. Лежал, не моргая смотрел на огонь. Ночь, тьма кругом. Кругом пустая, голая земля. Здесь, на этой земле, говорят, как только наступает ночь, а ночи здесь всегда безлунные, в небе видны одни только звезды. Звезды — это тоже огонь, звезды — это искры, маленькие молнии, которые зорко смотрят на землю. Они смотрят, смотрят, смотрят… Но как только какая-нибудь из них вдруг заметит на земле чужака… А мы, рыки, на этой земле, на Равнине, и есть чужаки, и нигде нам здесь не спрятаться, здесь же голая, открытая земля… И звезды пользуются этим, звезды бросаются с неба на нас, на здешних чужаков, и убивают, и сжигают нас! Вот что о здешних местах говорят старики! Вспомнив такое, Рыжий засопел. И страх — холодный, липкий, противный — проснулся где-то там, в нутре, и заворочался, и потянулся к горлу…

А узколобый вновь заговорил; теперь уже чуть слышно, как во сне:

— Так вот, Один-Из-Нас сказал: «Довольно, я спасу вас». — «Как? удивились старики. — Ты что, собрался сразиться с Зимой и обратить ее в бегство?» — «Нет, — отвечал Один-Из-Нас, — пускай себе Зима гуляет по Равнине, а мы в своих домах поселим Лето». Все конечно же стали над ним насмехаться, а он и ухом на это не повел, он поднялся на Священную Гору и лег там, и стал ждать. И так он ждал шестнадцать дней. А на семнадцатый он наконец увидел радугу.

Лягаш вздохнул и перевел дыхание. Лежал не шевелясь… И вновь продолжил — на этот раз хрипло, торопливо:

— Да-да, действительно, Один-Из-Нас увидел радугу — и побежал по ней на небо, к Солнцу, и получил там от него огонь, принес его своим сородичам, развел Первый Костер и возгласил: «Вот вам Огонь, сын Солнца, Жизнь, Тепло!» Народ возликовал. Но, к сожалению, в тот радостный, великий, достопамятный день нашлись среди нас и такие глупцы, которые, убоявшись огня, бежали от него в Лес, забились там в глубокие темные норы, и очень скоро одичали там, и…

— Ложь! — крикнул Рыжий. — Ложь! Это не мы бежали от Судьбы, а вы!

— Мы, что ли?!

— Да!

— Ха-ха!

— Не смейся! Вы! Бежали из Леса, забились в птичьи гнезда, одичали!

— Так что же по…

— Молчи! Не смей! — Рыжий вскочил и закричал совсем уже без удержу: Да, вы хитрее нас, вас больше! Да, ваша огненная смерть приходит и сжигает нас! Но все равно вам нас не одолеть! С нами Луна! Свет от нее — только для нас, над Лесом, а вам ее никогда не увидеть! Вы… Вы…

— Что?! — и Лягаш вскочил. — Луна? Только для вас? А это что?! — и он кивнул на небо.

Рыжий, почувствовав недоброе, с опаской глянул вверх…

Р-ра! Р-ра! Луна, дарительница жизни, Луна, рожденная в Лесу только для Леса… теперь, как ни в чем не бывало, совершенно точно так же светила и над Равниной. Да что же это такое получается? Ведь говорили, что она живет только в Лесу, только для рыков, и только к ним, своим любимым избранникам, она и приходит на помощь… А что теперь? Чем теперь они, рыки, лучше южаков? И где тогда ее, Луны, Убежище? Почему бы ему не быть здесь, на Равнине? И если это так, тогда… Рыжий стоял возле костра, смотрел по сторонам… и ничего не чувствовал — ни боли, ни обиды. Да и действительно, какая уж тут боль, когда все умерло. Когда все вокруг ложь… Рыжий медленно лег на брюхо и зажмурился. Костер потрескивал. Лягаш молчал. А Рыжий…

Думал: вот и все. Все, что у него раньше было, умерло, ничего у него не осталось. Пять лет он жил в Лесу… Нет, даже не в Лесу, а так — тот мир, который был ему раньше известен, это даже не весь Лес, а только его маленький кусочек. Он же видел только свой поселок, охотничьи угодья племени, пограничный ручей… через который они иногда ходили набегом на соседей — на Корноухих или на Седых. А дальше, как он знал, были еще и другие какие-то племена и другие поселки. И все это был Лес. Лес — это угодья Луны. Да, и еще говорили, что где-то там, за краем Леса, есть Равнина, но это уже там, в далекой и безлунной дикой стороне, там, где живут враги. Враги — и все. И ты кивал, да, соглашался, там враги, но что тебе до этого, то есть до тех врагов, они же так немыслимо далеко!..

И вдруг все стало наоборот: вот она здесь, перед тобой, эта Равнина, теперь куда ни посмотри, куда ни побеги, везде только она и она. И над нею Луна — точно такая же, как и над Лесом. А вот где теперь сам он, этот Лес, того и не представить, так он теперь от него далеко. Так как же теперь быть?! Рыжий тяжело вздохнул и открыл глаза.

Лягаш, смотревший прямо на него, опять заговорил:

— Да, это верно: мир, в котором мы живем, очень велик. Но что в этом плохого? И что плохого в том, что твоя разлюбезная Луна светит везде, то есть не только над Лесом, но и над Равниной? И вообще над всей Землей, которая, кстати, неизмеримо больше и Леса и Равнины вместе взятых. И разве это унизительно — быть южаком? Вот твой отец… Да, твой родной отец! Ты слышишь меня, Рыжий?

Рыжий лежал, уткнувшись головою в лапы. Лягаш молчал, не торопил его с ответом. Дул слабый южный ветер. Чадил костер… Вдруг Рыжий сел, спросил:

— А мой отец… ты разве знал его?

Вместо того чтобы сразу ответить, Лягаш взял прут и стал шевелить им уголья в костре. Огонь, набравшись сил, взметнулся выше. Только тогда Лягаш отбросил прут и, посмотрев на Рыжего, сказал:

— А вот тебе еще одна история. Про Зоркого, про моего приятеля. Он жил… примерно там же, где и я. Но только я жил на Бугре, а он жил возле заставы. Мать его, Старая Гры, варила травы, знала заклинания. И то ли из-за этих самых трав, а то ли просто так, уж таким он уродился, не знаю, но уже к трем годам Зоркий был в такой силе, что мог запросто свалить любого. И сразу слава про него пошла. Может быть, это и не самая почетная слава, но все-таки пошла! А что еще?! Все хорошо! Князь как узнал про Зоркого, про его подвиги да молодечество, так сразу пригласил его к себе в дружину. И там, у князя, мы с ним и встретились. И вскоре подружились. Служили, воевали. Воевать — это, значит, ходить в набег. А князь — это у нас как у вас вожак. Нет, не совсем так. Князь — это вожак над вожаками. На Равнине много вожаков, еще больше, чем в Лесу, а наш князь всеми ими заправляет. Кто из вожаков ему перечит, с тем он сразу воюет. То есть отправляет на него в набег своих дружинников, по-вашему — догонщиков. Такой набег мы называем походом. А бывают походы и в Лес. И вот мы, я и Зоркий, и вся остальная наша дружина, воевали, ходили в походы. И как-то раз, после одного такого похода, когда мы уходили из Леса… Да, из Лесу, конечно, из вашего. Так вот тогда он мне вдруг и сказал: «А я останусь здесь». «Как? — удивился я. — Зачем?». — «Так, — сказал он. — Я так хочу. Построю здесь себе логово, женюсь, приму Лесной Закон. Ведь я похож на рыка, правда?». — «Ар-р! — сказал я. — Ходить на четырех, как свин, и жить в норе, как крот. Да ты в своем уме?». — «В своем, — ответил он. — Ум в голове, а не в стопах, и потому на двух ли я хожу, на четырех ли, уму это без разницы. Ведь ему главное, куда я на этих двух или на четырех собрался. И, может быть, ему еще главней, не куда, а к кому!». А я спросил: «А у тебя уже есть, к кому?». — «Да, — сказал он. — Уже есть. Я ей помог бежать из-под облавы». — «Где это было? — спросил я. — Как? И когда?» А он в ответ на это только засмеялся и головою замотал — мол, ни за что не скажу! Я тогда тоже засмеялся. Ведь тогда я подумал, что он шутит, ведь все это было сказано мне на пиру. Пир — это… Ну, ты знаешь, что такое пир. Пир, он везде одинаковый пир. А вот после пира… Да, сразу, той же самой ночью, мой лучший друг Зоркий исчез! И я тогда, стыдно теперь признаться… Да что там я — мы тогда все, вся наша дружина, так и не взяли его след. Так и ушли тогда ни с чем. После много было разговоров об этом, князь о Зорком кручинился. Ну а потом время прошло, князь про него забыл. И другие забыли. Но только не я! Мы же с ним были лучшими друзьями! Вот поэтому я с той поры каждый год все возвращался в ваш Лес, искал его там. И не находил. Правда, на этот раз, теперь…

И тут Лягаш вздохнул, и замолчал, и посмотрел на Рыжего, прищурился… а после наконец сказал:

— Правда, теперь искать его уже не надо; теперь я вижу, что он убит. Да, Рыжий, это я по твоим глазам ясно вижу — он точно убит. Ну а еще я вижу в них, в твоих глазах, что ты с нетерпением ждешь, чтобы я скорей заснул, чтобы костер погас и чтобы ты тогда…

Но тут Лягаш прищурился и замолчал… А после сказал так:

— А ведь ты прав; я действительно устал, я спать хочу!

После чего он широко, сладко зевнул, потом опять зевнул, потом опять, потом лег поудобнее, закрыл глаза…

И вон он уже, кажется, действительно заснул. Ночь. Тишина кругом. Костер почти погас. Лишь только свет Луны… Луна! Рыжий вскочил. Л-луна! Она и здесь такая же, как там, в его родном Лесу, она и здесь рождается, растет и умирает, и снова рождается. А он родился там, в Лесу, и уже умер там — для всех для них. А вот теперь он здесь, и он здесь уже не один, здесь с ними Луна. Луна рождается и здесь. Так, может быть, и он здесь родится? А что? Почему бы и нет? Вон сколько раз мать ему говорила: «Твой отец, сынок, был смелым, сильным воином. Они его убили подло, из засады. Но у тебя судьба будет счастливая, я знаю!». Да и действительно, на что это он теперь ропщет, чем это он так недоволен? Его изгнали, он был обречен, и где бы он уже сейчас был, когда бы не этот Лягаш? Да разорвали бы его, злосчастного нерыка, а кости изглодали бы и бросили под дуб. Вот то-то же! А так он жив, здоров, в тепле, над ним светит Луна, значит, она его не бросила, значит, она по-прежнему готова помогать ему. Тогда чего ему еще желать? Рыжий, одумайся! Ляг, успокойся и закрой глаза. Сон прибавляет сил и умерщвляет страх. Завтра проснешься, словно заново рожденный. Спи, Рыжий, спи…

Глава пятая — ДЫМСК

Утром Лягаш насилу растолкал его, сказал:

— Вставай. Завтрак готов.

А этот завтрак был… О, р-ра! Проснувшись еще до рассвета, Лягаш поймал в ближайшей заводи двух уток, запек их в глине на угольях — и вот теперь Рыжий жадно хватал, обжигаясь, горячее сочное мясо, урчал, бил по земле хвостом. Ну кто бы мог предположить, поспешно думал он, что мясо, обожженное на костре, — это так невероятно вкусно?! Но и это не все! Потому что ну разве он еще вчера поверил бы тому, что здесь, на этой чужой, неизвестной Равнине, он наконец почувствует себя по-настоящему свободным, сильным, смелым?! Да-да, вот именно! Он уже больше не нерык, Лес и Убежище, Вожак, сохатый и общинный дуб — все это там, в той, прежней жизни, он умер для нее. И слухи, и насмешки — тоже там, в той дикой и несправедливой жизни, и для нее он тоже умер. Он здесь теперь… Вот именно! Рык он или южак — да разве это теперь важно? Он — это просто он по кличке Рыжий, а рядом с ним Лягаш, попутчик, соохотник, с ним хорошо, надежно, просто. Чего еще желать?! И потому когда Лягаш сказал ему «Пора!», встал и пошел к реке, Рыжий не мешкая вскочил и по-южацки, только на двоих, поспешно двинулся за ним.

На берегу попутчики столкнули лодку в воду, взялись за весла, выгребли на стрежень… Ух! Сколько новых, прежде неизвестных слов! А дел и вообще! Но это ничего; прошло совсем немного времени, и Рыжий приспособился грести ничуть не хуже Лягаша. Стоял, упираясь задними лапами в дно лодки, а передними ловко орудовал веслом. Ар-р! Р-ра! Плывем, как объяснил Лягаш, на юг. Там — Дымск. Дымск, он на то и Дымск: идешь по улице, а изо всех домов — дымы, дымы, дымы. Дымск — на семи холмах по-над рекой. Дымск до того велик… Что, думаешь, а примут ли тебя, а не припомнят ли тебе твое происхождение и не затравят ли? Да брось ты это, и не сомневайся! Там никому нет никакого дела до того, какой ты масти и откуда ты взялся. Вот ты пришел, молчишь, в свары не лезешь, законы соблюдаешь — ну и живи себе, и дело для тебя всегда найдется, и будет тебе кость, не пропадешь. А если ты к тому же еще и смел, цепок, храбр, тогда и вообще ни о чем не кручинься. Да, Рыжий, да, все тогда будет в самом наилучшем виде! И так было всегда! Вот, скажем, Зоркий, твой отец; он тоже поначалу был так-сяк, а после ого как поднялся, прославился! О, его и до сих пор там, в Дымске, вспоминают так, что лучше и желать нельзя. И думаю, что скоро и о тебе примерно так же будут говорить — с почтением. Ар-р, загребай! Еще!

Вот так вот и гребли они, и вели вот такую беседу. Под вечер миновали Свинск, поселок свинопасов. Свинск — это пять или, может, даже шесть десятков гнезд… Р-ра, нет! — домов, конечно, а не гнезд; домов, покрытых камышом. Стены у тех домов сложены из обожженной глины, в каждом доме костер в очаге, дымы от тех костров выходят из домов через трубы. Трубы это вроде бы как дупла. Такие вот у них дома. Перед домами, у реки, на водопое — свины… Но Рыжий их не замечал; Рыжий во все глаза смотрел на южаков. О, сколько же их здесь! И, главное, все они, как об этом Лягаш говорил, действительно очень разные — есть среди них и белые, и черные, и рыжие, и пегие — любые! Тогда и впрямь какое дело будет им и до твоей, Рыжий, масти, а также и до твоего происхождения. Вот только научись уверенно ходить на задних лапах и наловчись передними вот так вот шевелить, чтоб пальцы распрямились, разработались, тогда в них можно будет удержать все, что дадут, — и все, ты здешний, не чужак.

— Весной, — сказал Лягаш, — здесь, в Свинске, были свинокрады… Н-ну, эти, из Леса… Они пришли большой ордой. Наши укрылись в загонах и восемь дней были в осаде. А потом подоспела подмога, и мы гнали их до самой Гиблой Чащи… Левей, еще левей бери!

И Рыжий греб, старался до изнеможения. В Дымск! В Дымск! Скорее в Дымск! А там Лягаш не подведет, научит, подсобит. Он знает и умеет все: как прыгать на костер и не гореть, как путать след, как пить отравленную воду и как под водой не дышать, и как одним грызком срывать с врага шейный ремень… Да-да, шейный ремень! То есть ту самую колючую веревку, на которой Рыжий чуть было не лишился зубов. Р-ра, ну еще бы! Ведь он, этот шейный ремень, густо усеян острыми железными шипами, ну а железо — это дар огня. Шейный ремень имеют далеко не все, а только те, кто его заслужил.

— Ремень, — говаривал Лягаш, — не любит простаков. Вот, видишь, я иду, склоняюсь влево, делаю замах, и… Ар-р! Вставай! Ар-р! Ар-р!

Рыжий вставал. Лягаш опять рассказывал, показывал — замедленно и в действии — ложный замах, косой отход, переворот, двойной переворот с подходом, брык, душку, ласточку… Ну, и так далее. И так три привала подряд, три долгих ночи у костра Лягаш учил Рыжего секретным боевым приемам, прыжкам через препятствия, а также высеканию огня и выжиманию воды, лечению ран, сниманию следов, отводу глаз. И, главное:

— Прямохождение, мой друг, прямохождение! — не уставал напоминать Лягаш. — Нет задних лап, есть нижние, точнее — это просто стопы, и нет передних, а есть верхние, точнее — просто лапы. И их затаптывать нельзя, ранить нельзя, а обмораживать тем более. Их надо беречь как глаза! И пальцами вот так вот делай, вот так, и еще быстрей! Сжал, разжал, сжал, разжал! Так, уже хорошо. А теперь… Вот, подними эту соломинку. Теперь подбрось ее. Поймай. Подбрось, поймай. Подбрось-поймай! И не сутулься, стой прямо. Еще прямей! Еще, я говорю!

И Рыжий выпрямлялся, не сутулился. Бросал соломинку, ловил. Потом брал камни и метал их в цель. Не попадал. Первый, второй привал не попадал, не попадал…

Потом-таки, уже только на третью ночь, он наконец попал! Сбил старое воронье гнездо — такая тогда была цель. И так он его сбил, что только перья, прутья во все стороны! Жаль, никого там не было. Но все равно:

— Ар-р! Хорошо! — вскричал Лягаш. — И твой отец, ух-х как он меток был! Бывало, мы сидим в костярне, отдыхаем, а он возьмет кувшин, прицелится… Гм, да! А гиблый зуб?! Он, твой отец, метал его на двадцать пять шагов, и, кому надо, прямо в глаз!

— А гиблый зуб — это что?

— А это вот такая железяка, на пять, на шесть зубов на растопырку, то есть они во все стороны. Ее вот так берешь, бросаешь, чтоб получалось с подкрутом, и она, эта штука, летит. И — р-раз! — впивается и рвет. Рвет лучше всякой пасти. Представляешь?

Да, Рыжий представлял, кивал. И понимал: вот для чего нужно терпеть, стоять на нижних лапах, чтобы верхними, свободными, и искру высекать, и зуб метать, и еще это, как его…

Да! Немало всякого ими там напридумано! Чего только Лягаш ни рассказывал! И про отца, и про князя, и про его догонщиков, их называют лучшие, и про сам Дымск, про тамошних жильцов, про их сытость и лень, про их богатство. И, главное, про удаль лучших. Вот лучшие — это ого! Вот это да! Вот где действительно судьба! Мать намекала на нее, но впрямую так и не сказала — но все равно как она тогда говорила, так теперь и сбылось! Нет, еще не совсем. Но почти! Лягаш сказал, все будет хорошо, все — обязательно, он это ясно видит. Р-ра! Р-ра-ра-ра! И Рыжий изнывал от нетерпения. В Дымск! В Дымск! Скорей! И потому когда утром четвертого дня на правом на высоком берегу реки показался уже не какой-нибудь нищий поселок, а самый настоящий зажиточный город, Рыжий сразу вскочил…

— Ар-р! Сядь! — строго сказал Лягаш. — Это еще не Дымск.

— А что?!

— А это еще только Глухов. Но это уже тоже город. Правда, малый.

Рыжий вздохнул и сел. А Лягаш продолжал:

— У Дымска стены деревянные, а здесь даже не стены, а кучи земли. Называется вал. Вал, правда, глиняный. По осени, в дожди, он так раскисает, что потом уже не только чужим, но никому через него не пройти. Да и зачем туда ходить? Дома там — тьфу! А что дымы!..

Лягаш насмешливо присвистнул, замолчал. Опять взялись грести. Гребли, гребли. Подплыли ближе. Лягаш опять заговорил:

— Глухов пройдем, и там будет река. Вот по той реке мы уже и выйдем к Дымску. Так что три дня еще идти, но уже по реке. Да, там река! — и Лягаш, облизнувшись, опять повторил: — Да, р-река!

— А это тогда что? — спросил Рыжий.

— А это еще просто речка. Речка Дикунья, так она называется. А вот река — это Голуба. Она раз в пять пошире будет. А рыбы там! Вот так вот лапой зачерпнул — и которую сразу за жабры. И рыбы — вот такие! Рыбины! А здесь чего? Здесь не рыба, а дрянь, мелюзга. Греби давай!

Гребли. И Глухов быстро приближался. А когда до него оставалось уже шагов пятьсот, не больше, они, так повелел Лягаш, пристали к берегу и затащили лодку в ближайшие кусты.

— Жди меня здесь, — сказал Лягаш. — Я к вечеру вернусь. И никуда не отходи, и вообще лишний раз не высовывайся. А если что, так молчи, ни с кем и ни о чем не разговаривай. А если станут приставать, в свару не лезь, скажи, что ты при мне, при Лягаше, значит. Еще скажи, что я везу тебя к нему.

— К кому?

— К нему, и все. Не волнуйся, поймут. Все. Ухожу. Ждать!

— Жду.

Лягаш ушел. Рыжий остался при лодке один. День тогда выдался погожий, теплый. Рыжий лежал в тени, смотрел на небо, думал. К его кустам никто не подходил. И вообще, на берегу за целый день никого тогда не было. И лодок на реке почти что не было. Только два раза проплывали рыбаки, тянули сеть, молчали. Потом еще какой-то лысолобый старик вез на широкой, наверное, специальной для этого, лодке дрова. Старик неторопливо греб, плыл по течению, насвистывал. Дрова были дрянные, тощие. И то: лес на Равнине — это разве Лес? Так, только смех один. А вспомни, Рыжий, в Выселках…

Нет, не хотелось вспоминать! И он не вспоминал о Выселках, а вспоминал только о том, что он успел узнать о Дымске, то есть какие там дома и какие обычаи, какая там кому кормежка, и кто такие лучшие, и как его отец с ними служил, и как — тут Рыжий аж зажмурился — и как он сам уже вот-вот, дня этак через три, туда придет, и тоже сразу…

Р-ра! Вот так, в сладких мечтах, весь тот день и прошел. Никто его тогда не потревожил. И он просто лежал. Есть не хотел — с утра плотно поел. Нет, даже не поел — насытился! Так что теперь лежи себе да переваривай, мечтай себе, воображай. И он воображал, воображал да и вздремнул. И долго, очень долго так дремал, и было ему очень хорошо, спокойно и уверенно. И только уже вечером, когда начало понемногу смеркаться…

Вдруг послышались удары по воде — шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Рыжий вскочил, сошел к реке. Глянул — лодка идет. Ого, а какая большая! В ней четверо гребцов, они легко, справно гребут. А на корме сидит Лягаш, важно командует:

— Р-раз! Р-раз!

Сам уже не гребет. Ну, еще бы! Станет тебе княжий посол об шест лапы марать! Вот он и не марает, так сидит, командует. А эти, серогорбые, крепко натужились, гребут. Замах у них хорош, и гребок тоже резкий и дружный, как надо. Вот лодка подошла уже, вот мягко ткнулась в берег. Первым с нее сошел Лягаш. Спросил у Рыжего:

— Ну что, небось проголодался?

Рыжий, принюхавшись, кивнул. Тогда Лягаш сразу оборотился к гребцам и приказал:

— Кладь! Вот сюда ее! — и показал, куда. Потом: — А здесь костер! — и тоже показал. И грозно прибавил: — Ар-р, порс!

Гребцы поспешно побросали весла, сошли на берег, потащили кладь большой мешок, набитый всякой вкусной снедью. Дух от той снеди шел просто изумительный! А они как попало вытряхнули ее на землю и тут же, рядом, начали разводить большой жаркий костер. Лягаш стоял над ними, поучал. Теперь он важный был, порой даже порыкивал. Шейный ремень на нем так и поблескивал, пояс так и побрякивал…

Р-ра, пояс, да! А в нем железный зуб и пряталки, а пряталки — это такие штучки для монет. Ну а сами монеты, Лягаш так рассказывал, это вот такие вот кругляшки, их когда хочешь, можешь поменять на все, что хочешь, то есть даже…

Но — пояс! Сам-то по себе! И про него Лягаш рассказывал, и объяснял, что пояс — это вообще! Ибо ремень, ну, тот ты еще можешь получить просто за храбрость, а что до пояса, то он дается только тем, кто…

М-да! Вот оно как все повернулось! Как он непрост, этот Лягаш, весьма непрост, и даже очень! Вон, посмотри — гребцы; как им Лягаш велит, так они сразу же и делают, перечить и не думают. И вон уже сколько всего понаделали: кладь принесли и разобрали, вытащили лодку, дров заготовили, надрали хорошей высокой душистой травы, сложили из нее лежанку — это они для Лягаша, — и развели большой костер. И вот уже на том костре в горшке забулькала вода, в нее бросают снедь. И вот уже и дух пошел от этой снеди, дурманит этот дух, пьянит, ур-р, ур-р! Вскочить бы, чтобы первым бы, чтоб… Нет! Рыжий не вскочил, Рыжий по-прежнему неподвижно лежал возле костра. Ну разве что нет-нет да понюхивал воздух, а то даже и мельком на горшок поглядывал… но, главное, помалкивал. Лягаш ведь говорил, что тот, кто в нужное время молчит, тот после в еще более нужное время все нужное и получает. Ну что ж, посмотрим, подождем…

И так оно и вышло. Когда горшок сняли с огня, Лягаш ловко, ничуть не обжигаясь, выловил из него и роздал каждому из гребцов по хорошему кусу вареного свина, те с теми кусами и отошли и прилегли на землю. Там и кормились — в стороне. Там и молчали. А Лягаш, уже не обращая на них никакого внимания, глянул в горшок, широко облизнулся, сказал:

— А это, остальное, нам. Вот только я еще это дело украшу.

После чего он расстегнул на поясе одну из пряталок, выгреб оттуда целую пригоршню какого-то белого зернистого песка, сыпнул его в горшок, потом взял чистую, заранее приготовленную для этого щепочку и тщательно размешал ею варево — вначале в одну сторону, потом в другую, потом отбросил щепочку, немного подождал… а после резко, будто на охоте — р-раз! выхватил из горшка большой и жирный свиной кус, подал его Рыжему и сказал:

— А ну-ка, попробуй!

Рыжий попробовал. Р-ра, странно как… Но, между прочим, очень вкусно! И он тихо спросил:

— А что это за песок такой?

— Это не песок, это соль. Вижу, понравилось?

— О, да!

— Вот то-то же! — важно сказал Лягаш. — И впредь без соли еды не бери. Никогда! Нам, лучшим, это не по чину. А этим… — и вдруг спохватился. Да, кстати! — после чего оборотился к гребцам и окликнул: — Эй, вы!

Гребцы сразу вскочили. Лягаш им велел:

— Ты и вот ты, — и лапой указал, кто именно. — Вы давайте живо за дровами. А ты сбегай за водой. А ты чего сидишь? Ты — пошел сторожить. Ар-р! Порс!

Гребцы послушно разбежались, кто куда. Только после этого Лягаш опять полез в горшок, взял себе кус — тоже большой и сочный. Но ел он неохотно, вяло. Молчал, ни о чем не спрашивал и сам ничего не рассказывал. Молчал и Рыжий. Съев первый кус, он тут же взял второй. А после третий. И четвертый. А после пил навар. Навар соленый, жирный был. Сперва стало тепло, а после даже жарко. Глаза слипались, лапы сами собой опускались. Потом поплыло все перед глазами, потом расплылось и перевернулось…

И так он и заснул возле костра, и так и спал — без всяких сновидений. Проснулся утром — вновь плотно поел, и вновь горячего да жирного. Ел — не спешил. Его не торопили, ждали. В лодку сошел, сел рядом с Лягашом. Гребцы споро гребли. Все молчали. Почти сразу за Глуховом с Дикуньи вышли на Голубу. Голуба — да, это действительно самая настоящая река — широкая, глубокая. И рыба там водилась крупная; порой так заиграет, так заплещет, что просто оторопь берет. А берега пошли пологие, песчаные. И то и дело на тех берегах попадались хутора, поселки, а то и целые городки — ухоженные, зажиточные, с удобными пристанями…

Но лодка к пристаням не приставала. Лягаш сказал, что он спешит, вот гребцы весь тот день и гребли. Молчали. Рыжий заскучал. А заночевали они на излучине, возле омута. Лягаш послал туда гребцов, те пошарили под корягами и наловили целую плетенку раков. И оказалось, что вареный красный рак это… Гм! Да! Их было много, даже слишком много съедено. Опять сморило в сон. Опять сон крепкий был.

Утром, проснувшись раньше Лягаша — а может быть, тот и не спал, а просто притворился, — Рыжий поднял гребцов и стал распоряжаться.

— Здесь надо сделать это, — говорил. — А это здесь. И это тоже. И сюда. Ар-р, поживей!

Ну, и так далее. А те:

— Да, господин. Конечно, господин.

И они старались. Было очень радостно на это смотреть. Да и чего скрывать — гордость брала. А что! Вот так-то вот! Дикарь из Глухих Выселок, и вдруг…

Ну нет! Какое это «вдруг»? И какой же он теперь дикарь?! Он же теперь, как и все они, здешние, ходит только на двоих, и, как и все они, ничуть при этом не сутулится, и знает все, что надо знать. И, главное…

Да, это и есть главное: он теперь не просто так, как эти серогорбые, он господин! Вожак, сын вожака, сын лучшего из лучших. И едет в Дымск, и там будет представлен князю; князь, только увидав его, сразу…

Р-ра! Р-ра! Легко-то как! Особенно, когда с тобой Лягаш, ведь он не просто господин: «О, господин!» — так говорят ему гребцы. Вот и сейчас один из них:

— О, господин! Вставай, завтрак готов.

Лягаш поднялся. Ели. Столкнули лодку. Двинулись. Лягаш дремал, а Рыжий за него командовал:

— Р-раз! Р-раз! Лево греби, право табань! Еще табань! Еще!.. Хва! Навались! Р-ра! Р-ра!

И было хорошо, легко. И то не оттого, что ты кем-то командуешь, а то, что ты здесь не чужой, что южаки — они почти такие же, как рыки, а то, что они ходят на двоих, так это ничего почти не значит, ведь еще твой отец когда-то говорил: «Ум в голове, а не в стопах!», и так оно и есть, отец был прав, Лягаш гребцов не любит, не подпускает их к костру, он говорит о них: «Глупцы, холопы, челядь!» и говорит, что в Дымске все как в Выселках, то есть кругом почти одни глупцы, ты в этом очень скоро сам убедишься, но, правда, есть, конечно, и такие, с кем можно и поговорить, попировать и даже сделать дело, но мало их таких, и потому не смей робеть и никогда ни при ком не сутулься, всем и всегда смотри только в глаза, будь тверд, не отступай, не уступай, не сторонись, и тогда скоро сам…

Р-ра! Скоро! Сам! И вот уже прошли те три дня с той поры, как они отчалили от Глухова. И вот, как Лягаш и обещал, вдали показался град Дымск! Ну, наконец!…

Но, тем не менее, Рыжий спокойно, без особой робости окинул взглядом приближающийся город. Да, и действительно город большой. Можно сказать, красивый. Весь в дымах, тоже верно. А там вон, наверху, где эта приметная крыша, там князь живет. И там же, при князе, и лучшие. И там был Зоркий, твой отец. И очень скоро будешь там и ты. Как это сделать, Лягаш объяснил. И научил. И говорил, что все будет хорошо. И так оно и будет, это точно. А пока…

Они подплыли к пристани, с большим трудом протиснулись среди огромного скопления больших и малых лодок, пришвартовались и сошли на берег. Шум, суета вокруг; прохожих просто тьма. Все разномастные, и все они спешат, толкаются. Дома, дома, дома, заборы, вновь дома. И — чад, дым, пахнет чешуей и потрохами. Здесь, возле пристани, живет простонародье, и их здесь как мух на добыче, здесь среди них не протолкаешься, не продерешься, не…

— Ар-р! — дружно крикнули гребцы. — Пр-рочь, пр-рочь! — и яро двинулись в толпу.

— Лягаш! — послышалось вокруг. — Кость в пасть! Кость в пасть!

Но Лягаш на приветствия не отвечал. Шел, гордо подняв голову, и делал вид, что ничего не слышит, никого не знает и знать не желает. А впереди него шли гребцы, и по обеим сторонам — гребцы. Они рычали на толпу:

— Пр-рочь! Ар-р! Пади!

Толпа покорно расступалась. Так и прошли они по площади, так в город и вошли. Грязь, лужи, смрад кругом. Ф-фу! Р-ра! Невыносимый смрад! Да как здесь можно жить, да чем они здесь дышат? И Рыжий то и дело фыркал, морщился…

Но вот дорога стала подниматься в гору — и смрад очень быстро развеялся, и стало даже вроде бы светлей. И мостовая стала шире, чище, дома пошли повыше, поухоженней. И — лавки, лавки, лавки там и сям. Вот бы зайти хоть в одну из них, вот глянуть бы, чего там продают и за сколько, Лягаш ведь говорил…

А вот теперь молчал. Шел быстро, делово. Рыжий едва за ним поспевал, тем более что он при том еще и постоянно осматривался по сторонам. Р-ра, ну еще бы! Сколько здесь всего! Дома, лавки, лавки, дома, снова лавки. А вот и баня, пар из бани, мокрый южак вышел из бани. Вот кузница, огонь, дым, грохот, гарь. А вот костярня, р-ра! Возле нее толпится с полтора десятка южаков, такие все веселые да шумные, глаза у всех горят. Дух из костярни просто изумительный! А вот… Ого! Лягаш об этом говорил, но Рыжий, как только это увидел, так все равно не удержался и весело захыкал. Еще бы! Проходившая мимо них южачка была одета в ярко-красную попонку. Ну и дела! Рыжий хотел было…

— Ар-р! — строго прикрикнул Лягаш, и они пошли дальше. Поднявшись по довольно-таки крутому откосу, они обогнули кричащий, визжащий, орущий базар, вышли на тихую узкую улочку, пошли по ней, свернули раз, второй…

И очутились на просторной, мощенной диким камнем площади. Слева и справа эта площадь была обнесена высоким — в три роста — плетнем, а впереди… возвышалось величественное двухэтажное строение, стены которого были сложены из столетних дубовых бревен, а четырехскатная крыша крыта новеньким лубом. Княжий дворец! А на его крыльце стоит охрана — два дюжих южака в шейных ремнях, налапниках.

— Лягаш! — вскричал один из них. — Кость в пасть! — и радостно замахал хвостом.

— В пасть! В пасть! — кивнул Лягаш и оглянулся на гребцов, и потянулся к поясу, порылся в пряталках… И выдал каждому из них по маленькому желтому кружку — это монеты. Гребцы, приняв монеты, поклонились. Лягаш сказал:

— Благодарю. Свободны!

Гребцы попятились, еще раз поклонились, развернулись, и…

Хва! Забудь о них! Зачем они тебе? Но зато те, что стоят на крыльце…

— Ар-р! — напомнил Лягаш. — Порс! Не зевай! — и двинулся к крыльцу.

Рыжий кинулся следом за ним. И по ступенькам раз-раз-раз! Спина пряма как жердь, пасть — на полный оскал. Охранники невольно расступились. И Рыжий — р-раз через порог, ну а в сенях свернул было налево…

— Рано! — шепнул ему Лягаш. — С-сюда! — и повернул направо, к богато разукрашенной циновке, скрывавшей вход в трапезную.

Из трапезной доносился приглушенный говор множества голосов, хруст разгрызаемых костей. Так-так, все правильно. Там, за циновкой, лучшие, там гордые и смелые, там наиловкие отборные бойцы. Рыжий сглотнул слюну, шагнул, толкнул циновку вслед за Лягашом, еще шагнул…

И замер. За широким пиршественным столом, заваленным всевозможными яствами, теснилось два, а то и три десятка южаков. Все они были при шейных ремнях, все холеные, дерзкие. Южаки пировали. А во главе стола черной горой полулежал сам князь, Великий Тымх — мохнатый, толстый, вислоухий, с седым пятном на лбу. В правой лапе князь держал миску с брагой, а в левой кость. Первым завидев прибывших, князь медленно привстал…

И в зале сразу наступила тишина. Пирующие замерли и, следуя взору Великого Тымха, пристально уставились на Рыжего, принюхались…

— О! — важно сказал князь. — Лягаш! Кость в пасть!

— В пасть, в пасть.

— А это что с тобой за свинокрад?

Собравшиеся дружно рассмеялись. Рыжий сжал зубы, ощетинился. Лягаш резко шагнул вперед — смех сразу стих — и процедил:

— А сам спроси!

И широко зевнул и полуотвернулся. Князь поднял брови, помолчал, а потом, обернувшись к Рыжему, все-таки спросил:

— Ну и как тебя звать?

— Р-ры!.. — сбился Рыжий. — Р-рыжий!

Южаки снова засмеялись. Князь поднял лапу — они сразу же замолчали. Тогда князь снисходительно усмехнулся и снова спросил:

— И это все?

— Да, все.

— Тогда… Зачем ты сюда к нам пожаловал?

Рыжий мельком глянул на Лягаша, увидел одобрительный кивок и, задыхаясь от волнения, сказал:

— Хочу стать лучшим среди лучших!

И в трапезной сразу стало тихо, даже очень, неприятно тихо. Рыжий напрягся в ожидании…

Но выучка есть выучка; никто из лучших и не подумал кидаться на него. Приказа не было! Князь не спеша цедил из миски брагу, усмехался… и наконец, хитро прищурившись, спросил:

— А вы, друзья мои, что вы на это скажете?

Вот и приказ! О, что тут сразу началось! Все разом повскакивали с мест и заорали, кто во что горазд:

— Ар-р! Дикий зверь! Болотная лягушка! Свинокрад! Ату его! Ату! — и завизжали от восторга, и только уже было собрались кидаться…

— Р-ра! — крикнул Рыжий. — Узколобые! Р-ра! Р-ра! — и прыгнул! Бросился на стол! И — в гущу! Р-ра! В загривок! В горло! В ухо! Рви! Бей, как Лягаш учил! Круши! Яства летели со стола. Шерсть — клочьями. Крик. Стоны. Визг. Рыжий хватал врагов, швырял, топтал, душил. Брык, глотка, ласточка! Двойной с надрывом! Отступ! Хря! И так, и еще так, и так, и так, так, так! Вот оно как! Никто не мог с ним совладать! Р-ра! Р-ра!..

— Хва! — закричал Лягаш. — Хва! Хва!

Рыжий стряхнул с себя врагов, скатился со стола, отпрыгнул в сторону и замер, плотно прижавшись спиною к стене. Стоял, как и положено, на двух, хрипло дышал и зорко, быстро поглядывал то на лучших, то на дверь, то на окно, то снова на лучших. А эти лучшие…

Пристыженно столпились возле князя. Все молчали.

— Гм, — наконец сказал князь. — Преизрядно! Лягаш, так все же кто это?

Лягаш гордо молчал. Потом сказал:

— Тымх, помнишь Зоркого? Ну так смотри!

Князь долго, пристально смотрел на Рыжего, а после с удивлением спросил:

— Так ты, что ли, хочешь сказать, что старая Гры была права?

— Да, как всегда, — скупо кивнул Лягаш.

Князь помрачнел. Взял миску… И отставил. Закрыл глаза. Открыл. И, строго оглядев собравшихся, сказал:

— Ну, поняли теперь, кто перед вами? То-то же! — и вдруг поднялся во весь рост и крикнул: — Эй, Брудастый!

Немного погодя, а это «погодя» прошло в полном молчании, в трапезную вошел старый лохматый южак и, подслеповато щурясь, уставился на князя.

— Вот этому, — и князь кивнул на Рыжего, — сегодня же, нет, прямо сейчас, выдать шейный ремень. И вообще, все, как положено! Понятно?

Старик степенно поклонился.

— Так! — сказал князь. — Теперь… Всем прочь! Лягаш, а ты останься.

И лучшие, а вместе с ними Рыжий, шумной гурьбой поспешили из трапезной. У самого порога Рыжий обернулся. Лягаш подмигнул ему. Р-ра! Ну, еще бы! Ведь все получилось именно так, как ими и было задумано.

Глава шестая — СТРАХ

Пройдя через сени, Рыжий свернул налево, то есть к тому входу, в который Лягаш еще совсем недавно его не пустил. Теперь же, никем не останавливаемый, Рыжий уверенно переступил через заветный порог, прошел еще пару шагов, остановился, осмотрелся. Так, темновато здесь. Два ряда низких нар вдоль стен, на нарах тюфяки, печь в самом дальнем углу, в ней едва теплится огонь, возле печи стоит кадушка. В кадушке, говорил Лягаш, полно моченых яблок. Бери их, сколько хочешь, и ешь, когда захочется. Вот это правильно! И вообще, просторно здесь, тепло. Вот какова она, казарма лучших! Рыжий гордо оскалился и оглянулся.

Южаки, теснившиеся у порога, настороженно молчали. Брудастый важно выступил вперед и приказал:

— Ремень!

Один из южаков подал ему новенький шейный ремень — широкий, крепкий, весь в шипах, висюльках. Р-ра, красота!..

— Эй, голову! — строго велел Брудастый.

Рыжий послушно склонил голову. К нему подскочили, р-раз, р-раз! — и надели ремень. А вот его уже и застегнули. Ух, тесновато, зато каково! Ведь кто бы это мог еще десяток дней тому назад предположить, что тебе, невежественному лесному дикарю, вдруг выпадет такая высокая честь!? Да это же… Ого! Рыжий восторженно закашлялся! Брудастый сразу отступил на шаг и спросил:

— Что, может, жмет?

— Нет-нет! — поспешно заверил его Рыжий. — Все отлично!

— Тогда… — Брудастый криво подмигнул. — У печки! Хоп!

Рыжий одним прыжком вскочил на нары, а там скок-перескок, двойной переворот — и сел на крайний у печи тюфяк.

— Вот так! — сказал Брудастый. — Ар-р! Служи. А вы, — и обернувшись к лучшим, вдруг дико заорал: — Порс! Когти рвать!

Лучшие с радостным гиканьем бросились вон из казармы. Брудастый, даже не глянув на Рыжего, не спеша последовал за ними.

Оставшись в казарме один, Рыжий некоторое время сидел не шевелясь, а потом осторожно повел головой — висюльки на ремне сразу чуть слышно брякнули. Ну, вот и все. Все это, значит, было наяву. Рыжий, счастливо улыбаясь, медленно лег на тюфяк. На тюфяке было тепло, удобно, мягко. А если пододвинуться к печи… Ого! Так даже еще лучше! Эх, видел бы тебя сейчас Лягаш! Но Лягашу сейчас не до тебя, Лягаш и князь уже взошли на Верх, и они держат там совет, и сейчас никому туда нельзя. И Лягашу оттуда тоже никуда не сойти. Да это ему и не надо! Там, на Верху, небось еще сытнее и вольготней. А здесь… Но и здесь тоже разве плохо? Здесь что?! Раз в месяц отдежурил по казарме, потом еще, тоже раз в месяц, стража на крыльце, и это все. Да! И еще каждое утро — но это уже все вместе — сгонял на Горку, прибежал — и теперь точно все, то есть гуляй и когти рви! Ну а пока лежи, служи на мягком тюфяке…

Да-да, вот именно, служи! Так и Лягаш напутствовал. Рыжий поспешно спрыгнул на пол, выбрал в охапке дров полешко подлиннее и, щурясь от волнения, ткнул его в печь. Огонь схватил полешко, облизал и начал жадно его грызть. Тогда ему еще одно. А вот еще! В пасть! В пасть ему! Пусть себе ест, не жалко. Ты и огонь теперь друзья. И здесь теперь твой дом, здесь все твое, отца не посрамил! Рыжий степенно подошел к кадушке, взял оттуда яблоко побольше, порумянее, попробовал — оно ему понравилось. Съел без остатка. Взял второе…

После шестого яблока Рыжий вернулся на тюфяк, сел и прислушался. Ни шороха. А что! Это ж тебе не Выселки, а Дымск, город, столица, терем княжеский, все под охраной, оттого и тихо. Князь отдыхает на Верху, Лягаш ушел к себе. А может, и совсем уже ушел, даже из терема. Лягаш всегда в трудах, Лягаш предупреждал: «В Дымске пасти тебя не буду». Ну а Брудастый, тоже как всегда, теперь сопит под лестницей. Брудастый, так Лягаш рассказывал, все время спит; встанет, поест и снова нырь под лестницу — и в сап. И это хорошо. А то назначь вместо него старшого побойчей — так ведь же загоняет, загрызет. А так вон хорошо-то как: спит — и спокойно в тереме. И лучших нет да нет. И долго их еще не будет. Никто, так здесь у них заведено, раньше полуночи не явится. Гуляют лучшие! И ты, как только отдежуришь… Да! Здесь вам не логово, здесь не Глухие Выселки! И завтра же… Рыжий мечтательно вздохнул, зажмурился…

И тотчас же крепко заснул. Во сне был ясный теплый день. Он, Рыжий, сытый и довольный, рысцой бежал по улице…

Да, именно рысцой, на четырех, то есть совсем почти как в Выселках, ну разве только его верхние теперь были в налапниках — это чтоб пальцы об дорогу не сбивать. Р-ра! Х-ха! На четырех! И это дымцев вовсе не коробит, ибо не ты, бывший дикарь, один такой на здешних улицах четвероногий, а все они чуть что, чуть заспешат, так сразу — р-раз! — на все четыре и погнал. Вот так-то вот! Такое вот у них, у южаков, прямохождение — форс, и не более того. Ну да и ладно, что ему до этого. И Рыжий наддавал и наддавал. По сторонам мелькали бани, лавки, будки, терема, костярни, мастерские. Прохожие с почтением смотрели ему вслед, и кое-кто из них порой даже кричал:

— Это Рыжий! Ну вылитый Зоркий! Эй, Рыжий, постой!

Он им не отвечал — бежал. Во сне бежать очень легко; прыжки всегда высокие, дыханье всегда ровное. Вперед! Направо. В подворотню. Ну а теперь налево, за угол…

И замер! Ну, еще бы! Ведь прямо перед ним стоял Вожак. Да-да, вот именно, Вожак, тот самый — из Лесу, из Выселок. И как еще стоял! Смотрел из-под насупленных бровей и улыбался. То есть…

Ну, что! Да тут все ясно и без слов. И поначалу Рыжий даже оробел. Да нет, чего скрывать — перепугался! Уф-ф, вот те на, подумалось, вот и вернулось все — и Выселки, и дуб, и приговор, и…

Ар-р! Рыжий опомнился. Да что это он выдумал?! Вожак — и в Дымске; это сон! Ну, конечно же сон! И Рыжий, чтоб скорей проснуться, резко мотнул головой. Но сон не исчезал! Наоборот:

— Р-ра! — хищно выдохнул Вожак. — А как ты покруглел за этот год! — и подступил к нему на шаг, оскалился…

А Рыжий на шаг отступил. Нет, понял он, это не сон. Явь это. Явь, да и еще какая! Год его не было в Лесу, год он не видел Вожака, не голодал, не мерз, не прятался, не выл. Но ох как быстро пролетел этот счастливый год! Ох, как…

— Да, покруглел ты, брат, — опять сказал Вожак. — Заматерел даже. На зависть! — и снова подступил на шаг…

А Рыжий снова отступил, оскалился. Стоял на четырех, не поднимался, на четырех оно надежнее, устойчивей. И злобно думалось: вот вражья тварь; нашел-таки! А ты о нем уже забыл, ты здесь давно уже прижился и обжился…

А этот:

— Р-ра! Лоснишься! — и снова шаг вперед…

А Рыжий — шаг назад… и ткнулся задом в стену. И мысль мелькнула: р-ра, проклятые налапники, мешать ведь будут, когти закрывают! Ну а Вожак криво ощерился, сказал:

— Ну, вот и все. А то бежал! Куда бежал? Зачем?

Но Рыжий не ответил. Да и не нужно было отвечать! А нужно…

Нет, вот этого как раз точно не нужно. Кричать, звать городскую стражу, убегать, потом издалека подсматривать, как стража будет загонять его, а после рвать на клочья — нет, это вообще никуда не годится. Не их это, не дымских дело. И Рыжий еще раз, теперь уже просто от гнева, мотнул головой и спросил:

— Зачем ты здесь?

— Да все за тем же самым, — сказал Вожак, недобро усмехнулся… и резко, гневно продолжил: — Я от Луны пришел! А также от сородичей, от твоих и моих, наших общих. От всего, значит, Леса. Вот, значит, зачем я пришел править лесной закон! Ну что, нерык, теперь не побежишь?

— Нет!

— Почему?

— А не хочу! — Рыжий сглотнул слюну. — Отбегался я. Вот!

— И правильно, — кивнул Вожак. — И правильно! А то в тот, прошлый, раз мне было за тебя очень стыдно.

— Прости, — и Рыжий криво, гневно усмехнулся.

— Уже простил, — он тоже усмехнулся. — Готов?

— Нет.

— Что еще!?

— Спросить хочу.

— Спроси.

— Где мой отец?

Вожак задумался. Сжал челюсти, прищурился… Потом отрывисто сказал:

— Убит. А что?

— Тобой убит?

— Нет, не совсем. Мы тогда все его убили.

И Вожак замолчал. Молчал и Рыжий. Да что это, гневно подумал он, опять он как тогда, когда Лягаш пришел, опять не бросается! И точно, как тогда…

Нет! Не совсем. Вожак, еще сильней прищурившись, опять заговорил:

— Да, это мы его убили. Ибо таков Главный Закон — убивать чужаков! А то, что он нам говорил, что будто бросил узколобых, что будет с нами жить и будет жить как мы… Но это же невозможно! Враг он всегда только враг, а свой он всегда только свой. Вот даже взять тебя. Ведь так?

— Так, — подумав, сказал Рыжий.

— Так, да не так! — и Вожак засмеялся. — Не так! Твой отец был для нас чужаком, это верно. А ты нам не чужой, ты свой. А почему? Да потому что где ты впервые открыл свои глаза, увидел этот мир? В нашем Лесу. А после кто вскормил тебя? Наша Луна. Она бела, как молоко, да она и есть то молоко небесное, — которое, кстати, вскормило не только тебя, но и всех нас, весь наш народ. Вот почему мы, рыки, все один другому братья. А ты… Ты взял и всех нас, своих братьев, предал! Ты, значит, нерык! Так?

— Так! — и Рыжий подскочил…

Но не затем, чтоб броситься, чтоб защищаться — нет! Смерть — значит, смерть; таков Закон. Л-луна, владычица, прими меня, Л-луна!..

— Р-ра! Р-ра! — вскричал Вожак. — Не бойся, Рыжий, р-ра! — и вскинулся, метнулся на него! И сразу тьма! Вой! Визг! Рыжий вскочил и закричал:

— Вожак! Вожак! Ты где?

Тьма! Тишина! Рыжий закрыл глаза, немного подождал, потом опять открыл, присмотрелся…

Да, точно: ночь, казарма, его нары. Вот уже год он здесь… Год? Нет! Откуда год?! Да он пришел сюда только сегодня утром, полдня только служил, потом поел, лег и заснул… И сразу же такой ужасный сон! От духоты это, наверное. Да-да, от духоты. Здесь, в Дымске, дышится не так; в Лесу, конечно, воздух много чище, объедков нет и тесноты, там все ему знакомо и привычно, там вообще… Нет! Хва! Пора забыть о том! Он в Дымске, он в казарме. На нарах — лучшие. Лежат вповалку, спят. Вот кто-то из них дернулся и заскулил… и снова тишина. В окне — ни зги. Значит, Луна уже зашла. Ночь скоро кончится, и страх пройдет… Страх! Почему? Кого это он испугался? Он не боится Вожака! Вожак — это глупый, дремучий дикарь. Да и все рыки таковы, все они дикари. То здесь, то там они выходят на Равнину, грабят поселки свинарей, а то и подступают к самым городам, но наши храбрые дружины гонят врагов обратно в Лес, сжигают их разбойничьи лежбища. Лягаш, первый равнинский воевода, он говорил… Да-да, он говорил и, если будет надо, повторит: «Лес и Луна не для тебя, твоя судьба — быть лучшим среди лучших». И Рыжий лег, прижался боком к печке. Ночь — и тепло. Как это непривычно, хорошо! А что хорошего в Луне? Она всегда холодная, значит, она — совсем не молоко, ведь молоко холодным не бывает, он помнит это, р-ра! Оно было и теплое, и сладкое, и жирное, он жадно пил его, причмокивал, повизгивал; о, как он счастлив был тогда! А мать, прижав его к себе, шептала: «Пей, сынок, пей, расти скорей и знай: они, в Лесу, здесь все такие, а твой отец был не таким, за это он и был ими убит. И ты не забывай, сынок, чья на них кровь, но и не мсти, не надо им за это мстить, месть ни к чему не приведет. Молчи, сынок, терпи и жди; я верю, ты дождешься!» И помнил ты, рос и терпел, и ждал, и никому не говорил о тех словах, которые в тебя впитались вместе с материнским молоком, и кровь их разнесла по жилам. А кровь на то она и кровь, она еще теплее молока, нет горячее; кровь — как огонь, кровь обжигает и пьянит, и ты теряешь голову и поступаешь так — и только так — как кровь тебе велит. Пять лет ты жил в Лесу и никогда не видел южаков, но только стоило явиться Лягашу, как сразу твоя кровь… Вот именно! Пришел Лягаш — и сразу же увел тебя. И правильно увел! Спи, Рыжий, спи, все позади, Луна — не молоко, но Солнце — это кровь, огонь, вот до чего оно горячее. И печь горячая, прижмись к ней посильней, согреешься, и дрожь пройдет, веки нальются тяжестью и мысли потекут все медленней и медленней, пока совсем…

И сон сковал его, Рыжий опять заснул — на этот раз уже без сновидений.

Глава седьмая — КОГТИ РВАТЬ

Утром Рыжий проснулся от зычного крика:

— Двор-р! Двор-р!

Он подскочил…

— Двор-р! Двор-р! — кричал Брудастый, стоя на пороге казармы. Мимо него стремглав бежали лучшие — на четырех конечно же, сон, значит, в лапу, х-ха! И Рыжий тоже побежал — как все, на четырех — в дверь, через сени, по крыльцу, и выбежал во двор.

Во дворе еще было довольно темно; заря еще только-только занималась. Толкаясь и урча, грызясь — не по злобе, а от избытка удали, — лучшие мало-помалу построились в двойную шеренгу и встали на нижние лапы — на стопы. И Рыжий встал, как все, молчал, считал удары сердца. Когда он досчитал до сорока, так сразу же надсадно заскрипели ворота, и из тягарни медленно выехала волокуша, запряженная тройкой мохнатых пегих южаков. Эти сразу шли на четырех. Мотали головами, щерились. Вот тоже служба — княжьи тягуны. В нее берут только рослых да крепких, да верных. Им тоже полагаются ремни, им выдают двойной паек. Но против лучших тягуны — это никто, холопы. Тягун в казарму не входи, он если только сунется, так сразу ему…

— Стр-рой! — рявкнул Брудастый.

Строй сразу замер, все задрали головы. Князь не спеша сошел с крыльца, важно сел в волокушу, глянул на строй, потом на тягунов — и зычно скомандовал:

— Порс!

Тягуны сразу взяли в галоп, повлекли волокушу в ворота. А лучшие, ломая всякий строй, толкаясь и лягаясь, тотчас погнались вслед за ними — на четырех, ведь так вдвое быстрей — и закричали, заорали, завизжали!..

Вот так, пыля, крича и хохоча, княжий поезд стремительно мчался по заспанным улицам Дымска, а попадавшиеся ему навстречу редкие в такую пору прохожие испуганно жались к заборам.

— Порс! На Гору! — кричали лучшие. — Порс! Порс!

Бег опьянял. Азарт — как на охоте. И Рыжий наддавал и наддавал. Ар-р! Р-ра! Скорей! Ты и они — вы лучшие, вон как вас все боятся! Ар-р! Ар-р! Скорей! Налево! Прямо! Порс! Крик, топот, визг, пыль в горле, сушь. Еще! Еще, еще, еще, не отставай! Вверх-вверх-вверх-вверх!..

И — вот оно, домчали! На вершине Священной Горы волокуша резко остановилась. Остановились — падая, смеясь — и лучшие… Но тотчас присмирели и построились, встали на нижние и замерли. А тягуны легли и положили головы на лапы. Стало тихо. Князь тяжело, кряхтя, спрыгнул на землю, прошел к обрыву, сел прямо на землю и нахмурился. Лучшие, стоявшие поодаль, почтительно молчали. А там, за рекой, небо быстро светлело. Рыжий вывалил пересохший язык и, с трудом сдерживая шумное дыхание — ведь с непривычки, р-ра! — покосился налево, направо. Вот этот, справа от него это Овчар. Лягаш о нем рассказывал, этот надежен. А слева — это Бобка, он так себе, и трусоват, и вороват, но языкаст, ох, языкаст! А дальше кто? Это Клыкан. Это Бесхвостый. Это Левый. А это кто? Ну, как его…

А небо на востоке, за рекой, все светлеет и светлеет! Еще совсем немного, и там из-за горизонта покажется Солнце. Но здесь, на Священной Горе, его называют Светило. И здесь они его сейчас и ждут, встречают. Уж такой у них в Дымске обычай — князь каждый день встречает Солн… Э, Светило, конечно, Светило! А лучшие его всегда сюда, на это самое высокое в городе место, должны сопровождать. А после вместе с ним ждать и встречать. Вот и сейчас они молчат, ждут, щурятся, не дышат. Но никакого страха, как в Лесу в Час Бдения, в них нет. И это правильно. Лягаш это так объяснял: «А страха просто быть не может. Чего им страшиться? Наступающего дня? Или Солнца? Так солнце — это свет и тепло, значит, жизнь, а жизнь — это радость. И потому я каждый раз, всегда с неодолимым трепетом…» А вот и не всегда! Сегодня он чего-то не спешил за этим своим трепетом. А ведь он не в отлучке — в тереме. Там, в тереме, он и остался. Стоял в окне второго этажа, смотрел, как остальные строились, как после выбегали, и даже лапой тебе помахал. Но вот ты уже здесь, и вот ты уже ждешь, правда, без трепета, а его, Лягаша, вовсе нет. А небо розовеет, тишина…

А вот и первый луч!

— Ар-р! — тотчас крикнул князь.

— Ар-р! — подхватили лучшие. — Ар-р! Ар-р!

И вот он, долгожданный день! Засверкала роса на траве, запиликал кузнечик. Взлетела бабочка, за ней вторая — и закружились в танце; выше, выше. А и действительно, какая красота! И также, впрочем, и в Лесу, когда порой лежишь в густой траве — один — и ждешь, пока подгонят дичь, но их еще не слышно, они далеко, наверное, след потеряли. А ты и рад тому! Лежишь себе раскинувшись, дремота тебя одолела, а прямо перед носом, по травинке, ползет букашка…

— Ар-р!

Рыжий вздрогнул, вскинулся. Бобка ехидно захихикал, что-то шепнул Бесхвостому…

Но тут же замолчал, ибо князь уже встал, потянулся, глянул на лучших, сурово зевнул… А после не спеша вернулся к волокуше, лег поудобнее, лениво приказал:

— Гони.

Тягуны подскочили, рванули и с места понесли в галоп! Хрип, вой! А следом — лучшие! Р-ра, Рыжий, р-ра! Вниз-вниз-вниз-вниз! Тебя толкают — ты толкай, бей, рви, вперед, еще вперед, всех обойди, всех, всех! Вот так! Еще! Еще! Р-ра! И вдоль по улицам! Через толпу! Костярни, бани, лавки, нищие, базар, налево, за угол, вверх, вверх, в ворота, р-ра, к крыльцу…

А вот возле крыльца Рыжий резко осадил и даже отскочил назад, посторонился. И это правильно, это по чину. То есть без чина лезть вперед нельзя. А здесь особенно, ибо первым на крыльцо всегда всходит князь. Всходит один, без провожатых. Мало того: пока князь не взойдет на самую верхнюю ступеньку, никто к крыльцу не приближается, все ждут. Но даже и потом взбегать наверх еще нельзя, а можно только подойти к крыльцу, точнее, молча к нему протолкаться, и, наступив стопой на нижнюю ступеньку, задрать вверх голову и снова терпеливо, молча ждать. А князь тем временем проходит через сени, заходит в трапезную, шумно нюхает воздух и морщится, он, кстати, морщится всегда, а повар, он тоже всегда — с испуганным видом суетится перед ним, юлит, утверждает, что кормежка ему нынче удалась, как никогда. Но князь его не слушает, проходит дальше, садится во главе стола. Повар несет ему попробовать, князь пробует и снова морщится, гневно зовет Брудастого. Брудастый уже тут, он жадно пробует и хвалит, тогда князь снова пробует и еще пуще морщится… а после говорит всегда одно и то же:

— Пусть сами разбираются. А что по мне, так… тьфу! Зови!

И вот только тогда Брудастый появляется на верхней ступеньке крыльца, зовет — и все, толкаясь и визжа, скопом бегут наверх. Так и сегодня они побежали. И вместе с ними побежал и Рыжий. А что? Так здесь давно уже заведено, такой у князя нрав; Лягаш, когда рассказывал, смеялся…

Но все бегут — и ты беги, не то затрут, затопчут. А ну плечом его! А этому под дых! И этому! И этому! Вот и взбежали скопом, скопом через сени, там через дверь, через порог, через кого-то, и, уже в трапезной, рассыпались горохом — и с двух сторон — к столу! Там Рыжий протиснулся между Клыканом и Левым, схватил из общей мисы кус побольше — и сразу рвать его, рвать, рвать! Так и соседи похватали, повпивались!…

— Ар-р! — выкрикнул Лягаш.

За столом сразу стало значительно тише. Лягаш сидел при князе, справа. Лягаш вел трапезу, ибо не княжье это дело смотреть за порядком. Князь вообще никуда не смотрел, но только в свою мису, молчал и ел, посапывал. И все молчали, чавкали, вгрызались. И было ведь во что вгрызаться! Свин был порублен щедрыми кусками, поджарен с корочкой. Р-ра, сытно, сочно как! Но тишина, князь любит тишину. Рыжий, стараясь не спешить, чинно жевал, порой поглядывал на Лягаша. Но только один раз глаза их встретились; Лягаш кивнул ему, даже едва заметно подмигнул — и сразу отвернулся. Р-ра, вот и все!

И что? И это правильно. Лягаш еще в пути предупреждал, что в Дымске он ему помогать уже не будет, что в Дымске будет так: что сам возьмешь, урвешь, то и твое. А то, что сразу прозевал, того потом уже не трожь, оно уже чужое — такой у них закон. Вот и бери, и рви, пока еще не поздно, тем более смотри, какое мясо сочное! И Рыжий брал, хватал. Да и другие тоже не зевали. Все, кроме Лягаша. И вообще, он не такой, как все. Он даже не такой, каким он был в Лесу, а потом на реке. Да, он теперь совсем другой. Даже ремень на нем уже не тот, а новый, и этот новый много лучше прежнего. И шерсть на Лягаше так и блестит — холеная. Сразу видно, был в бане. А как он важно держит голову, как строго смотрит! А как он ест!.. Ну, ест! И что? И правильно. И так оно теперь и должно быть, он же теперь не в Выселках, а на Верху, он воевода, он при князе. А ты — просто один из своры, пусть даже и лучшей, да, ты, значит, просто… Р-ра! Смотри, еще несут! Хватай скорей! Что сам возьмешь, то и твое!

И он хватал и рвал, еще хватал, рвал, запивал…

И с непривычки захмелел. А что! В Лесу хмельного не было, они там такого не знали. А здесь браги хватил, еще хватил — и что теперь тебе Лягаш! Ну, воевода он, ну, он при князе; сейчас они, как поедят, поднимутся на Верх, начнут судить-рядить про подати, дрова, про воровство, пожар… Ну, скукота! А мы зато — свободные! И мы…

И точно — в трапезную вошел полусонный, взъерошенный Брудастый (а он, как водится, давно уже поел, небось уже почти переварил), рыкнул, зевнул и зло сказал:

— Хва, засиделись. Порс! Когти рвать!

И Рыжий, как и все, сразу вскочил из-за стола — и в дверь, и через сени, кубарем по лестнице, и — через площадь, в подворотню, и — вдоль по улице.

Ар-р! Р-ра! Кружилась голова, кипела кровь, вокруг кричали, он кричал, бежали, он бежал — скорей, скорей, скорей!…

На перекрестке они вдруг остановились, встали на нижние, маленько отдышались. Смотрели друг на друга и молчали. Только глаза у всех сверкали. Отвага, лихость, р-ра! Клыкан сказал:

— Туда!

Левый:

— И я туда!

Скрипач:

— А мы?

Бобка:

— За мной! — и снова пал на все четыре и рванул!

Скрипач — за ним! И Рыжий…

Тоже побежал — за ними. Р-ра, пыль и грязь, прохожие, столбы, заборы, р-ра, р-ра-ра-ра! Спешил, но и не обгонял, ведь как-никак впервой бежал, тут надо прежде осмотреться, ну а потом уже, Лягаш ведь объяснял…

Бежали плотно, сворой, ухо в ухо. Их было четверо: Бобка, Скрипач, Храп, Рыжий. Храп — тощий, остроухий, злой. Скрипач — сосед по тюфяку, а Бобка — пьяница, плясун, наглец, каких не сыщешь. В нем силы, росту — тьфу! Но гонору, но прыти! Бежал, покрикивал:

— За мной! Не отставай!

Не отставали. И как бежали, так и забежали; грудью на дверь — бабах! В костярню «Без хвоста» ввалились как к себе в казарму. В костярне — дым и чад, смрад, полумрак и толкотня. Пробились, кинулись к столу, расселись, растолкав соседей. Храп заорал:

— Хозяин!

Подскочил хозяин. Бобка велел ему:

— По миске ежевичной — раз! По охапке ершей, и чтоб сухие были — два! И… костей для забавы. Шустри!

Хозяин пошустрил, принес, смел на пол то, что уже было на столе, расставил угощение. Рыжий принюхался, прищурился от удовольствия, придвинул к себе миску, замер…

Бобка тепло, напутственно сказал:

— Давай, давай! И не забудь, что это — твоя первая костярная.

А ведь действительно! Примета есть, Лягаш предупреждал: какой будет почин, так и потом пойдет. Так что же ты? Что, духу не хватает? Ну так тогда…

И Рыжий шумно пригубил настойку и причмокнул; какая она сладкая, душистая! А после… Одним махом ее — кв-вык! — и выпил, встал…

Да повело его! Р-ра, с непривычки, да! Хозяин, глядя на него, нахально засмеялся. И вот тогда-то…

— Р-ра! — крикнул Рыжий. — Что ты мне подсунул?! Кислятину! Протухшую! На, сам попробуй! Пей! — и миска полетела через стол…

В хозяина! И угодила ему в лоб! И разлетелась вдребезги — ба-бах! Хозяин, зашатавшись, устоял; весь мокрый, онемев от такой дерзости, воздевши лапы и разинув пасть, смотрел на Рыжего…

А Рыжий, не теряя времени, сгреб горсть ершей и снова заорал:

— А кто будет закусывать? Не дело не закусывать! На, жри! — и запустил в хозяина ершами! И опять: — Еще бери! Еще! Не жалко! — и снова горсть ершей в хозяина, и снова!

— Ар-р! — заревел хозяин. — Ар-р! Убью!

И — к кочерге! Схватил ее — и к Рыжему! Конечно, можно было бы его… Э, нет! Здесь тебе не в Лесу! И Рыжий рвать его, хозяина, в клочья не стал, а просто резво кинулся под стол, метнулся между лавками к стене, вскарабкался по ней под потолок…

Хозяин — вслед за ним! Рыжий лягнул его стопой, хозяин удержался, Рыжий еще лягнул — и они вместе полетели на пол! Сцепились! Р-ра! Хозяин кровожадно заорал… Но Рыжий тотчас вырвался и бросился в толпу! Визг, вой в костярне, радость, улюлюканье! Ар-ра-ра-ра-р! Скорей! На стол! Под стол! На печь! Под печь! К дровам! К котлам! Окорокам! По головам-по-мискам-лапам-спинам-по-столам! Бац-бряк-бух-шмяк-бабах! На стену! По стене! Под потолок, по потолку! Визжат они, им весело, а ты уже запыхался, куда теперь, зачем? Доколе это все? Круги в глазах! Язык на пле…

— В печь! Рыжий, в печь! За мной! — и этот…

Бобка, да! Он, Бобка, прыгнул прямо в печь, в огонь! И ты, Рыжий…

За ним! В огонь! Через огонь! Ар-р! Р-ра! Котлы гремят, дымят, в них мясо, кипяток; вперед, не отставай! Тьма в дымоходе, гарь и теснота, не продыхнуть! А снизу подпирают и кричат:

— Ар-р! Не зевай! Рыжий, скорей, сгорим!

Кто это еще там? Р-ра! Храп, Скрипач! Так, значит, и они вслед кинулись! Р-ра! Р-ра! Вот что такое лучшие; в печь — значит, в печь!

А снизу:

— Не замай! Ар-р! Ар-р! Скорей!

Да уж куда еще скорей!? И так спешу, ползу, щемлюсь, царапаюсь вверх, вверх по дымоходу, вверх, и…

Выбрался! Р-ра! Ф-фу! Теперь вздохнуть да отплеваться, отряхнуться. Теперь…

— Порс! — взвизгнул Бобка. — Зашибут! — и кинулся на брюхо, распластался, и так, распластанный, метнулся по коньку, и с этой крыши — на соседнюю! И Храп, Скрипач — за ним! И Рыжий — мах за ними! Мах-мах-мах! И побежали крышами, заборами, и снова крышами, заборами, плетнями, снова крышами! А снизу в них — камнями, палками, горшками, чем придется! Бросают, улюлюкают, свистят! Кричат:

— Бей лучших! Бей!

Да только лапы ваши коротки, зубы кривы — не взять! И лучшие конечно же ушли, погоню одурачили, и уже можно было не бежать, но все равно бежали — и в скок, и в перетоп, по крышам, ба-ба-бах, ба-бах, под свист и смех… И только в Хлюпкой Слободе они соскочили к кому-то во двор и там через плетень и огород сбежали на пустырь, и возле старой полусгнившей лодки попадали в пожухлую траву…

И замерли. Лежали, тяжело дышали. День был конечно же, холодный, пасмурный, и небо было серое, и дух на пустыре стоял репейный, едкий… Но все равно как здесь легко, свежо, свободно, лихо! И здесь ты не один, а с лучшими, и ты им уже больше не чужой; вон смотрят они как — приятельски, по-свойски! И то сказать: какой лихой ты учинил почин — миской об голову! Разбил! Потом — ершей ему! Да о такой гульбе еще неделю будут вспоминать, не менее… Но не сейчас об этом говорить, сейчас надо лежать и усмирять дыхание и силы собирать, ибо вон солнце еще где, вон сколько еще дня в запасе, до вечера еще вон сколько можно…

— Ар-р!

Это Бобка встал, встряхнулся. Сказал:

— Айда! — и весело оскалился.

Храп встал. И встал Скрипач. И Рыжий встал. Пошли. Сперва шагали чинно, на стопах, после перешли на все четыре. Потом прибавили трусцой, потом рысцой, а там еще наддали — вскачь… Никто из них не спрашивал, куда они бегут, ибо все знали — Бобка зря не потревожит; уж если он позвал, то, значит, дело есть!

И дело было. Как были они в саже, в копоти, так и явились на базар, пошли толкаться по рядам. Базар! Чего там только не было! Подстилки, ухваты, гребенки, горшки, зубочистки, попоны, капканы, сети, удочки. Р-ра! Сколько ж нужно глаз, чтобы все это сразу увидеть! А сколько нужно лап, чтобы ощупать это все, сколько зубов, чтобы… Р-ра! Рыжий зашатался, опьянел! И, потеряв товарищей из виду… Да нет! Просто забыв о них, Рыжий поплыл в толпе! Толпа его швыряла и кружила, то прибивала и валила на лотки, то вдруг водоворотила, толкала в балаган, но тут же оттирала и несла — сперва к рыбным рядам, потом к мясным, тряпичным, ленточным, целебным, срамным, леденцовым… И только уже там, у самого забора, вцепившись в столб, он задержался, глянул на лоток…

А на лотке рядком лежали разноцветные ледышки. Нет, не ледышки леденцы; Лягаш о них рассказывал. Ну, леденцы — это когда и мед и снег, и на огне это заварено, ну, в общем, блажь… Но Рыжий все-таки не удержался и сунул лапу к леденцам, спросил как можно вежливей:

— Почем они?

Лоточник посмотрел на Рыжего и прикусил губу, задумался; небось, прикидывал, в чем здесь подвох, ибо не тот это товар, который нужен лучшему, ведь лучшие, известно всем, на сладкое не падки, но зато…

Как вдруг на весь базар раздался чей-то крик:

— Держи! Держи!

Крик тут же подхватили:

— Держи! Лови! Дави!

Рыжий поспешно оглянулся…

Да, так оно и есть! Толпа ревела, все кидались, кто куда — это Храп с куропаткой в зубах бежал между рядами, всех расталкивал! За ним, вприпрыжку, Бобка и Скрипач. За ними — стражники.

— Держи! — кричали все. — Дави! — и жались, кто куда, а стража настигала, настигала! И Рыжий…

— Р-ра! — и бросился наперерез! Сбил стражника. Второго! Третьего! И вслед за Скрипачом Бегом! Бегом! Р-ра! Р-ра!..

Бежали долго. Выбились из сил. Залезли под поваленный забор, разделили добычу и съели. Бобка делил. Начал он с Рыжего. Сказал:

— За мысли — это тебе голову. За резвость — лапу. На!

И Рыжий взял и съел в один проглот. Да что такое куропатка? Смех! Да и не в куропатке дело — в дерзости. Вот мы дерзим — и как нам хорошо! И пусть они кричат, визжат и проклинают нас — не слушай их. Кто они? Худшие. А мы кто? Лучшие. Вот то-то же! Так что лежи да отдыхай, ни в чем не сомневайся. Товарищи лежат — и ты, значит, лежи, ушами не стриги, никто вас под забором не найдет. А если и найдет, так тронуть не посмеет, не… как это?.. да я… И задремал. А может быть, и спал…

Храп разбудил:

— Вставай!

Рыжий вскочил. Было легко и весело. Свой, при своих. Ар-р! Р-ра!

— Айда!

Айда, конечно же! Бегом отправились к реке. Там они тоже не скучали бросали в воду палку и с криком плавали за ней, и там, уже в воде, дрались из-за нее, а после плыли к берегу, опять дрались; кто первый ее вынесет, тот выиграл. Два раза первым был Скрипач, три — Храп, а остальные — Рыжий. Потом, когда это наскучило, они подкрались к рыбакам и обкусили им сеть, перевернули лодку и сбежали. Потом… Опомнились — темно! Голодные и мокрые, продрогшие до самых костей, приятели бегом вернулись в терем…

И оказалось, что успели в самый раз! Все были уже в сборе, волновались. Сидели по углам, шептались, ждали. И Рыжий со своими тоже сел. Сидел и, как и все, помалкивал. Ждал, ждал. Все ждали… Но вот дежурный сообщил — князь отошел ко сну, а Лягаша, того и вовсе нет, Лягаш ушел, Брудастый говорит, в Хвостов, к Урвану. Р-ра! Хорошо! Все сразу оживились и пересели к камельку. Раздали миски. Глянули на дверь…

И снова в самый раз! Рвач и Клыкан внесли бурдюк. Шипучее! Из лавки выкрали! Да, не без драки, ар-р. Налили всем. И, перечокавшись, все выпили — за Рвача и Клыкана, конечно. Потом — сразу за этим — выпили сперва отдельно за Клыкана, потом — тоже сразу — отдельно за Рвача. Потом опять за них двоих и за их сегодняшнюю удачу. А после за их удачу в будущем… И уже только после этого как-то сам по себе получился небольшой перерыв заговорили каждый о своем, и все громче и громче. А Рыжий, тот пока помалкивал, ибо не срок еще, не срок! Да и зачем ему было встревать? Вон Храп как ловко говорит — с показом! И, между прочим, про него, про Рыжего. Да-да! Вот это, Рыжий, ты — смотрите все! — за миску, р-раз! А он, хозяин, на тебя! И вы тогда… Ар-р, ар-р! Визг, гогот; лучшие хохочут! Кричат:

— Налить ему! Еще налить!

И ты берешь налитое, идешь по тюфякам и чокаешься с ними — с каждым отдельно, и с каждым лично пьешь, потом еще берешь и наливаешь, и еще. И кровь в тебе кипит, звон в голове, и душит смех, и гордость! Стопы не держат — сел…

А тут Клыкан вскочил, потребовал:

— Частухи!

Бобка манерно выскочил на середину, пошел вприсядку — медленно, а после все быстрей, быстрей — и наконец запел! Все подхватили и затопали, а те, кто похмельней, пустились вслед за Бобкой в пляс. Крик, гогот, пыль столбом! И ты бы выскочил, да стопы не идут. А жаль! Вон веселятся как! Огонь, и тот пустился в пляс!

И вдруг…

Все смолкло! Плясуны застыли! В пороге… стоял князь — насупленный, всклокоченный.

— Так! — мрачно сказал он. — Опять! А я предупреждал! И посему… Рвача — на цепь! Клыкана в яму. А тебя… — князь указал на Бобку и задумался, нахмурился еще сильней. А Бобка…

Он на то и Бобка! Скуля и весь дрожа, подполз к князю на брюхе и заглянул ему в глаза, услужливо чихнул. Все захихикали. Князь тяжело вздохнул, переступил через лежащего, прошел к огню и сел. Ему налили миску, подали. Он взял ее не глядя, не глядя же и выпил. Еще налили. Взял еще. Опорожнил, тяжко вздохнул… и разрешил:

— Валяй.

И вновь все разом ожило! Бобка пошел вприсядку, заорал! А следом Пестрый. И Овчар. Борзой. Друган. Хоп! Хоп! Гуляй, пляши! Что наша жизнь? Ремень! Пройдет зима — и снова на Границу! В бой! В кровь! Ар-р! Ар-р! Князь, не грусти! Ар-р! Тряхни стариной! Й-эх, пузо мое! Косопузо-йо! Пузо, пузо! Косопузо! Косо! Пу! Зо! Йо! Топ! Топ! Перетоп! Все плывет! Все летит! В тарарам! Рам! Тарам!..

И — сон. Под топот, свист, под гиканье. Р-ра! Хорошо! Вольготно! Смело! Во сне опять пришел Вожак; рычал, стращал. А ты ему: «Пр-роваливай!» Вот так! Ты — лучший, друг огня, ты сыт и пьян, ар-ра-ра-ра!

Глава восьмая — СОЛНЦЕВОРОТ

Шли дни, недели. Осень кончилась. Вот уже выпал снег. В Лесу сейчас небось промозгло, мрачно, тихо. По вечерам сородичи, сойдясь под старым обгорелым дубом, сидят и ждут, когда взойдет Луна, чтобы пропеть ей гимн и попросить ее о помощи…

А здесь, в престольном Дымске, весело и сытно. И Рыжий здесь давно уже не новичок. Теперь он не бежит — идет по улице, важно жует тянучку, а горожане шепчут ему вслед:

— Да, это он. Он, точно он!

Ну, еще бы! Теперь — он первый среди лучших, заводила. И то неудивительно. Что они раньше знали, до него? Ну, бегать по дворам, бить окна. Ну, или двери подпирать, а после в них стучать и кричать, чтоб скорее открыли. Ну, или напугать кого-нибудь из-за угла. А вот чтоб крышу разобрать и, через потолок просунув голову, спросить, все ли дома, кто это придумал? Вот то-то и оно! А чтоб залезть к кому-нибудь в трубу и воровать горшки, а головни швырять в хозяев?! Или поймать трех стражников, связать их хвост к хвосту — кто раньше это знал? А закричать «Пожар!», да так, чтоб весь базар в это поверил?! Вот был тогда переполох! Вот была давка, паника! Вот где была потеха — ого-го! Даже сам князь, когда ему об этом доложили, не удержался и смеялся до упаду! Потом, правда, опомнился, разгневался и приказал…

И Рыжий сел на цепь. На целых восемь дней. Бобка тайком носил ему еду и брагу. А по ночам на задний двор, к его цепи, сходились и другие лучшие. И были там тогда у них гулянки — крик, топот, песни до утра. Терем дрожал! Брудастый злился, но помалкивал. А князь, тот делал вид, что ничего не слышит. Небось завидовал. Небось все восемь дней, особенно ночей, терпел и маялся!

А на девятый день жизнь покатилась, как и прежде. Нет, даже куда веселей! Ведь же пришла уже зима, а зима, как известно, это пора невест. А их, этих невест, в Дымске полно — любых, везде! И лучших стали зазывать во все дома, и всюду — угощения, почет и пир горой. Ведь породниться с лучшими — это ого! Женившись, каждый лучший сразу получал высокий чин, дом, власть — правда, почти всегда не в Дымске, а где-нибудь в глуши. Но власть она везде есть власть, то есть кормление, сытая жизнь…

Так, правда, думали только родители невест. А сами лучшие смотрели на все это значительно проще. Примерно вот так: женюсь я или нет, там это еще будет видно, а вот призывный пиршественный стол — он вот, передо мной, так что гуляй, пока гуляется! И каждый день они шумной гурьбой спешили на смотрины, и ели, пили, словно не в себя, и пели, гулеванили, дрались — от лихости и счастья — как правило, между собой. А иногда и с теми, кто их зазывал. Но то опять же не со зла, а все от той же самой лихости и от того же счастья. Да, что и говорить, зима — прекрасная, наивеселая пора! Утром чуть свет продрал глаза, смотался на Обрыв, вернулся, хватанул для легкости, и — когти рвать, смотреть, бузить, дерзить, орать, визжать взахлеб — что это, как не счастье?! Так? Так, конечно же!

А вот Скрипач того не понимал, не бегал в общей стае; он все ходил куда-то на Большой Посад, а возвратившись оттуда, молчал, ничего не рассказывал. Только вздыхал, ворочался, скулил. Так, в скулеже, и засыпал. И Рыжий как-то раз не выдержал, сказал:

— Ар-р! Ну какой же ты жених? Вон, по ночам зубами так скрипишь, что и уснуть нельзя. Невесту напугаешь!

Скрипач, озлясь, ответил:

— Ну и что? Моя невеста скрипа не боится. Я же не ты — не на Юю женюсь!

Все засмеялись. Рыжий промолчал. Вот, подумал, и этот туда же! Да что им так далась эта Юю! Не знает он ее, не видел никогда и, вообще, ему до нее нет никакого дела! А уж ей до него и подавно! Юю — это княжна, единственная княжеская дочь. Все говорят — она красавица. Князь прячет ее в тереме за городом, боится, чтоб ее не сглазили. Князь, говорят, собрался выдать ее замуж не меньше как за короля, конечно иноземного, конечно богатого, конечно…

Р-ра! А эти зубоскалят, олухи! Ты, Рыжий, говорят, у нас такой разборчивый! Тебе и та не нравится, и та, ты, что ли, Юю сватать будешь?! И что им на это ответить? Рвать уши? Так вроде свои, неудобно. Оправдываться? Слишком много им чести! И потому Рыжий просто помалкивал. Ну, иногда для острастки порыкивал. А так все было как и прежде — утром служил, потом вместе со всеми бегал на смотрины (всегда на чужие, своих никогда не устраивал) и там гулял, как все, кутил, как все, дерзил, как все — нет, даже больше всех! А поздно ночью, вернувшись в казарму, камнем валился на тюфяк… А сон не шел! Сна не было — и все! Лежал и думал о Юю! Утром вставал, бежал на службу — и опять у него в голове была только она одна! И на обеде она! На смотринах она! На… Что перечислять — везде только она, только о ней и думал! Да это были даже не мысли, а так, как назойливый шум в голове: Юю, Юю, Юю… А почему это, а отчего это, он сам того не знал. Не понимал себя. И удивлялся, а потом уже и гневался. И эта неизвестная Юю стала его все больше и больше раздражать, выводить из себя! И потому когда опять, на этот раз уже Клыкан съязвил по поводу княжны, Рыжий злобно оскалился и закричал:

— Брехня все это! Вздор! Я вообще семью не заведу, а буду как Лягаш!

— Лягаш! Ха-ха! — загрохотал Клыкан. — Так он же воевода! Первый! Ты, что ли, тоже в первые пойдешь?!

— А что? Вот и пойду!

— Иди, иди. Кто тебя держит! Правильно? — вскричал Клыкан и осмотрел собравшихся.

И все, кто был еще при памяти (а дело было на пиру), сразу согласно закивали. Да, верно, в первые никто из них не собирался. Ибо оно конечно же почетно, что и говорить, но слишком хлопотно. Уж лучше, каждый из них думал, я отскочу куда-нибудь на самую окраину и сяду сотником, а хоть бы и простым десятником — зато сам по себе. И сам тогда везде, хоть на одном голом песке, а прокормлюсь, и еще как! А в Дымске что? Конечно, хорошо еще, терпимо, если посадят тебя на базар, там есть, что взять. И на пристани есть, и на подсобных свинарниках тоже. Все это сочные места, завидные. Но если вдруг вздернут на Верх, что тогда?! Мотаться, как теперь мотается Лягаш, у Тымха на посылках, не знать днем и ночью покоя, и вообще…

Ну, нет! Ни за что! И потому Клыкан насмешливо сказал:

— Горяч ты, братец! Ох, горяч! — и захихикал, и все захихи…

— Р-ра! — рявкнул Рыжий.

Разговор иссяк. Покашляли, покашляли, да больше уже не цеплялись. И так и просидели бы они, промаялись да проскучали бы… Но тут, на счастье, подвернулся Левый — пришел из города, принес с собой вина. Все сразу оживились, пересели. Левый был щедр, лил до краев, а Бобка все рассказывал, рассказывал побасенки, и все смеялись — но все тише, тише… Последним замолчал сам Бобка и как сидел, так и упал; лежал очень неловко, спал. Рыжий поднялся, подошел к нему и уложил его, как надо, и укрыл. И заходил между нарами, и заходил, три раза брал из бочки яблоки, надкусывал, бросал, садился у печи, совал в огонь дрова, а после вышел на крыльцо, проверил сторожей, вернулся, лег, накрылся с головой…

А ведь они правы, подумалось с досадой, Лягаш опять в бегах, Тымх-Перетымх-Притымх послал его на этот раз в Столбов, ибо в Столбове вдруг открылся недочет, проворовались они там, вот он, Лягаш, туда и побежал. Да, побежал, а не поехал. Он волокушу не берет, он своим ходом, как всегда. Опять, поди, в потрепанном ремне, нечесаный, как и тогда, в Лесу, и опять без охраны. Бродяга он, он не в себе — так говорят о нем. Р-ра, говорят! А о тебе они что говорят, ты слышал?! И Рыжий заворочался, сжал зубы, заскрипел… Тьфу, вот напасть! Уже и сам скрипишь, а к Скрипачу лезешь с укорами! И Рыжий сел и долго так сидел, мотая головой и призывая сон — долго мотал и все без всякой пользы… Но после все же, видимо, заснул, ибо когда Брудастый заорал свое извечное «Двор-р! Двор-р!», он подскочил, продрал глаза…

Все побежали, и он побежал; сгоняли на Обрыв, вернулись, сели, подкрепились — и снова когти рвать. Куда? А хоть куда — невест кругом полно, любых, ты только не зевай. И он и не зевал, и бегал в общей своре, ел да пил, бузил еще неделю, две, а про Юю уже почти не вспоминал. И правильно! Юю ему не пара, он просто лучший, а она княжна, она живет за городом, князь думает отдать ее за короля или за принца, лишь бы иноземного. А ты…

Князь за обедом вдруг сказал:

— Ну, вот и дождались. Завтра придет Солнцеворот.

— Ар-р! — закричали лучшие. — Ар-р! Ар-р!

И после трапезы все сразу поспешили в баню. И там они нещадно парились, скоблили зубы щелоком, расчесывали шерсть, точили когти, драили ремни, налапники, висюльки. Потом, вернувшись, разлеглись на нарах. Брудастый выдал всем по чарке крепкого и строго наказал:

— А больше чтоб ни-ни!

Пообещали, выпили… И тихо, скромно, даже без бесед, заснули. Один только Рыжий лежал и не спал. Да он того и не желал, он так — лежал, смотрел себе в окно, на восходящую Луну, и улыбался. Ну вот и вправду, думал он, наконец дождались — зима перевалила середину, значит, теперь день с каждым разом будет прибывать и прибывать. А до этого день каждый раз убывал. День как бы умирал и умирал и умирал, и вот только теперь, когда все ненужное в нем умерло, а осталось только нужное, день снова начинает расти. Умерло старое и ненужное, осталось только нужное, теперь это нужное будет прибывать и прибывать. Прибыль нужного — это всегда всех радует. Поэтому Солнцеворот — это действительно великий нужный праздник, и на него сойдутся все — князь, лучшие, купцы, рыбаки, костярщики и воеводы, их жены, дети, домочадцы, приживальцы… А кто еще? Ну, да! И в этот день — правда, только до вечера — из ям выходят даже должники, обманщики и всякие прочие злодеи. Их тоже приводят на праздник. То есть завтра там будут все до единого. Даже…

Ну, вот опять! Она — это княжна, ее хотят отдать за короля, а ты… Ты — да, конечно, первый клык в казарме. А что?! Кто отобрал у Брудастого ключи от хмельного чулана?! Кто вызывает повара и рвет его, когда свин недожарен?! И даже князь, когда он сюда входит, кому он первому кивает? Вот то-то же! А дальше… Х-ха, посмотрим, что там будет дальше! Мать говорила: «Сын, терпи и жди, я верю, ты дождешься!» И дождется. Мать небось знала, что говорила. Как говорила, так оно потом и бывало. И будет. Р-ра! И, успокоившись, Рыжий прижался боком к печке, зевнул, и…

Утром:

— Двор-р!

И снова, как всегда, дико хрипели тягуны, и волокуша мчалась по сугробам. За ней — на этот раз молчком — бежали лучшие. Нет никого на улицах. В окнах темно. Порс! Порс!

И — вот она, Священная Гора. Вокруг толпа; все разнаряжены, молчат. Весь город здесь, все затаились, ждут…

Вверх! Вверх! Порс! Порс!

Взбежали. На Горе…

Огромный, с терем, снежный ком, на нем — из снега же, тоже огромный, в пять ростов — Один-Из-Нас, украшенный гирляндами, лоскутьями и рычьими хвостами.

— Ар-р! — крикнул князь.

Все замерли. Князь спрыгнул в снег, прошел к обрыву, встал, прищурился. Ну! Ну, скорей!..

И — наконец — взошло оно, Светило! О, что тут началось!

— Ар-р! — снова крикнул князь.

— Ар-р! — подхватили лучшие.

— Ар-р! — завизжали горожане. — Ар-ар-ар-ар! Ар-ар-ар-ар!

И разом — там и сям и этам, то есть везде и в один миг вдруг ярко вспыхнули костры и загорелись плошки, факелы, гирлянды. Толпа, до этого молча стоявшая внизу, у подножья горы, теперь, громко крича и хохоча, полезла вверх по склону. Бой барабанов! Визг рожков! Топ! Шлеп! И вот они уже здесь, на вершине горы, и вот уже из них и хоровод! Тр-рам! Тара-рам! Пляши — вприсядку, на хвосте. А здесь надоело — тогда давай вниз! Там, вдоль по склонам — карусели, балаганы, там ледяные горки и лотки, корзины, кузовки со всяческою снедью. Смех там! Свист, пересвист! Гик-перегик! Всем хорошо там и всем весело — и молодым, и старым, богатым, бедным, знатным и не очень. И даже…

Кто это? Ар-р! Как легко она ступает! Как ясно смотрит! А как улыбается! А какая она из себя! На ней короткая, вся в блестках золота, попонка. А золото — это как солнце, как жизнь! Рыжий застыл, забыл про миску с брагой. Дух заняло. С трудом сглотнул слюну…

— Что, хороша? — спросил Овчар, стоявший рядом с Рыжим.

Но вместо связного ответа Рыжий только как-то странно вздохнул, неопределенно мотнул головой — и опять отвернулся, опять посмотрел на нее, на эту необычную красавицу…

— Ар-р! — рассмеялся Бобка. — Ар-р! Да это же Юю! Та самая. А рядом с ней видишь двух старух? Так это ее няньки. Они для присмотра.

Рыжий молчал, смотрел во все глаза. Вот, значит, на кого он смотрит на Юю. Вот, значит, какая она из себя. Вот, зна…

— Пойдем, — сказал Овчар. — Там в балагане представление. А это брось, забудь; не по зубам это. Пойдем!

— Да-да, сейчас, — ответил Рыжий…

И — р-ра! — шагнул — за ней конечно же! Потом еще шагнул, еще… И побежал за ней следом, и следом заскочил на карусель, всех растолкал, сел рядом с ней, весь подобрался. Карусель заскрипела, поехала. Он, весь дрожа, тихо сказал:

— Простите, если что. Я, если что, могу и спрыгнуть.

Она, казалось, не заметила его; молчала, грызла леденец…

А карусель кружилась все быстрей! День, солнце, облака. Толпа, смех, пляс. А рядом…

Ох! Вдруг карусель остановилась. Юю легко сошла на снег. Рыжий — за ней. Она на горку — он тоже на горку. Скатились рядом, хорошо. С горки она метнулась на качели — и он сразу туда, и на лету вскочил… А она соскочила. И он соскочил. Тогда она стремглав — и он стремглав — опять на горку. Съехали. И вновь на карусель… И так оно пошло, поехало, и закрутило, закружило — и все быстрей, быстрей, быстрей. Он подавал ей леденцы, она их грызла… и молчала. Вокруг шумел, кричал, пел и плясал весь Дымск — но Рыжий никого не замечал. Он — рядом с ней, и этого довольно! Она молчит… Но ведь не прогоняет! И даже иногда вскользь смотрит на него и улыбается. Вот как сейчас. А вот еще раз! А…

— Юю! — окликнули княжну.

Он оглянулся — волокуша; вся в разноцветных лентах и висюльках. И две старухи стоят на запятках. Жуют губами, морщатся.

— Юю! — вновь позвала одна из них.

Княжна капризно свела брови, хотела что-то им ответить — небось недоброе… Но, к сожаленью, промолчала, едва заметно усмехнулась, пошла к ним и взошла на волокушу, села… И вдруг, когда он этого уже и не чаял, она оглянулась! И кивнула — ему! Потом вздохнула и сказала:

— Порс! — и волокуша рванула в галоп.

… Юю давно уже уехала, а Рыжий все стоял, смотрел ей вслед и думал…

— Да! — зло сказал Овчар, опять стоявший рядом с ним. — Что наша жизнь? Ремень!

— Ремень! Ремень! — мрачно поддакнул Бобка.

Вот это настоящие друзья! Они не скалились, не ухмылялись, они ведь понимали, что это непросто. Даже обидно. Нет, даже…

— Нет! — рявкнул Рыжий. — Нет! Пилль! След!

— Зачем?

— Пилль! Там увидите!

Они спорить не стали. Он побежал — и они побежали за ним. А что! Друзья они и есть друзья! И так они бежали, бежали, бежали, держали след, а кое-где даже, Овчар подсказывал, срезали по оврагам, сокращали…

И вот добежали. Дворец княжны стоял довольно далеко от города, на правом берегу Пчелиного Ручья. Вокруг дворца густой стеной стояли какие-то кусты — такие густые, что даже и сейчас, зимой, без листьев, они очень сильно мешали обзору.

— Сирень, — сказал Овчар. — Ну, это такие цветы. Так, блажь!

Рыжий, не слушая его, полез в кусты. Друзья полезли следом. В кустах, чтоб не шуметь, они ползли на брюхе. Долго ползли, вжимались в снег как на охоте. Когда кусты закончились, они укрылись за большим сугробом.

— Уж слишком все легко, — тихо сказал Овчар. — А стража где? Не нравится мне это.

Бобка смолчал. И Рыжий тоже не ответил, а поднял голову и принялся рассматривать дворец. Дворец был двухэтажный, синий с красной крышей. Крыльцо высокое, дверь нараспашку. В двери никого. И в окнах тоже никого.

И вдруг…

В окне второго этажа появилась она! Стоит, слегка склонивши голову, чему-то улыбается. А вот…

Ну да! Это она тебя заметила — и сразу улыбнулась! А вот она тебе кивнула! И лапой указала на крыльцо! Ох-р-ра! Рыжий вскочил и бросился вперед. Мах, мах через сугроб — и вот он уже на ступеньках! А вот…

— Ар-ра-ра-р! Ар-р! Ар-р!

Это цепные сторожа со всех сторон метнулись на него! Вцепились! Ар-р! И — в клочья его! В кровь! Р-ра! Вот где зверье! Вот где поганое! Да если б он, Рыжий, хотел, так разметал бы их, словно щенков!..

Только зачем это? Пусть себе тешатся! И эта тоже пусть потешится. И она тешилась, ох, тешилась — заливисто, громко, бесстыже смеялась и все кричала сторожам:

— Так ему! Так ему! Рвите! Давите! Ха-ха-ха!

…Обратно убегали молча, без оглядки. И только уже возле самой казармы, когда они остановились отдышаться, Овчар зло сплюнул и сказал:

— Р-ремень!

— Ремень! Ремень! — поддакнул Бобка.

А Рыжий, тот вообще промолчал. Да и действительно, ну что тут скажешь, а?!

Глава девятая — В ЯМЕ

Прошла неделя. Две. Казалось бы, давно пора уже забыть про это. Или хотя бы смириться, привыкнуть. И в самом деле, ну что тут такого случилось? Ну, покусали, ну, облаяли. А все из-за чего? Из-за того, что ты что-нибудь сделал не так, сказал не так, не так подумал? Нет, все из-за того, что эта, как ее, княжна, глупа до невозможности, надменна, избалована. Зачем тебе такая, а? Вот то-то же. Так, может, это даже хорошо, что все это так быстро, шумно кончилось? Да, хорошо. Ну и что из того? Да только то, что Рыжий с той поры стал плохо спать и есть почти не ел. Ему казалось, что все знают о случившемся и тайно над ним потешаются. Правда, Овчар и Бобка поклялись, что никому ни-ни… Но мало ли! И он стал сторониться лучших. Теперь — всегда только один — Рыжий бродил по городу. Бродил так просто безо всякой цели. А то и вовсе сядет у базара и так и просидит там весь день до самой темноты. Вокруг сновали южаки. Все были чем-то заняты и озабочены, у всех свои дела, а он… Когда он никого не задирал, то и его никто не замечал. Он, первый клык, стал никому не нужен!

Ну а в казарме что? Душно, темно. И тишина — Скрипач уже не донимал его скрипением зубов; Скрипач женился и уехал сотником в Мерзляк-На-Пне. Глушь, говорят, невероятная, змеиные, голодные места. И вот теперь лежи в этой гнетущей тишине, ворочайся и думай… Хотя да что тут думать, р-ра, когда и так все ясно! Признайся — Дымск не для тебя, княжна — это всего только начало, ты — не южак, ты здесь чужой! И там, в Лесу, ты был чужой, ну а теперь и здесь уже чужой; вот как оно, добегался! И Рыжий, прежде добродушный, стал подозрительно поглядывать по сторонам и ждать подвоха, и… И когда в городе, в толпе, его толкнули стражники, и кто-то из них выкрикнул «Дикарь!»… он так отделал наглецов, что после одного из них чуть откачали. Узнав об этом, князь рассвирепел и приказал, чтоб Рыжий повинился. Но тот в ответ лишь рассмеялся и сказал:

— И не подумаю!

Тогда…

— Немедля! В яму! — рявкнул князь.

И Рыжего — с расстегнутым ремнем и под конвоем — опять свели на задний двор, только теперь не к цепи, а уже к дровяному сараю. Там, за углом, располагалась так называемая дерзкая яма. Рыжий глянул в нее, усмехнулся эта яма, довольно глубокая летом, теперь была наполовину засыпана снегом.

— Порс! — приказал Брудастый.

— Р-ра! — злобно отозвался Рыжий…

И спрыгнул в яму, лег и растянулся прямо на снегу. Яму тотчас накрыли железной решеткой. Там, на решетке, был замок. Овчар, для виду повозившись с ним, сказал Брудастому:

— Готово!

Брудастый проверять не стал, а снова приказал:

— Ар-р! Порс!

И лучшие ушли. Рыжий еще немного полежал, а после встал и дотянулся до решетки, уперся лапами в прутья… И решетка легко подалась. Значит, они нарочно не закрыли замок, значит, все это так, только для виду, как и тогда, когда он сел на цепь. Ну и ладно. И Рыжий снова лег, зажмурился. Шел редкий снег, вверху выл ветер. Мороз крепчал и понемногу добирался до костей… так, словно он опять в Лесу, в четвертом с краю логове. Сейчас раздастся Клич, и все сойдутся к дубу; там Шип, которого еще вчера послали на разведку, расскажет, что на Ягодном Ручье он видел свежие следы сохатого. Тогда Вожак…

Р-ра! Рыжий встрепенулся и оскалился. Лес — это прошлое, обман, там нет Убежища, и там погиб отец. И там…

Он снова лег, задумался. А Дымск? А лучшие? Что, разве здесь он стал своим? А разве нет?! Да Дымск в сто раз, нет, в тысячу…

Нет! Все не так, запутался. И, значит, нужно отлежаться, затаиться, и, может быть, тогда он что-то и поймет, что-то в себе откроет или закроет. Но все это будет потом, а пока нужно ждать. Ждать, слушать себя, ждать. Молчать, надеяться…

И потому когда день кончился и в наступившей непроглядной тьме к нему явились лучшие, он отказался выходить из ямы, взял только мясо, а от браги отказался. Да и еще сказал, что хочет спать, чтоб ему не мешали. Приятели, обидевшись, ушли. А он сидел, смотрел на небо, на падающий снег, на тусклую Луну… и чувствовал — он что-то должен вспомнить! Но что? Что — он не знал. И так и просидел всю ночь. А на рассвете выкопал в сугробе нору, залез в нее и так проспал весь день. А ночью он опять смотрел на небо, пытался вспомнить — и не вспомнил.

Так миновало шесть ночей. Бобка носил ему еду и спрашивал, не нужно ли чего.

— Нет! — рявкал Рыжий. — Всем доволен!

И Бобка уходил, а Рыжий вновь смотрел на небо. И на седьмую ночь…

Он вспомнил! Да! Вот, Рыжий, как оно тогда все было! Тогда, как и сейчас, была зима. А ты, Рыжий, тогда совсем еще щенок, лежал у себя в логове и ждал — день, ночь и снова день. Скулил. Тебе очень хотелось есть. А мать все никак не возвращалась и не возвращалась. Вдруг послышались шаги. Ты подскочил, позвал:

— М-ма! М-ма!

Но вместо матери к тебе вошел Вожак. Строго сказал:

— Пойдем… Пойдем, кому я говорю!?

Пошли. Уже темнело. Племя сидело возле дуба. Смотрели пристально, молчали. Ты задрожал, испуганно затявкал.

— В круг! — приказал Вожак и подтолкнул тебя вперед.

Ты вышел в круг и сел на снег. Сородичи зашевелились. Вожак спросил:

— Ну, что с ним будем делать?

— Р-ра! — рявкнул Зуб. — Дохляк. Не выживет.

— Р-ра! — подхватил Горлан. — Чего возиться!

— Р-ра! Р-ра! — послышалось вокруг.

Все встали и оскалились. Ты в ужасе зажмурился. И вдруг…

— Пр-рочь! Прочь, я говорю!

И кто-то прыгнул на тебя, и навалился брюхом, и прижал, вдавил тебя в сугроб… и продолжал:

— Он мой! Не дам! Р-ра! Р-ра!

Все замерли. А тот, кто спас тебя, встал, шумно отряхнулся и сказал:

— Ну, вот и все. Не бойся, р-ра! — и шлепнул тебя лапой по загривку.

Ты живо подскочил и осмотрелся. Сородичи стояли в ожидании; никто из них не сел, не отступил — они еще надеялись! Но над тобой…

Хват, старый одиночка, склонившись над тобой, прикрыв тебя от них, стоял и пристально смотрел на Вожака, а горло у него дрожало, клокотало. И тут ты сразу же узнал — да, это мама точно так же рычала, когда кто-нибудь чужой заглядывал к вам в логово! Так, значит, Хват…

— Р-ра! Я готов! — хрипло воскликнул Хват. — Кто первый? Р-ра!

Только никто из них не шелохнулся.

— Р-ра! Р-ра! Ну что же вы?! — не унимался Хват. — Кого вы испугались? Я стар! Прыжок уже не тот! И хватка… Р-ра! — и он разинул пасть и снова осмотрел их всех…

Опять никто не выступил. А кое-кто и вовсе лег на снег и отвернулся…

— Р-ра! — засмеялся Хват. — Р-ра! Р-ра!..

Как вдруг Вожак резко шагнул к нему! И Хват тотчас шагнул ему навстречу! И даже ты хотел было шагнуть… Но Хват, не глядя, сбил тебя в сугроб, рявкнул:

— Сидеть!

Ты замер. Хват и Вожак стояли, изготовившись, стояли… Казалось, никогда это не кончится; Л-луна, владычица Луна, спаси! Ведь я… Ведь он…

Вожак вдруг сел и примирительно оскалился. Сказал:

— И ты садись.

Хват сел. Тогда Вожак сказал:

— Старик, не забывайся. И ты, и я — мы одна кровь. Зачем это тогда?

— И я о том: зачем?!

— Но это ты и я — свои, сородичи. А он кто?

— Р-ра! — рявкнул Хват. — И он такой же, как и мы!

— Но ты ведь знаешь…

— Да, не меньше твоего! И что с того? Он, посмотри, совсем еще никто! И я беру его к себе. И выращу. Здесь выращу, в Лесу. И обещаю — вы не пожалеете!

Вожак, нахмурившись, долго молчал, а после, осмотрев собравшихся, спросил у них:

— А вы что скажете? Кончать?

Никто не отвечал. Тогда Вожак спросил:

— Так что, оставить?

Снова промолчали. И все они смотрели на тебя, но ты не видел в их глазах ни зла и ни добра, ни любопытства — ничего! Один только Вожак смотрел насмешливо… И он же и сказал:

— Тогда ты сам это решишь, глупый тощий щенок. Р-ра! Встань! Ко мне!

И ты… смело вскочил! А что?! С тобою рядом стоял Хват — такой большой, решительный и сильный; и он еще и подтолкнул тебя! И ты…

— Р-ра! — закричал. — Р-ра! Р-ра! — и кинулся, как мог, на Вожака, и впился бы…

Но он, конечно, ловко отскочил и сбил тебя — играючи. А ты сразу вскочил — и вновь к нему! Упал — и вновь!

— Р-ра! Р-ра! — насмешливо кричал Вожак. — Спасите! Убивают! — и бил тебя, и бил. Вожак не сильно бил, но точно, прямо по ноздрям, и слезы брызгами летели во все стороны, и боль была невыносимая, и падал ты…

И вновь, и вновь вставал! Кидался! Рвал его! Вся пасть твоя уже была в его оторванной шерсти, но вот до его горла ты никак не мог добраться!

А он — бац тебя, бац! В нос! По глазам! В нос! В нос!..

И ты упал. Лежал, в глазах было темно, ты чуть дышал…

А он, Вожак, встал над тобой и, ко всем обращаясь, сказал:

— А что?! А ведь неплохо! Так?

Хват засмеялся — так! А остальные снова промолчали. Тогда Вожак гневно сказал:

— Так! Так, я говорю! Видали, он каков? Вот то-то же! Никто б из вас на это не решился, а только он, этот жалкий щенок! Вот он каков! А посему его… Вставай! Чего лежишь?! — и тут он больно пнул тебя под ребра.

Ты поднатужился и встал. Тебя сильно шатало. Ты был весь в крови. Кровь очень сильно пахла. Вожак склонился над тобой и начал ее слизывать. Слизал, шумно сглотнул, потом неспешно повернулся к ним, всем остальным, и сказал:

— Вот этот вот нахальный сосунок — он теперь наш, только наш! Вы поняли меня? А то, что было раньше, то… Ну, в общем так: кто будет зря болтать, тот после очень пожалеет! А ты… Эй, Рыжий, слышишь? Ты — наш сородич, рык. Хват — твой отец! Понятно?

Ты кивнул… И вдруг спросил:

— А мама? А где моя мама?

— Р-ра! — заревел Вожак. — Я все сказал. Иди!

И Хват сказал:

— Пойдем, сынок, не спорь.

И ты пошел за Хватом.

Хват жил один в последнем справа логове. Вот он привел тебя туда, лег и прижал тебя к себе. Немного подождав, тихо спросил:

— Тепло?

Было тепло. Но страшно. Ты снова заскулил, стал спрашивать, где мама.

— Придет, — ответил Хват. — Когда-нибудь. Да ты не плачь! Ведь я с тобой. Я — твой отец, — и тут он принялся вылизывать тебя. И напевать. И обещать, что скоро потеплеет, сойдет снег, ты вырастешь и станешь сильным, смелым…

Пришла весна. Ты немного подрос. Хват водил тебя по Лесу, учил брать след, лежать в засаде, петь гимны, обходиться без еды, лечиться травами, спасаться от огня… А после как-то раз он вдруг спросил:

— Кто я?

— Как кто? — не понял ты.

— Ну… кто я для тебя?

— Отец, — ответил ты. — А кто же еще?

Хват усмехнулся, помолчал, потом тихо — и явно с опаской — спросил:

— Но ты ведь слышал, что они болтают?

— Да, слышал, — сказал ты и весь похолодел, — но я им не верю. Ты мой отец. Мать не пришла с Тропы. Она была красивая и добрая… — и замолчал; ты очень волновался.

А он тогда опять, теперь уже настойчиво, спросил:

— А больше ничего не помнишь? Ну, отвечай! Чего же ты?

И ты… сказал:

— Мать говорила, что отца убили. Но ты ведь жив!

— Да, — тихо сказал Хват, — да, жив. Но я — это второй твой отец. А был еще и первый…

Вверху шел дождь. Дождь — это хорошо, дождь поит Лес, дождь помогает… Р-ра! А ты, уже едва ли не в слезах, подумал: так неужели правда то, когда они болтают, что ты здесь, в Выселках, чужак, что полукровка, что…

— Нет, — сказал Хват, будто почуял твои мысли, — ты не бойся. Тот, первый твой отец, был чистокровный рык. Но преступил Закон… После оправдался кровью. Его потом с почетом унесли. А мать действительно погибла на охоте. Вот я и взял тебя к себе. Теперь ты мне как сын. Нет, просто сын!

И так оно и было. Вы вместе с ним охотились и вместе голодали, и на Совете выступали заодин. И потому когда через два года пришел тот страшный день, когда Хват лег и приказал, чтоб все сошлись, и все сошлись и, помолчав, и посмотрев, как оно есть, стали уже говорить, что надо бы это кончать… Ты не сдержался и заплакал. Все засмеялись и заулюлюкали, и обступили вас, и начали выкрикивать позорные слова и костерить тебя, а ты, не в силах отвечать, молчал…

Вожак вдруг закричал:

— Прочь! Р-ра! Глупцы!

И все они ушли. А вы — ты и Вожак — остались с Хватом. Вожак сидел. И ты сидел. А Хват лежал, смотрел то на тебя, то на него, на Вожака, то снова на тебя.

— Больно? — спросил ты у него.

— Нет, — сказал Хват. — Ничуть. Вот только что… Ты не уйдешь?

— Нет, не уйду.

— А сделаешь?

— Да, сделаю.

Хват улыбнулся и закрыл глаза. Долго лежал не шевелясь. Потом вдруг стал дрожать… и попросил:

— Ну, сын!

А ты не шелохнулся!

Тогда он закричал:

— Сын! Сын!

А ты вскочил и отступил! Но и Вожак вскочил, взревел:

— Не смей!

И ты вернулся, сел возле Хвата, замер. Он продолжал дрожать — сильней, сильней, и вот он уже корчился, и вот…

Уже кричал, что было сил:

— Сынок! Не покидай меня! Сынок, да неужели ты не сможешь?!

— Смогу! — ты закивал ему. — Смогу…

Но ты так и не смог! Тогда Вожак, хвала ему, помог — вцепился Хвату в горло, прокусил… И отскочил. Кровь хлынула. Ты ткнулся носом в кровь, ты задыхался, пил, Хват дергался, сучил ногами, подвывал — все тише, тише, тише…

И наконец совсем затих. А вы сидели рядом с ним, не уходили. Хват остывал… И вот уже совсем окостенел, и нет его…

Нет, есть! Ведь его кровь теперь в тебе, теперь Хват — твой настоящий отец, он чистокровный рык, и, значит, что и ты теперь рык — настоящий…

Вот только снова плачешь! Вожак зло сплюнул и сказал:

— Р-ра! Не к добру это! Когда-нибудь…

Но дальше продолжать не стал, только велел:

— Пошли. Пора уже.

И вы вдвоем взвалили Хвата на спины и встали во весь рост и так, только на нижних, на стопах, и пошли, и понесли его на Гору Воронья, куда относят всех, где ждет их Память Племени…

Которую ты предал. Р-ра! Р-ра! И Рыжий подскочил и заметался взад-вперед по яме. Ведь предал же! Бежал и снова пре…

Нет! Рыжий сел. Нет! И еще раз нет, подумалось, чужой предать не может, а предают только свои. А ты им, лесным дикарям, был чужой. Ведь даже Хват, и тот так и не стал тебе родным, а так и оставался отчимом, пусть и любимым отчимом, но не отцом. Ты лгал ему и еще больше лгал себе, когда ты называл его отцом, но разве кровь обманешь? Ведь истинная кровь — не та, которую ты пьешь, пусть даже по священному обычаю, а та, которая течет в тебе с рождения, и, значит, только Зоркий — твой отец, а Хват…

Р-ра! Подлый, дикий Лес! И Рыжий вновь вскочил, встал во весь рост, вцепился лапами в решетку. Р-ра! Р-ра! Ужасный, отвратительный обычай пить кровь. А убивать, чтоб твой отец не умирал от старости, а словно погибал в бою? Еще ужасней, р-ра! Нет, сто и тысячу раз нет, ты туда никогда, ни за что не вернешься, ведь ты не рык — южак, и ты всегда был южаком, просто не знал того… но вот ты, наконец, среди своих, Лягаш тебя привел сюда, на родину отца. Дымск — вот твоя судьба! Здесь твоя жизнь, р-ра, успокойся, Рыжий! Казарма, Бобка и Овчар, Брудастый, князь, надменная княжна…

И Лягаш — старинный друг отца и твой не меньший друг и, главное, наставник. Хотя… И Рыжий усмехнулся. Ибо давно уже прошли те времена, когда Лягаш мог говорить: «Пасти тебя не буду, не проси!», и ты сразу робел. Р-ра! С этим давно кончено! Теперь ты сам, без его помощи, бьешь, рвешь — и вон сколько урвал! Теперь Лягаш тобой гордится, говорит: «Ну, как вам мой племяш?» И все молчат, а он смеется, р-ра! И он, надменный первый воевода, к которому никто не смеет даже подойти, с тобой совсем другой. Вот… Да! И Рыжий сел и облизнулся. С тобой Лягаш совсем другой, чем с ними. Вот как в последний раз, жаль, что не часто вам выпадает встречаться. Зато уж если встретитесь, вот хоть как в прошлый раз… А, кстати, где это было? А, да! В костярне «При заборе». Бобка, Овчар и Рвач метали кубик и ругались, а ты подсел к хозяйской дочери и начал ей нашептывать, что, мол…

И вдруг…

— Кость в пасть! — раздалось из дверей.

Ты подскочил и оглянулся…

Р-ра! Это Лягаш пришел! Ты кинулся к нему, вы обнялись и покатились по полу, кусались, рявкали, смеялись. Потом, немного успокоившись, сели к столу. Ты вытащил из-под ремня монету — две лунных четверти служил ради нее, — швырнул хозяину и закричал:

— Вина! Для всех!

— Которого?

— Шипучего!

Лягаш смеялся. Пил. И слушал тебя, слушал, слушал. А ты взахлеб рассказывал, хвалился. Лягаш кивал. Потом, когда уже стемнело, он вдруг сказал:

— Ну, вот и все. Прости, мне нужно уходить.

— Как так?! — воскликнул ты. — Куда?

— Да вот… — он помрачнел. — Приказано. Князь говорит…

— Р-ра! — рявкнул ты. — Да что нам князь?! Успеется! Ты б про себя хоть слово бы! А то все я да я…

— Но я, — настойчиво сказал Лягаш, — поверь, сейчас действительно очень спешу. Ты проводишь меня?

— Ну о чем разговор!

И, выйдя из костярни, вы двинулись по улице. Было темно и холодно. Зима тогда еще не наступила, и снега пока не было, но лед уже похрустывал на лужах. Лягаш молчал; ты, глядя на него, гадал — о чем это он думает? Так вы прошли почти что до самой Подгорной Заставы… Как вдруг Лягаш остановился и спросил:

— Чей это дом? — и указал на старую, обшарпанную хижину.

— Не знаю, — сказал ты. — Да и зачем это мне знать?

— Затем, — нахмурился Лягаш. — Это не просто дом. Здесь когда-то жила твоя бабушка, Старая Гры.

Ты снова посмотрел на хижину. Ну, хижина как хижина. В окне горел огонь, за занавеской виднелась чья-то нечеткая тень… Тень тебя очень напугала — ты вздрогнул, неуверенно спросил:

— Зайдем, что ли?

— Нет, незачем, — сказал Лягаш. — Там сейчас живут какие-то совершенно посторонние. Ничего там от Гры не осталось. Но все-таки ты должен знать, что это за дом такой. И еще было бы неплохо, если бы ты хоть иногда вспоминал, чей ты сын и чей внук. А брагу пить да когти рвать, для этого ума много не… А! — и лапой махнул, замолчал, потом отрывисто сказал: Ну, все, прощай!

Вы обнялись. Потом Лягаш — теперь уже один — прошел еще немного во весь рост, а после пал на все четыре — и не спеша, размеренной рысцой пустился по дороге, и вскоре пропал во темноте…

И с той поры нет-нет да словно невзначай ты подходил к тому чужому дому. Сейчас в нем, говорят, живет семья плетенщика; они корзины делают, лукошки. А твоя бабка, та была… так они говорят… была ведьмой. И ты, они в этом уверены, пошел в ее породу. И потому — конечно только за глаза они именуют тебя «Ведьмино отродье». Можно, конечно, гневаться. И можно хватать болтунов за загривки, и рвать их, рвать!.. А можно и смолчать, подумать и решить, что, может быть, они и правы. Ведь если это так, если они действительно правы, то тогда сразу становится понятным, почему это именно ты, а не кто-нибудь другой, смог отыскать в Лесу Убежище Луны, а здесь, уже в Дымске, ты, глядя на Солнце, вдруг совершенно ясно понял, что…

Нет, хва! Еще раз хва! Об этом еще слишком рано не только говорить, но даже думать. Да и уж слишком они, эти Луна и Солнце, далеки от тебя — они там где-то, в бесконечном небе. А вот зато прямо здесь, на земле… Вот ты сейчас лежишь здесь, в этой яме, и им всем кажется, что ты строго наказан, заперт. Но разве наверху, во дворе, или даже в казарме, или даже во всем Дымске, ты разве был свободен? А они? Р-ра! Нет, конечно же! Там кругом те же самые ямы, ну разве что только пошире, и все. Вот, скажем, яма первая поселок. Там так: Вожак, охота, войны с Корноухими… А больше ничего; стена, со всех сторон стена, высоченная! А вот уже вторая яма — Дымск. Тут уже так: казарма, служба, когти рвать… И снова стена! Так что же тогда получается? Мир — это ямы, много ям. Попал в одну; карабкаешься, лезешь по стене, цепляешься, когти ломаешь… А после, только выбрался, шаг, два ступил — и снова провалился, только теперь уже в другую яму, которой ты раньше не только не видел — ты о ней даже понятия не имел! А она еще глубже тех, прежних. Вот если бы…

И вдруг…

Глава десятая — НЕ ПУТАЙ!

Решетка, поднимаясь, заскрипела. Рыжий поспешно глянул вверх…

Р-ра! Р-ра! Да это же Лягаш пришел! Рыжий, прыгай к нему! Обнимай! Визжи от радости, кричи!..

Но Рыжий не кричал, не прыгал. Просто, задравши голову, смотрел на Лягаша и молчал. И чувствовал, как будто кто-то невидимый душит его все сильней и сильней. И скоро и вовсе задушит!

— А! — подмигнул ему сверху Лягаш. — Я вижу, ты совсем зазнался. Ну что ж, и такое бывает.

И спрыгнул в яму, сел напротив Рыжего, и снова подмигнул ему. А Рыжий хоть бы шелохнулся! Рыжий по-прежнему сидел, смотрел на Лягаша, молчал. Лягаш, немного подождав, спросил:

— Ты что, не рад?

— Нет, рад, — тихо ответил Рыжий. — Просто… не знаю, что тебе сказать.

— Ну так скажи, что думаешь.

— А я… не думаю.

— Ар-р! Ар-р! — засмеялся Лягаш. — Да это вообще прекрасно! Кто думает, тот не живет. Жить некогда; все думаешь да думаешь…

И помрачнел. Спросил:

— А вот если серьезно, как тебе здесь?

Рыжий задумался, глянул туда-сюда по сторонам, потом опять на Лягаша… И медленно, словно с трудом подбирая слова, сказал так:

— Да как будто в Лесу. Снег. Логово.

Лягаш еще сильнее помрачнел и настороженно спросил:

— И… часто вспоминаешь Лес?

— Не очень, — равнодушно сказал Рыжий. — Да и зачем это теперь?

И хмыкнул, замолчал. Долго смотрел на Лягаша, потом также долго на Солнце, на крупный, медленно падающий снег… И вдруг сказал:

— Расскажи мне о бабушке Гры.

— Гры? — поразился Лягаш.

— Да. А что?

— Так, ничего.

Лягаш задумчиво прищурился, пристально посмотрел на Рыжего, долго смотрел, внимательно… а после засмеялся и сказал:

— А! Все понятно. Тебе небось сказали, что ты ведьмино отродье. Так ты не верь!

— Чему?

— Всему! — сказал Лягаш и, для пущей убедительности, резко махнул лапой. — Не верь ты им, и все. Хотя, конечно, — тут Лягаш насупился, конечно, слухи на пустом месте не растут. Да, это надо признать, твоя бабка действительно умела делать много такого, о чем другие и мечтать не смеют. Но зла она не делала! А ведьма — это прежде всего зло. Так что какая она ведьма? Она лечила от болезней, от всяческих ран, она разгадывала сны, она снимала сглаз — то есть если какая-нибудь другая, настоящая ведьма, наводила на кого-то порчу, то есть лихую болезнь, то твоя бабушка, Старая Гры, эту болезнь, эту порчу снимала. И вообще… К ней приводили сосунков, она давала им выпить какого-то душистого отвара, потом заглядывала им в глаза и говорила, что, скажем, вот этот вырастет воином, а этот купцом, а этот, вы уж извините, вообще ни на что путное не годен, так что лучше сразу отдайте его в свинари, не мучайте понапрасну бедное дитя, потому что тут уже ничего не изменишь. И никогда, скажу тебе, она в этом деле не ошибалась; вот так-то вот!

— И это все?

— Ну да! — уверенно сказал Лягаш. Потом, глянув на Рыжего, смутился и сказал: — Почти все.

— А что тогда еще?

— Ну, что… — Лягаш опять было замялся, засмущался, а после все-таки сказал: — Ну, вот разве что еще такое: вот мы, лучшие, бывало, собираемся в поход, так она тогда придет к казарме и попросит: «Лягаш, мне нужно это и вот это. Это сорвешь в ночь полнолуния, положишь себе под ремень, так потом и носи. А это нужно взять возле реки, и чтоб оно росло в тени. А это…» И все, как она мне скажет, так я потом в Лесу и сделаю. Наберу всего, что она скажет, потом вернусь, ей отдам. И после она… Ну, да! Твоя бабушка, Старая Гры, была очень мудрая лекарка, и в травах она разбиралась, как никто! Вот так. И это все, что я могу тебе о ней сказать. Да теперь тебе, надеюсь, и так совершенно понятно, что никакой ведьмой она не была, все это болтовня. Пустая болтовня!

— Возможно, — мрачно сказал Рыжий. — Но почему это именно о ней, а ни ком другом, так говорят? Отчего это так?

— От глупости, друг мой, от глупости! — с жаром вскричал Лягаш. Потом вздохнул, добавил: — Ну, и она, конечно, тоже была кое в чем виновата. Хотела, чтобы ей больше верили, и поэтому частенько говорила, будто она запросто понимает язык диких зверей и птиц.

— Как? — поразился Рыжий. — Да разве звери могут разговаривать?

— Да! — закивал Лягаш. — Вот в том-то все и дело, что звери и птицы это твари бессловесные, безмозглые, и это каждому известно. А вот твоя бабушка, она говорила, что нет, что, мол, что это не так, что они, все эти звери и птицы, они такие же, как мы, ничуть не хуже нас и ничуть не глупее. А тем, кому — да всем почти, ведь почти все ей не верили, — она… Она тогда делала так. Вот, скажем, птица прилетит, сядет на крышу и начинает чирикать. А твоя бабка послушает ее, послушает, а после говорит: «Вы слышите, о чем она кричит? Она кричит: завтра придет гроза». И точно, завтра получай грозу! Или еще поймают рыбу, принесут, ну а рыба, сам понимаешь, вообще молчит, но Гры, та все равно посмотрит на нее, посмотрит, и даже ухо навострит, как будто даже слушает, а после скажет… Ну, к примеру, так скажет: через три дня там-то и там-то ждите пожара. При чем эта рыба к этому пожару? А пожар обязательно будет. Не знаю, как это ей удавалось. Наверно, она просто хорошо знала приметы, а звери были тут совсем не при чем.

— А если при чем?

— Ты! — тут Лягаш даже привстал. — Опомнись! Нам и только одним нам на всем этом свете дарован разум!

— Кем?

— Ну… ты это брось! Не путай.

— И все же: кем?

Лягаш задумался, потом сказал:

— Ну, скажем, Солнцем.

— А Солнце кем даровано?

— Ар-р! — засмеялся Лягаш. — Ну, ты молодец! С тобой, я вижу, не соскучишься. — Но тут же стал очень серьезным и сказал: — И все-таки, прошу тебя, не путай меня. Да ты сам подумай: ну кто мы такие? Так, мелкие, тщедушные существа. Что нам дано, то и дано. И то дано не всем! Вот даже взять тот же разум. Вот, говорят они: «Мы все разумные!» А это ведь не так, ох, далеко не так!

И Лягаш, покачав головой, замолчал. Потом даже глаза закрыл, не шевелился. Казалось, что он спит… Но нет, конечно же не спит, а просто не хочет продолжать такую, мягко скажем, не совсем обычную беседу. Ведь если так пойдет и дальше, то скоро нужно будет говорить, что и в казарме разумом даже и не пахнет. Х-ха, тоже мне назвались: лучшие! И Рыжий зло оскалился. Да насмотрелись мы на них, на этих лучших! В три горла жрать и пьянствовать, и когти рвать, и… Р-ра, мрачно подумалось, не то, совсем не то; да пусть они себе пьют, сколько в них влезет, пусть себе когти рвут, и пусть по пять, а хоть бы и по десять лет сидят в казарме, если это им так нравится. А ты и он…

И Рыжий посмотрел на Лягаша…

А он, Лягаш, по-прежнему сидел, закрыв глаза, и словно спал. Он друг отца и твой ближайший друг. И вообще, умнее, рассудительнее, прозорливее его ты еще никого не встречал. И потому уж если кто и сможет тебя понять и поддержать, так это только он, Лягаш. А если даже и он этого не сможет, тогда… Р-ра! Все равно тогда! Надоело молчать! Сил больше нет терпеть! И Рыжий наконец решился и сказал:

— Я долго думал. Может, я не прав. Но ты послушай, вот… О Солнце и Луне.

Лягаш открыл глаза, насторожился. Рыжий тоже. Наверное, подумал он, он слишком резко, неправильно начал. Или вообще не нужно было начинать — по крайней мере здесь, прямо в яме, а нужно было сперва… А, что теперь! И Рыжий, упрямо мотнув головой, продолжал:

— Так вот, о них. Я думаю, что тут мы все не правы — и южаки, и рыки, ибо ни Солнце, ни Луна не есть верховные создания, — и замолчал.

Лягаш тоже молчал. Смотрел на Рыжего и медленно моргал. Ждал. Ждал…

И Рыжий вновь заговорил:

— Когда я жил в Лесу, я верил, что Луна сильнее Солнца. Нам объясняли это так: Солнце не может показаться ночью, ибо оно имеет силу только днем. А вот Луна может светить не только ночью, но и днем. Мало того, днем правда, очень редко, и это называется затмением — Луна сжирает Солнце… но Солнце, к сожалению, каждый раз вырывается. Хотя когда-нибудь — в Лесу все в это верят — когда-нибудь случится так, что Солнце не сумеет вырваться, и вот тогда…

И Рыжий снова замолчал.

— Что «и тогда»?! — спросил, не утерпев, Лягаш.

— А ничего, — задумчиво ответил Рыжий. — Я же не о том хотел сказать, а совсем о другом: я хочу знать, откуда взялись Солнце и Луна. А откуда Земля? А сами мы откуда? Кто создал все это? То есть тебя и меня, и вообще всех южаков и всех рыков, птиц, зверей, рыб, комаров, Лес и Равнину, реки, всю Землю, Солнце, звезды, Луну, небо? Ведь кто-то же все это создал, правда? Ведь не само же собой все это появилось? Сама собой только смерть появляется… Нет, даже и смерть не сама по себе — смерть рождается в жизни… Но я опять не о том! Я же о Солнце и Луне, о небе. И вот, я думаю…

Но тут Лягаш насмешливо присвистнул — и Рыжий сразу, резко замолчал. А Лягаш как ни в чем не бывало сказал:

— Ну, продолжай.

— Зачем? — с обидой спросил Рыжий. — Ты же смеешься.

— Я? И не думаю! Я не смеюсь, я просто удивляюсь.

— Чему?

— Да все тому, как удивительно находчив и как изворотлив наш разум. Чем меньше мы можем разобраться в том, что творится у нас под самым носом, тем больше нас тянет в заоблачные выси.

— Ты это обо мне?

— Конечно! — с жаром подтвердил Лягаш. — Конечно! Ибо прежде чем браться рассуждать о чем-то непонятном и далеком, нужно сначала решить дела простые, насущные. Вот, например, скажи: за что ты чуть было не убил того стражника? Да-да, того самого, который толкнул тебя на базаре.

— Но он обозвал меня дикарем!

— И вот за это ты решил его прикончить. Иначе говоря, убить. За то, что он, вполне возможно, сделал совершенно случайно — толкнул. Р-ра! Х-ха! «Толкнуть» и «убить» — разве это равноценные поступки? Разве это не дикость?

— А что я, по-твоему, должен был делать?!

— Я тоже спрашиваю, что?

Рыжий молчал. Тогда Лягаш продолжил:

— А вот еще вопрос: а может, этот злополучный стражник был здесь совсем ни при чем, а просто подвернулся тебе под горячую лапу? Может быть, ты просто срывал на нем накопившееся в тебе зло? А вот такой поступок как раз и есть самая настоящая дикость, и, значит, стражник был совершенно прав, называя тебя дикарем. Ведь насколько я могу судить о случившемся, а я, признаюсь, давно уже очень внимательно слежу за тобой и знаю кое-что такое…

— Р-ра! Не будем об этом!

— Не будем, — закивал Лягаш, — согласен. Потому что истинная причина всей этой истории тоже не очень-то желает огласки.

— Не будем!

— Не будем, — вновь кивнул Лягаш, — не будем. Но тогда мы заодно не будем вспоминать и Солнце, и Луну, они уж слишком от нас далеко, точнее, высоко, нам их все равно не достать, так что лучше спустимся на землю, к делам простым, обыденным. И поэтому я опять повторяю: так как же тебе здесь?

— Но я же говорил уже…

— Я не о яме — вообще. Как тебе здесь, в казарме, в Дымске?

Рыжий молчал. Тогда Лягаш, немного подождав, сказал:

— Ну, если ты сам не хочешь об этом говорить, тогда скажу я. Так вот: ничего страшного не произошло, просто тебе уже тесно в казарме, ты перерос ее. А если так, тогда тебе пора поскорее из нее выбираться. Но сперва нам надо выбраться из этой ямы. Вставай, пойдем!

— Куда?

— На Верх, ко мне. Ты ведь еще ни разу не был у меня на Верху, так что пора уже и посмотреть, как я там живу, как устроился. Между прочим, очень даже неплохо. Да и потом… Наша беседа, я надеюсь, еще далеко не закончена, но мне не хотелось бы продолжать ее здесь, в этой яме. То, о чем я собираюсь тебе сказать, весьма серьезно… Вставай же, ну!

Но Рыжий не вставал. Лягаш стоял над ним, ждал. Ждал…

И наконец Рыжий сказал:

— Нет, я не пойду. Я ведь наказан. И мне еще три дня нужно сидеть, и…

— А! — усмехнулся Лягаш. — Все понятно. Опять, значит, как в Выселках. Помнишь небось? Я звал тебя, ты отказался. А после было что? Ведь же пошел!

— Нет, не пошел! — зло выкрикнул Рыжий. — А ты меня увез. Украл!

— Украл? И что, ты об этом жалеешь?

— Да!

— Вот даже как!

— Да, даже так!

— И не пойдешь со мной?

— И не подумаю! Довольно! Тогда ушел с тобой — и что я здесь нашел? Х-ха! «Вверх, вверх, вверх!» — ты говоришь. Да только нету Верха! Есть только низ да ямы! И грязь! И ложь! И Солнца нет, и нет Луны, и…

Рыжий поперхнулся и замолчал, застыл. Так и сидел — молчал, не шевелился. Тогда Лягаш…

— Ар-р! — закричал. — Ну и сиди! Вот уж действительно, ты — ведьм…

— Что?!

— Ничего! — Лягаш вскочил, полез наверх.

Вылез, брякнул решеткой, пошел…

Нет, не пошел — вернулся. Стоял над ямой и смотрел на Рыжего, молчал. И Рыжий на него смотрел — задравши голову, оскалившись. Потом сказал:

— Да, это так. Я — ведьмино отродье. И в другой раз прошу тебя все договаривать!

Лягаш сверкнул глазами… Но смолчал. Зло сплюнул в сторону, ушел.

И снова наступила тишина. Спокойно стало, хорошо. Сверху падает снег. Снег — это, конечно, красиво, но много снега — это уже плохо; по рыхлому снегу бежать тяжело. И если бы один бежал, так ни за что бы не загнал, а так мы время от времени меняемся: то Косматый ведет, то Заика, то я, потом опять Косматый и так далее. По совести. А последним, когда мы уже настигаем, вперед всегда выбегает Вожак, он тогда первым и бросается, а мы уже за ним… А тут, у этих чужаков, всегда бежишь один. Мало того: бежишь, бежишь — а потом обязательно в яму! И в эту яму падаешь и падаешь и падаешь, все летишь и летишь, кувыркаешься, а эти лучшие стоят там, наверху, и улюлюкают тебе вслед, свистят да и еще кричат: «Отродье! Ведьмино отро…»

А снег все падает и падает; это, должно быть, наступает оттепель. А вот если бы после оттепели все это сразу прихватил настоящий, хороший мороз — вот было бы тогда хорошо! Потому что тогда все сугробы покрылись бы настом. А по крепкому насту бежится легко, по насту ты бы и один легко управился с добычей. А так, пока еще та оттепель, пока тот мороз…

Снег падает и падет. Тихо кругом. Смеркается…

А вот уже и ночь пришла, и ты опять всю ночь сидел, смотрел на небо, думал: не надо путать, мир — это не ямы, мир — это ночь, пустота и темнота, глаза должны привыкнуть к темноте, и это, собственно, все, что нам нужно в этой жизни.

Глава одиннадцатая — ГЛАЗАСТЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ

Через три дня его сидение закончилось — утром пришел конвой. Услышав их шаги, Рыжий застыл, не поднимая головы. Чуял — Брудастый там, Овчар, Бобка, Рвач, Храп. Остановились. А вот от них отделился Овчар, подошел к самой яме, опять — только для виду — повозился у замка, потом резко поднял решетку.

— Эй, Рыжий! — окликнул Овчар. — Ты чего? Вылезай!

Рыжий полез из ямы. Вылез. Глянул — да точно, Овчар и трое этих, и с ними Брудастый. И все они, даже Брудастый, с недоумением смотрят на него. Ну, еще бы! Ведь «вылезалка» — это всегда шумный, славный праздник. Сначала вылезший братается с друзьями, потом друзья его хватают и, раскачав как следует, подбрасывают вверх, а он визжит, кричит, ругается, и все они кричат! Потом они опять его подбрасывают! И опять! Ну, и так далее. А тут…

Рыжий стоял, молчал. И все они тоже молчали. Потом Брудастый с лязгом опустил решетку и спросил:

— Ты что, не рад, что ли?

Рыжий в ответ только оскалился. Брудастый, поморгав, сказал:

— Ну, ничего, это с морозу так. Потом оттаешь! Да, завтра, кстати, на Быстром Лугу у нас будет охота. Порс?

— Порс, — вяло отозвался Рыжий.

Ну а приятели, те вообще промолчали. Да и о чем тут было говорить? Вылезалки, дело ясное, нынче не будет. И Рвач рассерженно спросил:

— Ну что, тогда на пар?

Все закивали — да, на пар. И не спеша, молчком, след в след, они обогнули дровяной сарай, а там, наискосок через двор, и еще раз за угол, вышли к главному крыльцу. Там расселись на нижних ступеньках и молча, как и все до этого, принялись ждать остальных. Вскоре из казармы вышли остальные. Тоже расселись на крыльце, и тоже скучали и маялись. Потом пришел парильшик — тощий, сильно плешивый старик — и позвал их всех в баню. Все сразу оживились, побежали. Баня была недалеко, в полусотне шагов, рядом с прудом. Баня была хорошая, пар сухой и стоячий, и парились они нещадно, и то и дело бегали на пруд, и кидались там в прорубь. Рыжий не бегал — не хотел. Да его и не звали. Им было хорошо и весело, шумно и лихо. И лихо они парились, и лихо бежали обратно в казарму, там лихо чистили ремни, точили когти. Обеда тогда не было, обед перед охотой не положен. И в город их тогда не отпустили. Они шатались по казарме, зубоскалили. Играли в кубик, в волосок. В волосок — это когда тебя из-за спины щиплют за ухо, а ты, ведущий, не оглядываясь, должен угадать, кто это сделал. Как угадал — так ты клыка ему за это, а нет, так они все тебе…

Р-ра! Вот так развлечения! Рыжий лежал на своем тюфяке и молчал; его не трогали, не звали, к нему не подходили даже — сторонились. И это хорошо! Он улыбался. Потом, когда уже начало смеркаться, из города вернулся Клыкан и принес им всем вина. Они сразу закрылись и начали пить натощак и пели шепотом и шепотом смеялись. Потом они боролись, кто кого, и лучшим в борьбе был Овчар, самый трезвый из них. Рыжий лежал, смотрел на них и морщился. И что с того? Его уже совсем не замечали, уже гульба была в самом разгаре, а тут еще пришел Рябой и тоже притащил с собой вина… И от него-то вскоре все они и полегли, пьяно заснули, захрапели. Вот так-то вот, такие они, эти лучшие! Вот такова она, эта казарма — храп, чмоканье, сопенье, духота. И теснота неимоверная. Да, прав Лягаш: скучно тебе в казарме, гадко, постыло, ты перерос ее. Так, может быть, и вправду было бы разумнее, как говорил Лягаш…

Р-ра, х-ха! И Рыжий зло оскалился. А что Лягаш? Чем он лучше других, чем он разумнее? «Заоблачные выси!» — говорит, «Не думай!» — говорит. Тьфу! Яма это все! И грязь. А грязь, она что на Верху, что здесь, внизу, что в Выселках, она везде примерно одинаковая грязь. Так стоит ли тогда куда-то рваться, куда-то бежать? Но, правда, с другой стороны, вот полегли они, эти глупцы, и ждут охоты. Но разве это будет настоящая охота? Вот… Да! И он закрыл глаза, лег набок, поджал лапы. Да-а! Вспомнилось: прошлой зимой на Клюквенном Болоте, в самый лютый, трескучий мороз… Вот то была действительно охота так охота! Три раза он тогда ходил в засаду, а еще пять в догон. В последний раз взял восьмерых косых, девятого спугнул на Лысого. Домой они тогда чуть приплелись, ног под собой не чуяли. Но все равно был тогда и Обряд, и был славный пир. И, главное, радость была! Настоящая!

А здесь… Р-ра! Смех один! Ведь будет все это примерно так…

И так оно и было! Утром они пока проснулись и пока построились, потом пока пошли городу, пока пришли, цепляя всех встречных подряд, на этот Быстрый Луг, так к тому времени уже даже князь, и тот давно уже был там сидел возле шатра, ждал их, пил черную плясуху, усмехался. Княжна — та, как всегда, была при няньках — грелась у костра. А Лягаша, конечно, не было; Лягаш опять, наверное, где-то в бегах да в трудах…

Но вот ударил барабан, и лучшие построились для дела. Один из несунов вышел вперед, открыл корзину, оглянулся. Князь крикнул ему:

— Ар-р!

Несун резко встряхнул корзину — и из нее выпал заяц. Завыли трубы, заяц испугался. Метнулся вправо, влево, а после замер и заверещал…

Князь крикнул:

— Пилль!

И — началось. Крик, давка, толкотня. Мах! Мах! Мах-мах-мах! Вой! Снег столбом! И — взяли, принесли, отдали зайца князю. Князь похвалил Бесхвостого за резвость. И снова:

— Пилль! — снова мах-мах, снова догнали, принесли.

И снова:

— Пилль! — и мах-мах, принесли, похвали…

И так продолжалось до самого вечера. Потом был пир — прямо там, на Лугу, и прямо из тех зайцев. А чтобы было еще веселей, князь повелел Овчар и Левый пели на два голоса «Сказ про догонщика». Потом Бобка плясал, орал частухи, все смеялись… И то! Частухи были наисвежие, он их вот только-только сочинил, и все — про охоту. Вот всем они и нравились. Все шумно одобряли Бобку, а порой даже и подпевали ему.

Один только Рыжий молчал. Да и не пил он почти. А зайцев вообще не ел. Княжна порой исподтишка поглядывала на него — должно быть, сильно удивлялась. А что! Он, первый казарменный клык и всегда и во всем заводила, вдруг здесь, на Быстром Лугу, так ни разу и не оказался первым! Зайцев хватали все, кому не лень, — Бесхвостый, Рвач, Овчар, Храп и Рябой, даже Брудастый. А Рыжий? Ну, бегал, конечно, и даже кричал. Но это было так, больше для вида. А вот теперь ему уже и пир не в радость, и даже вино. И вообще… Вот именно! Он больше на охоту не пойдет. Он лучше скажется больным, останется в казарме…

Но почему? Он разве уже не охотник? Да что он — свин, который кормится одной только травой, а если повезет, то еще желудями, и все? Или… Нет-нет! Наплел Лягаш про бабушку, наврал. Не понимала бабушка язык зверей и птиц, ибо такое просто невозможно, зверь он есть зверь, зверь — это бессловесное создание, зверь — это просто дичь, а заяц — дичь вдвойне, ибо труслив и слаб, и…

М-да! И все-таки он, Рыжий, чувствовал, что он уже не тот, каким был прежде. Тот, прежний Рыжий, умер, сгинул в яме, а то и вообще… Р-ра! Р-ра! Да называйте это как хотите, но когти рвать и вообще жить так, как он жил прежде, он уже больше не хочет. Скучно это ему. Да, просто скучно, вот и все. Устал он от всего от этого. И надоело ему это, ох, как надоело! Всю ночь после охоты он лежал, смотрел на черный, закопченный потолок и думал, спрашивал себя…

Да только что тут спрашивать? Да что это за блажь такая? Он сыт и он в тепле, он уважаем. Чего еще ему желать? Ну, чего?! Тогда он снова спрашивал — и снова: «Ну, чего?» — было ему в ответ, и снова «Ну, чего?», и снова, и снова… А после вдруг:

— Двор-р! Двор-р!

И снова был подъем, бег на Гору, потом на обед. А сразу после обеда у них была выдача; в тот день Брудастый выдавал служебные. Сидел в углу, ловко отсчитывал монеты — медь, реже серебро. В последний раз — еще до ямы — и Рыжий, как и все, в день выдачи был оживлен и разговорчив, стакнулся с Бобкой и Рвачом, и они сразу мотанули в город, взяли шипучего, посидели в костярне, согрелись, а как только вошли в кураж, так сразу же…

Р-ра! Р-ра! Так то было тогда, теперь все это умерло. И потому на этот раз Рыжий молча взял деньги и, никому ни слова не сказав, неспешно вышел на крыльцо. Стоял, смотрел на Солнце, думал… Нет, ни о чем он не думал — не думалось. А вот и эти вышли, вот его окликнули — он равнодушно отмахнулся. Они убежали. А он стоял, стоял. И вдруг…

— Племяш!

Он поднял голову. В окне второго этажа стоял Лягаш. Это его окно, он там живет, а рядом, через стену от него, живет князь. У Лягаша там, говорят, просторно, чисто, и потолок побеленный, циновка на полу, а сам он спит на сундуке, а в сундуке запрятано…

— Племяш! — опять позвал Лягаш и даже лапой призывно махнул.

Вот оно что — его зовут на Верх! Никто из лучших никогда туда не допускается, и только раз в пять лет, а то даже и реже, вдруг так случается, что, как сейчас его… Х-ха! Ну потеха! Опять он, что ли, избранный? Опять, что ли, ему сулят Убежище?! Нет, хватит! Это уже было! И Рыжий, ничего Лягашу не ответив, упрямо опустивши голову, сошел с крыльца. Пошел к воротам — медленно, ссутулившись, боясь, что вновь раздастся тот же голос — и вдруг тогда не хватит сил и он вместо того, чтобы уйти, возьмет да и откликнется, да и вернется, и поднимется на Верх…

Но нет, больше Лягаш его не окликал — и Рыжий вышел со двора. Пошел по улице. Был солнечный, морозный день. Дул ветер с севера. Мела поземка. А небо было синее. Снег — ослепительный. Хрустел. То есть почти что как в Лесу — так же спокойно. Вот только что дымы кругом, дымы. Да и горелым пахло. Вяленым. Прокисшим. А в поле… или даже на реке…

Он сел. Зажмурился. И вдруг, словно почуяв след, встал и пошел. А после даже побежал. Куда — он сам еще не знал; стопы несли его, несли…

И принесли. Он пошел по базару. Шел меж рядами, смотрел на товары. Не то. Не то. Не то… Только у крайнего лотка остановился. Долго рассматривал товар, после взял его в лапы, вертел и так и сяк и пробовал его на крепость. Смотрел на небо, снова на товар, ловил ноздрями свежий ветер… Купец сказал:

— Я дешево отдам.

Да Рыжий и не думал торговаться. Отсыпал горсть монет, схватил коньки — а это и был тот желанный товар — и побежал с ними на реку.

Коньки! Вот выдумал! Зачем они ему? Коньки, известно, детская забава. Но — небо! Ветер! Снег! Жадно дыша морозным, чистым воздухом, Рыжий неспешно шел вдоль берега. Внизу, на льду, на замерзшей реке, резвилась детвора. Смех, визги, крик. Вон как им хорошо да весело! А увидят его на коньках — так вообще вот будет шуму, а! И, чтобы их лишний раз не дразнить, Рыжий прошел подальше, за бугор, сел и старательно надел коньки, встал, осторожно сделал шаг, второй — получилось неплохо — тогда он, осмелев, уже уверенно шагнул к откосу, оттолкнулся — и быстро покатился вниз, к реке…

И там сразу упал. Больно упал, но сразу встал и опять оттолкнулся, опять покатился… И снова упал. И снова ему было больно, но в то же время почему-то хорошо. А лед под ним холодный был, гладкий, прозрачный. И, главное, он был совсем без запаха. Он — это просто лед, замерзшая вода. А под водой, там что? Вот интересно, рыбы его сейчас видят? А если видят, то, наверное, смеются, ведь он все падает да падает…

И пусть! Он снова встал. Сразу упал. Но также сразу встал и сразу, резко оттолкнувшись, покатился… О, хорошо, уже намного лучше! А так еще! А так — еще! И наконец приноровился, разогнался — и укатил к другому берегу. Вернулся. Вновь укатил — теперь уже быстрей. А вот еще быстрей! А вот еще! Лед певуче хрустел под железным коньком. Солнце! Мороз! И — никого вокруг! И он катался — до изнеможения. Уже в кромешной тьме Рыжий пришел в казарму, свалился на тюфяк и тотчас же заснул…

Но и во сне — всю ночь — он продолжал кататься по реке. Ну а назавтра, сразу от стола, схватил коньки и поспешил на берег. Так и на третий день. На пятый. На десятый. То есть теперь всегда, с обеда и до полной темноты, он бегал на коньках. Там, на реке, он был один, совсем один — и не скучал. Ему там было хорошо. А почему? Да разве это важно?! И пусть приятели хихикают, и пусть косится князь, и пусть даже Лягаш тебя намеренно не замечает. И что с того? Ну, выгонят тебя из лучших, так и выгонят. Да ты и сам от них уйдешь, если захочешь. Да вон твой дед, муж Старой Гры, был кузнецом — и жил себе, не голодал, не попрошайничал, ни перед кем не унижался — и не пропал. И ты не пропадешь. С ремнем ли, без ремня, ты — это ты. Сам по себе. Утром — подъем, потом на Гору, на обед — и когти рвут. А ты бежишь на реку. Там тихо, никого, только коньки — вжик, вжик. А интересно, рыбы тебя слышат? И как там им, на дне, сейчас, в самый мороз, не холодно? Спросить, что ли? Но кто тебе ответит? Ведь рыбы — бессловесные и неразумные. И вообще, на всей земле лишь только мы, бывший Лесной народ, рыки и южаки, наделены сознанием и связной, осознанной речью. Все остальные — это просто звери. Они конечно же все чувствуют, но ничего не понимают. Хотя как знать! Вдруг бабушка не зря…

Нет, это глупости! Рыжий, запыхавшись, остановился, немного постоял и отдышался, посмотрел по сторонам — на реке по-прежнему никого не было видно, потом случайно глянул вниз, под самые коньки…

И чуть было не закричал от неожиданности. Ну, еще бы! Ведь там он совершенно ясно увидел, как кто-то неизвестный, очень странный с виду, смотрит на него из-подо льда! Точней, приник ко льду с той, нижней стороны и широко раскрыл свои и без того немалые глаза. А вот уже и его рот теперь тоже раскрыт… А больше ничего там, подо льдом, не видно. Рыжий застыл, насторожился. Прикинул — нет, это не рыба. Но это и не зверь. А кто же тогда?.. Или, может, это вновь одно только видение, обман — как и тогда, в Лесу? И потому, чтобы как можно скорей от него избавиться, Рыжий топнул коньком…

Но незнакомец не исчез, а только боязливо вздрогнул, а после быстро-быстро заморгал, а после рот его раскрылся еще шире… и, значит, он кричал!.. Но вот что он кричал? Ведь совершенно ничего не слышно! Рыжий поспешно встал на четвереньки, склонил голову к самому льду — и замер, затаился. А незнакомец медленно моргнул сначала одним глазом, а после вторым, после разинул рот… И снова ни звука!

— Эй, ты о чем? — спросил у него Рыжий. — Я ничего не слышу! Эй!

Незнакомец опять заморгал, открыл рот…

— Не слышу! — крикнул Рыжий. — Громче!

Незнакомец надул толстые белые щеки, закрыл глаза…

И исчез! Сначала Рыжий просто не поверил.

— Эй, ты! — позвал. — Эй, ты! Не бойся, я твой друг. Эй!

Никого. Рыжий вскочил и осмотрелся. Ага! Там, вроде бы! Туда! Рыжий метнулся по реке, а после резко осадил и снова пал на четвереньки, глянул…

Нет, показалось, никого здесь нет. Рыжий опять вскочил, опять — уже поспешно — осмотрелся — и снова кинулся, припал, окликнул раз, второй, опять вскочил и снова… И опять! Р-ра! Р-ра-ра-ра! Рыжий метался взад-вперед, потом стоял, подолгу ждал, высматривал… Но все было напрасно! И, значит, с горечью подумал Рыжий, здесь никого и не было, а был, как и тогда, в Лесу, один только обман. Нет Незнакомца, нет Убежища, смирись и нигде ничего не ищи, и не ропщи на это, а лучше будь как все, то есть верь Солнцу, презирай Луну, пей брагу, когти рви. Да, видно, так и только так здесь и можно прожить. Да и не только здесь, а вообще везде таким, как и все, и хорошо. А остальным — хоть не живи!

И все-таки как только после трапезы князь уходил на Верх, а лучшие с истошным гиканьем срывались в город, Рыжий немедленно хватал коньки и сразу убегал на реку. Шли дни, недели, прошел месяц. Рыжий еще два раза мельком видел Незнакомца. А если это так, то это, значит, не видение, и Незнакомец действительно существует. И он разумен — это видно по его глазам. А еще он может разговаривать совсем как южаки и рыки. И Рыжий с ним еще поговорит, Рыжий поймет его, услышит, докричится. Вот только бы им снова встретиться, вот только бы ему найти его… Но как же тут найдешь — вон сколько места тут! Вот если б кто помог… Но кто это поможет? Что, лучшие, что ли? Ага! Приди в казарму, расскажи — так не поверят же. Но вслух об этом не признаются; будут кивать, поддакивать, а после, за спиной, хихикать да дразнить. Эх, если бы Лягаш уже вернулся, так, может быть, хоть с ним бы поделился, ведь больше-то и не с кем! Но где он, тот Лягаш, что теперь с ним, и зачем и куда он уехал?

И уезжал он очень странно! А было это так. После обеда лучшие поразбегались кто куда, а Рыжий как обычно задержался — точил коньки, перебивал на них заклепки. Потом, с коньками на плече, он вышел на крыльцо… И замер. Возле крыльца стояла волокуша, а возле волокуши — князь и Лягаш, а чуть поодаль — семеро догонщиков, на вид как будто бы копытовских. Лягаш, увидев Рыжего, сказал:

— Ну, наконец! А то я жду да жду.

Но ждал-то не один, а почему-то вместе с князем. Ну и ладно. Рыжий сошел с крыльца, остановился рядом с ними. Князь, глянув на коньки, спросил невозмутимым голосом:

— На реку?

— Да.

Князь громко причмокнул, сказал:

— Да, это хорошо. Это полезно. А вот твой дядя уезжает, — и повернулся к Лягашу.

И Рыжий тоже повернулся вслед за ним и посмотрел на Лягаша, но ни о чем у него не спросил. Лягаш сам объяснил:

— Да, уезжаю. Вот куда! — и вытащил из-под ремня кусок пергамента, исчерканного мелкими значками.

— Бери! — сказал Лягаш, — читай, здесь все написано.

Рыжий с опаской взял пергамент, стал его рассматривать. Похожие значки он видел на монетах. Там эти значки, говорят, означают такое: на первой стороне — «Се князь Великий Тымх», а на второй — «А это серебро его». Но здесь значки были другие, и было их несчетное число. Рыжий смотрел на них, молчал…

Лягаш забрал пергамент, спрятал его обратно под ремень и сказал:

— Вот так, племяш, теперь ты про меня все знаешь. Такой вот разговор! — и засмеялся.

Р-ра! Действительно, такой вот разговор; таким ты Лягаша еще не видел! Задирист, зол. За что он вдруг так взъелся? Ведь ты ему как будто бы…

Лягаш вдруг перестал смеяться и сказал:

— Ух, крут я стал! Пора это кончать. Вот съезжу, отдохну, вернусь — а лед уже сойдет, ты уже поумнеешь…

— А я… — зло начал было Рыжий…

— Да, ты! — насмешливо откликнулся Лягаш. — А кто…

— Ар-р! — рявкнул князь. — Схватились! Друг мой, ты едешь или нет?

— Конечно еду!

— Так прощайся.

Лягаш простился — обнял Рыжего, прижал его к себе, шепнул ему что-то на самое ухо… но так, что Рыжий не расслышал. А переспрашивать не стал. Но почему?! Вдруг это было очень важно?! Ведь мало ли, куда Лягаш собрался?! Ведь вот что удивительно: он раньше никогда не брал с собой никаких провожатых, а тут вон сколько их при нем, этих копытовских — стоят, переминаются…

Но Рыжий упрямо молчал. Лягаш кивнул ему, а после кивнул князю, пал в волокушу, гаркнул:

— Порс! Порс, вислоухие! Р-ра!

И тягуны рванули! Понесли! Снег во все стороны! Визг! Перебрех! Порс, порс в ворота!..

И исчез. Вот так Лягаш тогда уехал; куда, зачем — никто того не знал. А Рыжий продолжал ходить на реку. Катался, ждал. Или снимал коньки и крадучись бродил по льду. Звал Незнакомца, заклинал — то памятью Луны, то Солнцем, то Одним-Из-Нас, то даже Тем-Кто-Создал-Это-Все… А ветер становился все теплей, на полях уже кое-где появились первые проталины. Еще немного, и начнется ледоход. И тогда…

Глава двенадцатая — ФУРЛЯНДИЯ

Дни становились все длинней, лед понемногу раскисал и покрывался лужами. Возвращаясь в казарму, Рыжий в изнеможении валился на тюфяк…

А сон к нему уже не шел. Рыжий лежал, ворочался, вздыхал, потом, не утерпев-таки, вставал, брал в бочке яблоко, садился у печи и думал, глядя на огонь… Но думать ему не давали. Даже тогда, когда у них все уже бывало выпито и съедено и, вроде, наступала тишина, вроде всех сон сморил, а за окном мела метель и ветер с визгом рвался в дымоход, ныл, убаюкивал… Как Бобка вдруг подскакивал и восклицал…

Ну, скажем, так:

— А вот идет Чужая Тень! Сейчас она…

И дико хрюкал и подсвистывал, и прыгал, как блоха, по нарам, всех хватал! И все они смеялись, и все прыгали, визг по казарме, ор! То есть опять у них у всех сна ни в одном глазу! А после вновь они сходились, садились в круг — все это тут же, рядом с Рыжим, у огня — и начинали говорить наперебой. Или, как это у них называлось, травили баланду. Перетравив — пересказав — все страшные истории про Тень, а про нее им больше всего нравилось, они на этом никогда не унимались, а тотчас же принимались за другие, не менее леденящие рассказы — такие, например, как про Вечного Пса, Прилипчивый Огонь, Ядовитую Блоху, Смертный След… Никто из них во все это конечно же не верил. Так, рассказал, потешился, время убил, и ладно. И это правильно, это разумно. Хоть сами они и глупы. А я, частенько думал Рыжий, слушая их разговоры, а я хоть и умен, а поступаю очень глупо. Ибо зачем он мне, этот Подледный Незнакомец? Пусть даже есть такой, пусть даже это не видение, а он действительно живет в этой реке. И даже пусть он разумен, пусть он умеет говорить и пусть ты, Рыжий, даже научишься понимать его речи. А дальше что? Где и как ты будешь с ним общаться? Ведь ты же под воду к нему не полезешь, ты там захлебнешься, а он, наоборот, из воды не полезет. То есть, иначе говоря, вы с ним такие разные, что никакого общения, а уж тем более никакой дружбы между вами быть просто не может. Так? Несомненно так, тут спорить просто глупо, еще глупей, чем искать Незнакомца.

И все-таки…

Рыжий не мог с собою совладать, и он по-прежнему бегал к реке ежедневно. Конечно, ему нравилось кататься на коньках, конечно, ему нравилось, что он здесь, на реке, один. Но все это не главное. А главное вот что: всякий раз, приближаясь к реке, он, замирая от волнения, надеялся, что, может быть, ему сегодня вдруг возьмет да повезет — и он и Незнакомец встретятся, и встретятся они совсем не для того, чтоб подружиться или что еще такое, а просто так, чтоб убедиться, что мир велик, в нем много всего разного, порой даже такого, во что невозможно поверить, и, значит, бабушка права, и, значит, зря они…

Но пока получалось, что вроде не зря. Ибо как Рыжий ни хитрил, что только не выдумал, чем только он не заклинал — а Незнакомца не было и не было.

Зато однажды, в ясный безветренный день, в легкий мороз, то есть в самое лучшее время…

Заслышав чьи-то легкие крадущиеся шаги…

Рыжий подумал: лучшие! и здесь достали! ну я вас сейчас! — и зло оскалился, и резко оглянулся!..

И увидел княжну! Она была одна. На ней была новенькая шерстяная попонка с узорами в мелкий цветочек — наверное, сирень. Но это что! А вот: через плечо у нее, у Юю, были переброшены маленькие, очень изящные, очень блестящие, наверное из серебра, коньки! Какая это красота! Да и сама она, княжна, вся из себя была…

О, еще как хороша! Но на него она не смотрела. Делала вид, что не замечает, не чует. Она смотрела в сторону, долго смотрела. Да чего там смотреть — там же пусто! Вскочить, что ли, окликнуть?

Нет, уже наокликались! Рыжий стоял не шелохнувшись. Долго стоял, сколько смотрела — столько и стоял. Потом…

Она вдруг быстро села в снег, также быстро надела коньки, потом еще быстрей вскочила, оттолкнулась — и очень быстро, очень ловко покатилась по льду. Вжик, вжик — пели коньки, кругами, петлями. С подскоком, на одной стопе, боком, спиной, опять с подскоком и опять. Ну, еще бы! Да эти дымские, они же с детства учатся, им это привычно, а в Выселках где и на чем покатаешься? Да и кататься некогда! Уже первой зимой тебя начинают гонять на работы — то выставят в загонщики, то надо протоптать тропу, а то еще куда-нибудь пошлют. Так что пусть даже были бы коньки, так некогда было б учиться кататься…

А ловко она, а! Ох, лихо как! Двойной подскок! А как она кружит! И, главное, все ближе и ближе к нему, и будто все это случайно! А чего ей бояться? А покружись так на Хилом Ручье, так Красноглазые быстро наскочат, зайдут с другого берега, отрежут от поселка, и куда ты один да с коньками? Да к ним на праздник, в жертвы, вот куда! А здесь чего, здесь, конечно, можно покуражиться. Особенно если ты еще к тому же княжеская дочь. Тут да, тут…

О! Рыжий замер, затаил дыхание. И то! Она уже совсем близко катается. А вот уже совсем… Он не сдержался, отвернулся. А она вдруг взяла да подъехала прямо к нему, остановилась. И вот она стоит напротив него, ждет. Такая вся красивая, смущенная…

Ну, нет! С него уже и прежнего вполне довольно! Ибо уж очень хорошо он помнит ее смех и зубы сторожей, насмешки лучших. Так что… Нет, нет! И Рыжий снова отвернулся. Она вздохнула и отъехала. Села на лед и опустила голову. День… Солнце… Рыхлый лед… И теплый ветер с берега… Ну что же ты, подумалось, она к тебе пришла, она — к какому-то тебе! Княжна! А не какая-то костярщица, не дочь хромого бочара и даже не… Вот именно! А ты еще… Давай! Ну! Ну!..

Он медленно подъехал к ней и, глядя в сторону, с опаской подал ей лапу. Княжна тотчас схватилась за нее и, рассмеявшись, вскочила на стопы. И сразу — лапа в лапе — вжик, вжик, вжик — они поехали! Вверх по реке, вжик, разворот, и теперь вниз, уже с подскоками, а теперь к берегу, с притопами, быстрей, ну а теперь — еще быстрей — на середину. Весна! Ар-ра-ра-ра! Весна! Еще быстрей, еще! И резко повернуть, она подскочит — подхватить ее, самому развернуться и отпустить ее, разъехаться и снова — стремительно съехаться. И так еще раз и еще, и улыбаться — но молчать! Она молчит — и ты молчишь, она улыбается — ты улыбайся. И радуйся, что лед вас еще держит, что не растаял еще окончательно. Так что давай, Рыжий, гони!

И он, и она вместе с ним — ух, гоняли! Ух, порезали льда! Час, может, даже два так прошло. И, наконец, они устали. Переглянулись — и резко свернули. Подъехали к берегу, сели в сугроб. Юю, запыхавшись, сказала:

— Вы — Рыжий. Я о вас все знаю.

Рыжий смутился, а она продолжила:

— Мне папа говорил, что вы пять лет были в плену у дикарей. Потом, всех обманув, вы разметали двадцать… сорок…

— Нет, — улыбнулся Рыжий. — Все было не так. Я просто убежал от них. Я испугался стать нерыком.

— Нерык! — воскликнула она. — А что это такое?

Она смотрела на него доверчиво и с любопытством. И вообще… Был теплый день. А рядом с ней ему и вообще… Ар-р! Р-ра! По жизни с ним бывало всякое, но… Да! Но так тепло, надежно и спокойно он чувствовал себя только тогда, давным-давно, когда он еще…

Странно, подумал Рыжий, очень странно! Ведь раньше он просто терпеть не мог, когда кто-нибудь из южаков начинал расспрашивать его о Лесе… А тут — он ничего не понимал, отчего это так, — он тут же взял и рассказал Юю не только о нерыке, но и о матери, о племени, сгоревшем дубе, Вожаке, сохатом, Корноухих — то есть обо всем. Вот разве только об Убежище он ни словечком не обмолвился. О нем, подумал он, лучше сказать потом, ну, вот хотя бы завтра. А пока что не надо, пока что зачем? Подумав так, Рыжий вздохнул, нахмурился. Княжна тихо сказала:

— О, это потрясающе! Я никогда не думала, что там, в Лесу, так много всякого такого, о чем я даже и представить себе не могла.

— В Лесу! — воскликнул Рыжий. — Р-ра! Подумаешь! Да прямо здесь, вот под этим самым льдом, на котором мы сейчас сидим, живет Глазастый Незнакомец! Вы когда-нибудь видели его?

— Нет, никогда, — еще тише сказала Юю. — А что это… А кто это такой?

— А вот сейчас увидите! — гордо воскликнул Рыжий. — Сейчас я вам его покажу! Обычно его, конечно, не очень-то сыщешь, но раз сегодня такой день, то вдвоем мы обязательно… Да! Не сомневайтесь! Сегодня нам обязательно повезет! Вставайте же!

И вновь они катались по реке — вверх, вниз. И то и дело резко замирали. Подолгу стояли и слушали. Смотрели, вновь катались, искали. А после, сняв коньки, сидели, отдыхали. И Рыжий с жаром говорил о том, что, может быть, не только южаки и рыки владеют разумом и связной речью. Что, может, прямо здесь, прямо под этим льдом скрывается целая страна, где есть свои Луна и Солнце, и свои города и леса, и даже южаки и рыки — но только уже подводные. И там, конечно, все не так, как здесь, но, может, даже много, много лучше. Юю кивала, соглашалась. Рыжий был счастлив! Как вдруг…

— Юю! — раздалось с берега. — Юю!

Они оглянулись. Вверху, над обрывом стояли две няньки, они махали лапами, звали к себе. Юю вскочила и сказала Рыжему:

— Простите… Нет, прощайте! — потом поспешно схватила коньки и перекинула их через плечо.

Рыжий рванулся вслед за ней.

— Я с вами!

— Нет, ни за что! — воскликнула Юю. — Отстаньте от меня!

— Но почему? Да что я вам…

И Рыжий замолчал. Юю моргала — быстро-быстро; еще немного, и она расплачется…

— Юю! Юю! — опять кричали с берега.

— А завтра вы… — сказал было…

— Нет! Нет! — закричала княжна. — Дикарь! Трус! Негодяй! — и тут она расплакалась и замотала головой…

— Юю! — опять кричат.

— Бегу!

И побежала, медленно и неуклюже. Еще бы! Бегать на двоих — это не так-то просто. Но им, княжнам… Р-ра! Р-ра! Рыжий, опомнившись, вскочил и закричал:

— Постой! Куда ты? Погоди! Я… Я…

Она остановилась, оглянулась… и погрозила ему кулачком! И снова побежала. А вот она уже и подбежала к своим нянькам, вот что-то им отрывисто сказала, махнула лапой — и вот они уже все вместе скрылись за холмом. Рыжий стоял не шевелясь, смотрел на опустевший берег. Что с ней случилось, думал он, почему она вдруг убежала? А думать, что она ему — или он ей — не пара, он уже не хотел. И правильно! Она ж вовсе не глупая и не надменная. Она…

Ушла, а он остался. Проехал взад-вперед, сел, опустив голову… И так и просидел до самой темноты. Шел мелкий дождь, глухо трещал набухший лед. Рыжий промок, дрожал, он… Ведьмино отродье, вот кто он! Везде чужой и все его чураются. Вот и княжна — она не просто так ушла, а… Да, она его боялась! Но почему? Что он ей такого сказал? Чем напугал? Ведь поначалу все так было хорошо! Р-ра! Если б знать, так он бы… он…

А! Что теперь! Теперь уже точно все кончено. Теперь уже не жди ее и не ищи, и вообще ни на что не надейся. И вот примерно с такими вот мыслями, понурый, мокрый, злой Рыжий вошел в казарму, прошел мимо притихших лучших, с шумом пал на тюфяк, зажмурился… И тотчас:

— Вот и все, — сказал ему Овчар. — Уехала.

— Кто?! — Рыжий подскочил.

— Княжна. В Фурляндию. Там замуж у нее… Эй, ты куда? Князь приказал, чтоб ты…

Рыжий не слушал — выбежал. С крыльца — во двор, в грязь, в тьму. Жизнь — грязь, жизнь — тьма, ар-р, р-ра! Скорей! Так вот оно в чем дело! Вот почему ты трус, дикарь, вот почему она… Догнать, догнать! Ар-р! Р-ра! И — вдоль заборов, вдоль, вдоль, вдоль — на четырех, галопом, по-бойцовски. Тьма, брызги, грязь, к заставе, ар-р, и мимо стражи — р-ра, не троньте, прочь — и за город, и снова в грязь, и по глубокой колее, и…

Замер. Перекресток. Куда теперь — налево, прямо? Лил дождь, дорога превратилась в месиво, следов не взять. А так, чтоб наобум… Нет, так нельзя, нужно только по следу! Но где он, этот след? Рыжий сел прямо в грязь, ощетинился. Да, говорили, что Фурляндия — это богатая страна; там лучше, там сытней, там солнце ярче, там… Но где все это «там», где эта злополучная Фурляндия — на севере, на юге? Он гневно рыкнул, подскочил…

И вдруг…

Что это? Гр-рохот! Гр-ром! Он оглянулся и прислушался… Да! Началось — там, на реке. Так как же теперь быть? Куда ему теперь — туда или туда? Он заметался взад, вперед, и…

Да! Туда конечно же, туда! Тьма, ливень, грязь. Скорей! Скорей! Наддай, еще наддай!..

…И все же не успел. Когда он прибежал к реке, лед уже тронулся. А Незнакомец…

— Стой! — крикнул Рыжий. — Стой! Подожди меня! И я…

Треск, гром в ответ. Река бурлила, клокотала. Он бросился к воде, упал…

И — тьма в глазах. И тишина. Тепло. И…

Свет. И легкие шаги. Дорожка вдоль кустов, а на тех кустах растут какие-то странные цветы. Их много-много, мелких-мелких. Наверное, это и есть та самая сирень. А по дорожке идут две те самые няньки… и с ними княжна. На этот раз на ней прозрачная, как зимний лед, попонка. Они идут, молчат. Княжна очень печальна. А вот перед ними дворец — огромный, каменный. Они входят в него…

А там толпа. И какая она необычная: все, даже воины, в попонках. И длинный-длинный стол, накрытый белоснежной скатертью, на том столе невиданные яства. Из-за стола выходит рослый, длинноухий, весь в побрякушках князь… Нет, даже принц! Или совсем король. Юю, оставив нянек позади, подходит к тому королю и прижимается своей щекой к его щеке и жмурится…

А все вокруг кричат: «Гип-гип! Гип-гип!»

И тотчас начинает играть музыка. Толпа выходит, строится, и у них начинаются танцы. Танцуют они парами. Юю и длинноухий впереди. И он смеется, и она смеется. И все смеются — им всем весело, всем, даже нянькам. И только одному тебе…

Глава тринадцатая — НА ВЕРХУ

Когда он наконец открыл глаза, уже был день… Нет, уже даже вечерело. Над головой белел высокий потолок, в окно светило солнце. Где это он? И что это с ним, почему он так слаб? И кто это накрыл его длинной, теплой попонкой? Да и тюфяк под ним какой-то не такой. Рыжий ощупал его лапами… Да, верно, это не его казарменный тюфяк, а мягкий, пышно взбитый. Рыжий поднялся, сел и осмотрелся. Ага, вот оно что: он в светлой и просторной комнате, один. Напротив него низкий стол, а на столе лежит гусиное перо, а рядом с ним свиток пергамента, густо исписанный значками. Пол чистый, крашеный. Сундук в углу. И больше ничего здесь нет. А за окном видны крыши домов, а дальше — пристань и река. Да, значит, так оно и есть; он на Верху, у Лягаша. Но как же он попал сюда? Лягаш не мог его принять, ведь он еще в отъезде. А князь? У князя, говорят, совсем не так — у него на окне занавеска, а пол устелен шкурой чудо-зверя, а в углу стоит стяг наиглавный, походный. А здесь… Так, вспоминай! Ночь была, грохот, ледоход. Ты закричал и кинулся к воде, упал. И сразу все исчезло. Потом был сон. А после было что? Ты сам пришел сюда или тебя несли? Или…

Шаги! Рыжий поспешно лег, закрыл глаза, насторожился… Да, точно это князь. Вот он вошел. Вот подошел, остановился возле тюфяка. Стоял, стоял… И вдруг сел рядом и сказал:

— Не притворяйся.

Рыжий открыл глаза. Князь, помолчав, сказал:

— Ну, говори.

— О чем?

— Да про Фурляндию, — устало сказал князь. — Всю ночь кричал, спать не давал. Ну, что теперь молчишь?

Р-ра! Значит, бредил. И, значит, мог все, что попало, выболтать, и даже про Подводного… Нет! Это никогда! И Рыжий, прикусив губу, сказал:

— Но я ведь ничего о той Фурляндии не знаю. А что в бреду молол, так это мало ли…

— Нет, — тихо сказал князь. — То был не бред, а сон.

— Сон?

— Да.

Ну, вот, подумалось, час от часу не легче! А вслух сказал:

— Не может того быть! Я снов с рождения не видел: я ж как и все, я не отмеченный. Бред это был. Бред, бред!

А князь:

— Ты не виляй! Сон, я сказал. И если бы простой, про что-нибудь другое. А так он был… Да ты сам знаешь — про Фурляндию. А я только вчера отправил туда дочь. И, значит, я просто обязан знать, чего ты там, в этой Фурляндии, видел. Ну! Слушаю!

Князь замолчал. Князь пристально смотрел на Рыжего. Еще бы! Ведь сон для них, для неотмеченных, это такая редкость и такая важность! Сон, думают они, показывает то, что будет завтра. Сон помогает и предупреждает. Сны видеть — это знак. А потому…

— Ну! — сказал князь. — Мне еще долго ждать?! Говори!

И Рыжий… рассказал, как мог, свой странный ночной сон, стараясь не сбиваться, не спешить и ничего не упускать. Хоть горько было, страшно, гадко, противно и, главное, очень обидно! Вот оттого, рассказывая сон, он то кривился, то сопел, то морщился. А князь — тот слушал, словно каменный, лишь брови у него сходились, расходились. Когда же Рыжий замолчал, князь поднял голову, принюхался, задумался… и наконец сказал:

— Так, говоришь, дворец под красной крышей? И длинноухий? Весьма любопытно!

— Что?

— Да хотя бы то, что так оно там все и есть на самом деле. Ты как в окно подглядывал. Вот это сон! Настоящий! — князь усмехнулся, помолчал, а потом, как бы между прочим, добавил: — Да и чему тут удивляться? Весь, значит, в бабушку.

Рыжий хмыкнул, добавил:

— Да, это верно. Ведьмино отродье.

Князь тоже хмыкнул:

— Ну и что? Я твою бабушку очень ценил. А что до колдовства… Так сон — это совсем другое. Вот я, сам знаешь, какой я колдун. А мне ведь тоже однажды был сон. И очень даже непростой. Рассказать про него?

Рыжий молчал. Князь подождал немного и сказал:

— Нет, все равно послушай. Так вот. Это было давно. Тогда я был не старше твоего. А началось все это вот с чего. Отец велел, чтоб я поехал в Мэг. Ну, ты про Мэг, я надеюсь, слышал? Это еще одна страна, вроде Фурляндии, и тоже там, в той стороне. И вот приехал я туда. У них там все по-своему, по-мэгски. Такие они, знаешь, умные, сытые, прямо лоснятся! Но ведь и мы, если надо, тоже не такие уж дикари. А тут еще отец дал мне с собой самых натасканных, самых решительных, самых… Ну, как Лягаш, как, кстати, Зоркий, твой отец. Так что, короче говоря, мы как туда приехали, сразу того, сего, туда, сюда — и вот уже через три дня у нас был заключен с ними союз, договорились о торговле. И вообще, Крактель, мэгский король, передо мной так и подскакивал — что на пиру, что на охоте, что везде. А еще была у него дочь, звали ее Айли…

Князь улыбнулся, замолчал, долго смотрел куда-то в сторону… а после снова повернулся к Рыжему и продолжал — но так, как будто он его уже не видел, как будто он здесь, в этой комнате, один:

— Айли! И я был сразу ею… Как это? Да, очарован, вот! Ну, и поднес ей дары. Не сам, конечно, а через ее служанок. Потом еще одни дары. Потом еще. А после осмелел и написал и передал ей записку. И в тот же день, под вечер, получил ответ — правда, двусмысленный. Тут, значит, думать надо было, думать! Но я был молод и самонадеян. Набрал сластей, вина, дождался ночи, полез к ней в окно…

Тут князь не выдержал и рассмеялся, потом сказал:

— Крик был. Меня поймали, били. Меня! Наследника! Посла! Вот где был позор так позор! И потому, сам понимаешь, мы той же ночью сбежали из Мэга. Я уже не говорю о погоне. Я только вот о чем: союз, торговый договор, обмен военнопленными, кредиты — Крактель все это сразу разодрал, то есть расторгнул. И обвинил меня, что я де оскорбил его, я де покушался… Вот так! А я вернулся в Дымск, закрылся у себя. Не ел, не пил. Отец мне говорил: «Да они все это подстроили! Это была ловушка! Хочешь, пойдем, их проучим? Хочешь, сожжем весь Мэг? А хочешь, я велю…» — «Нет! — восклицал я. — Нет! Крактель здесь ни при чем! Я сам во всем виноват! Я наглый, неотесанный дикарь! Я ей не пара!» И стал уже подумывать о том… Как вдруг мне снится сон! Да, сон! В ту ночь я в первый раз увидел сон. Ар-р! Ар-р! Как я мечтал когда-нибудь увидеть сон — пусть хоть какой-нибудь, самый пустячный. А тут не просто сон, а тут я вижу Мэг! Их дворец. А в том дворце я и Айли стоим щека к щеке, а вокруг нас толпа, а он, ее отец, Крактель, лежит передо мной на полу и смотрит на меня снизу вверх — зло смотрит, бешено! А я смотрю — нет, это совсем не толпа, а дружина, потому что все они в кольчугах, в шлемах, и все они вот-вот готовы на меня наброситься! Ар-р! Я проснулся и вскочил! Я ничего не мог понять! Я снова лег, зажмурился. Я ждал, ждал, ждал… Но сон не возвращался. И потому я так и не увидел, что же там должно было быть дальше, в том моем вещем сне. И потому, как только наступило утро, я сразу пошел к Старой Гры.

— К моей бабушке?

— Да. Пришел, принес охапку слепоследа, потом еще какой-то травы, и еще склянку одних снадобий, она, мне сказали, давно их искала… Вот, кстати! А денег она никогда не брала! Вот такая была. А в ту зиму она вообще никого к себе не пускала, никого не лечила, потому что это было как раз тогда, когда твой отец, ее сын, не вернулся… Я, правда, все же ее упросил, она меня впустила. Я рассказал ей свой сон. Она подумала, подумала, а после разожгла огонь. Огонь, скажу тебе, у нее был особенный такой зеленый, а языки у него багровые. И запах от него всегда шел очень сильный, как будто утром от цветов на лугу. Ну вот, старуха разожгла этот огонь, долго смотрела на него, и вдруг сказала: «Все будет хорошо. Вы женитесь. Потом у вас родится дочь. Потом…».

Князь, спохватившись, замолчал, испытующе посмотрел на Рыжего, откашлялся… и как ни в чем не бывало продолжил:

— Так о чем это я? Да, об Айли! Так вот, ты знаешь, как предсказывала Гры, так все оно потом и вышло! Я помирился с мэгским королем, женился на Айли, и у нас родилась Юю. Такой вот был мне сон! Мне до сих пор он помнится до самой-самой мелочи. Жаль, что с тех пор мне больше ни разу ничего не снилось. Жаль, да! Но зато ты меня сегодня очень сильно порадовал! Потому что раз тебе так все ясно и четко привиделось, то, значит, тут и сомневаться нечего — все у них там сладится, все будет… Да!

Князь замолчал, нахмурился. Рыжий спросил:

— А что она тебе еще сказала?

— Кто? Гры? — поспешно спросил князь. — Нет, больше ничего!

— Как это ничего? Но ведь ты сам только что говорил, будто она сказала: «Потом у вас родится дочь. Потом…» — и замолчал. Почему замолчал?

— Так и она тогда, — князь усмехнулся, — тоже замолчала. Я встал тогда, ушел. Вот и весь сказ.

Рыжий задумался. Потом спросил:

— А про меня она когда-нибудь что-нибудь говорила?

— Ну, может, что и говорила, — не очень-то уверенно ответил князь. Да только я после того с ней больше никогда не виделся. А вот Лягаш, тот часто там бывал. Ему она, наверное, и говорила что-нибудь, он ей, наверное, верил, и потому искал тебя. И потому нашел.

— Так, — тихо сказал Рыжий, — понятно. А твоя дочь, она в этой Фурляндии… Она там будет счастлива?

— Хм. Думаю, что да. Нет, что я говорю, конечно! А ты… — и князь прищурился, спросил: — Ты к ней бежал?

— Когда?

— Да прошлой ночью! Мы обыскали все вокруг и чуть нашли тебя. Возле реки. И там твоих следов было натоптано — туда, сюда, туда, сюда! А почему возле реки?.. Ты ж к ней бежал? К Юю?

Рыжий молчал. Молчал, молчал… И вдруг спросил:

— А где Лягаш?

Но теперь уже князь не спешил отвечать… Потом-таки сказал:

— А теперь ты вместо него.

— Как это?

— Так. Не понимаешь, что ли?

Рыжий зажмурился, затих. А князь заговорил:

— Я только вчера об этом и узнал. Тут как раз все вместе получилось дочь уезжает, гонец приезжает. И подает известие, читаю… А это было далеко, в Горской Стране. Ну, это очень, очень далеко! А страна любопытная, да. Я там однажды был. У них горы совсем не такие, как наши, их горы сплошь из камней. А какие высокие! А тропы в тех горах такие узкие-узкие, скользкие-скользкие! Все потому, что в тех горах круглый год лежит снег, там все время зима. А внизу, между горами, в глубоких-глубоких оврагах, «долины» они называются, там всегда лето. Там хорошо, сытно, тепло. Но главное вверху, в горах, в горном снегу — там очень много золота. А золото, оно много дороже серебра, в десять раз, представляешь! И потому тот, кто владеет этим горским золотом, тот и богаче всех на свете. Но попробуй туда проберись! И еще чтобы тебя не заметили. А чуть не так ступил — и сразу х-ха! — и сорвался, и полетел в овраг. Полдня будешь лететь, только потом убьешься. А еще могут пособить — и снова полетел. А еще могут льдину сверху сбросить. Называется это «лавина». И вот они его подстерегли, спустили на него лавину. Да он был не один, их было там… Всех и накрыло, вот и все. Очень просто!

Рыжий лежал, молчал, смотрел на князя. Ар-р, вот и все; действительно, все очень просто. И сразу как пусто! А вот когда Хват умирал, ты плакал, ты боялся. А теперь только пусто, и все. Ты ничего не чувствуешь — совсем. Как странно! Лягаш убит, нет Лягаша. А ты как будто есть… Но зато ничего в тебе нет! А если нет, так разве ты живой?! Подумав так, Рыжий поежился. А князь, как ни в чем не бывало, сказал:

— А это его комната. Он, правда, редко здесь бывал.

Да, это сразу видно. Тюфяк, окно, стол, на столе гусиное перо. Жил словно и не жил…

Но если бы не он, так ты и по сей день торчал бы в своем Логове, выл на Луну… И ничего ни о чем бы не знал! Жил бы себе, жирел да матерел…

А князь опять заговорил:

— Ну а в последний раз… Это, наверное, все чувствуют, что вот он пришел… Так вот, в его последний раз, перед самым отходом, уже почти в дверях, он вдруг остановился и сказал… Ну, что если он вдруг не вернется, то чтобы здесь вместо него жил ты. Я засмеялся и сказал, что это будет нескоро…

Тут князь вздохнул и замолчал. Рыжий, немного погодя, спросил:

— А после было что?

— Ничего. Спустились вниз, стояли. Тут вышел ты — вы и сцепились.

— Я…

— Ладно, чего уже теперь! — князь раздраженно махнул лапой. — Кто это знал? Вот взять даже меня. Нюх у меня, сам ведь знаешь, ого! А тут вчера я ничего не чуял. И вдруг этот посол фурляндский! Грязный, замызганный, в разбитой волокуше. И ну орать, ну торопить: давай, давай, пока дорога еще держится. А я чего? Я только рад. Приданое давно было готово. За полчаса все загрузили. Тут как раз и поймали Юю, привели, и ее на приданое — х-ха! А там — порс, порс! — и укатили. Ну, камень с сердца, я тебе скажу! Я прямо во дворе, дай, говорю, кувшин, и только пригубил… Вижу: еще гонец! И, вижу, из Горской страны. Ну, колом в горле! Сразу все понятно… — князь помолчал, потом спросил: — Ты слышишь меня, нет?

— Да, — тихо отозвался Рыжий. — А помнишь, он значки еще показывал?

— Лягаш, что ли? Значки?

— Ну да. Лягаш, как уезжал, из-под ремня достал значки…

— А, эти! — улыбнулся князь. — И что?

— Так, просто интересно.

— Так просто! И совсем это непросто. Вставай!

— Зачем?

— Да все за тем же самым!

Глава четырнадцатая — ПЕРВЫЙ ВОЕВОДА

Во дворе зазеленела трава, расцвели одуванчики. А вон кузнечик прыгает. А вон еще один, а вот еще. А под крыльцом, если сходить да посмотреть, паук сплел вот такую вот большую паутину и ловит в нее мух. Очень ловко! И вообще, хорошо — тепло, ни ветерка. Сейчас в Лесу, наверное, уже выводят сосунков на первую охоту. И птицы там поют. Там много разных птиц. А здесь…

После обеда лучшие под гиканье и свист срывались в город, а Рыжий поднимался по скрипучей лестнице и шел к столу. Князь уже ждал его. И Рыжий брал перо, обмакивал его в чернильницу. Князь диктовал, а он записывал. Потом читал, запоминал то, что записано. Потом князь забирал листок, а Рыжий пересказывал:

— В Дымске две тысячи четыреста домов, в них девять тысяч с лишним едоков. Всего же городов шестнадцать. Сто двадцать сел. Поселков, хуторов, охотничьих углов — шестьсот четыре. А жителей в державе — сорок девять тысяч. Все города — удельные. В них воеводы: Растерзай, Костярь, Всезнай, Урван, Душила, Слом… А в Дымске — первый воевода. Дымск — княжеский удел. Дров на зиму для Дымска полагается…

Вновь брал перо, записывал. Угодья. Рыбные: вверх по Голубе по затонам, на Тише, на Узловке, на Песчанке. Это главные. С них главный, первый спрос. А из охотничьих главными будут такие: Мерзляцкий Лес, Коряжинская Пуща, Дикуны. Железные угодья — это, перво-наперво, на Черном Озере, на Гушках и на Миринском Болоте; там, где Урван в прошлом году… Ну, и так далее. Цок, цок пером в чернильницу. Наж-жим, волосяная. Нажим, еще нажим. В глазах рябило, лапа отнималась. Порой князь спрашивал:

— Ну что, устал?

И сам же отвечал:

— Устал, я вижу.

Вставал и брякал в колокольчик. Входил слуга, докладывал, что все уже готово. Они вставали и шли вниз. Просители — а с ними и ответчики и просто любопытные — уже толпились во дворе. Князь выходил, садился на крыльце. Толпа, завидев его, понемногу стихала. Дежурный — кто-нибудь из лучших — по одному выкрикивал просителей. Те, подойдя к крыльцу, ссутулившись и положив лапу на нижнюю ступеньку, клялись Одним-Из-Нас, что будут говорить одну только чистую правду. Потом шли жалобы. Князь, выслушав просителя, какое-то время молчал, а после знаком подзывал ответчика, тот тоже подходил к крыльцу, и князь его рассматривал, потом смотрел по сторонам… и оглашал решение. И тут же спрашивал:

— Ар-р! Любо ли?

Народ кричал:

— Ар-р! Любо! Любо!

Ответчика тут же секли. Или сводили в яму. А то и клеймили. Правда, случалось и такое, что, выслушав просителя, князь не спешил с решением, а, подозвав ответчика, позволял говорить и ему. Тогда ответчик клялся, обещал, что будет говорить одну только правду… и возводил обиду на просителя. Тогда секли просителя. Порой секли обоих. А все, смеясь, кричали:

— Любо! Любо!

Ибо им больше всего нравилось, когда секли сразу обоих.

Но все-таки сходились не за этим. Все ждали, когда князь, дотошно расспросив ответчика, опять возьмется за просителя, а после снова за ответчика, а после замолчит и встанет, и вздохнет, походит по крыльцу, порыкает, поморщится… и спросит у собравшихся:

— Ну, как тут быть?

И все тогда:

— Ар-р! Ар-р! Судьба! Пускай Судьба решит! — кричали.

И было по сему. То есть толпа раздастся в стороны, просителю с ответчиком наденут на глаза повязки, князь крикнет:

— Пилль!

И начинается: рви в клочья! В кровь! Пыль! Скрежет! Вой! Проситель и ответчик схватятся, дерутся не на жизнь, а на смерть, толпа вокруг визжит она в восторге, она же для того и собралась! Князь, погодив немного, спросит:

— Может, хва?

— Нет! Любо! Любо! — заорет толпа. — Бей! Бей!

И… всякое бывало: когда бойцов успеют растащить, а когда не успеют… Тогда, уже после суда, взойдя на Верх, князь долго ничего не говорил, грыз когти, хмурился… а после все же спрашивал:

— Ну что, готов?

Рыжий кивал. Князь снова диктовал, а он записывал. Про деготь, плотогонов, про купцов, капканы, сети, лыко, сало…

А то, бывало, сразу после трапезы они садились на каталку и ездили по городу — на верфь, в торговые ряды, по мастерским, коптильням, сушильням, складам. Встречали их подобострастно. Мели хвостами, ныли от восторга, несли вино и мед, орешки, леденцы. Князь ничего не брал, не отвечал на шутки; сразу садился, требовал отчеты. Считал он быстро и без косточек, в уме, и помнил все раскладки. Его пытались сбить, запутать — бесполезно. Он видел, чуял их насквозь. И каждый день… Вот хоть вчера! Сперва такое: Дерзой, десятник на коптильне, опять был взят на воровстве. Нещадно бит. Потом на дровяных складах открылась недостача. За то всех сторожей клеймить! Потом донос: на верфи кто-то тайно режет сети. Поймать! И заковать! И привести! Ар-р! Ар-р!

А вечером, когда внизу плясали, пели, гоготали…

Князь брал шкатулку, открывал ее и доставал оттуда досточку и фишки. На досточке — квадратики и линии. А фишки — это как бы князь, княгиня, корабли, повозки, воины. В квадратиках — стоять и набираться сил, по линиям — ходить. Игра на первый взгляд очень простая, но выиграть у князя было невозможно. Порой они сидели до утра. Князь говорил:

— Шу — это вам не кубик. Тут надо… Да! Даже Крактель, и тот со мной не совладал! Ух, погонял я старика под стол! Ух, попинал я его там!

И горделиво щурился, показывал особенно полезные ходы и объяснял, как лучше бить на упреждение, заманивать, чем можно жертвовать, а как наоборот… И вскоре Рыжий наловчился и стал играть с князем почти на равных. Князь говорил:

— Ну вот теперь совсем другое дело. Теперь… Вот так!

И делал ход. И Рыжий хмурился, сопел. Князь, подождав, вставал, бил лапой по столу. Входил слуга и подавал вина и жареных орешков. Луна катилась на исход. Дымск спал. Лучина догорала…

Ну, а когда случались письма от Юю, князь, развалясь на шкуре чудо-зверя, говорил:

— Читай.

Рыжий читал. Письма всегда были пустые, ни о чем — о Дангере, то бишь о длинноухом, танцах, пирах и прочей чепухе. Ну а в конце она всегда перечисляла приветы — поклоны. Последним был всегда поклон и «нашему покорному слуге». Услышав про «слугу», князь каждый раз весело улыбался, говорил:

— Дерзка! Дерзка! Но ты не обижайся. В Фурляндии они все там такие. А в Харлистате что! А что у горцев!..

И так всегда — о чем бы князь ни говорил, он каждый раз все сводил на Горскую Страну. Вот только что было о чем-нибудь другом, а он уже опять: слушай, Рыжий, смекай: там, за Морляндским страшным перевалом на тайных приисках работают слепые невольники. Это чтобы никто из них не убежал, их сразу ослепляют. И там, на этих приисках… Так и на этот раз:

— Так вот, — князь продолжал, — на этих приисках только на Ближнем Логе в день намывают семь туганов золота. А это в пересчете на монеты… и посмотрел на Рыжего.

Тот, помолчав, сказал:

— Пять тысяч двести шестьдесят.

— Да, правильно. И ты теперь представь, что будет, если мы…

Ну, что там будет, так это пока неизвестно. Пока что было только то, что вот уже два года князь усиленно готовился к Горской войне. Скупал оружие и набивал склады провизией. Писал в Тернтерц, интриговал. Он и Юю отдал за Дангера в надежде на военный союз. И Лягаша послал… А летом сам два раза ездил на границу. Рыжий, оставшись за него, один спускался на крыльцо, судил и принимал гонцов, метался по купцам, по мастерским. Князь возвращался, он докладывал. Играли в шу. Охотились. Рыбачили на Низких Островах. И там, на Островах…

Да, тогда ночь была. И догорел уже костер. Спал князь, и спали лучшие. Взошла Луна. Рыжий поднялся, вышел из шатра и, никого не разбудив, спустился к берегу. Сидел, смотрел на лунную дорожку на воде. Ждал. Ждал… Чего он еще ждал? Он, бывший дикий рык, всего за один год взошел на самый Верх. Он теперь первый воевода. Спит на пуховом тюфяке и пьет только шипучее. Он любит хвойный дух, и слуги каждый день меняют на полу иглицу, которые нарочные гонцы везут издалека. Вот он каков теперь! Вот он в какой силе! И все ему завидуют. А он… Чего это он здесь, на берегу, сидит? Ждет, что ли? Зря. Да он и сам прекрасно знает, что он напрасно ждет, никто ему больше не явится. И то не потому, что Незнакомца и в помине нет, а просто потому, что он в него давно уже не верит. И так случается со всеми; все поначалу верят в чудеса и ждут этих чудес, надеются, а после, помудрев, уже не верят — только притворяются. И так и он теперь. Смотрит на воду и пытается представить чудо, а в голове-то у него совсем другое! В Дымске две тысячи четыреста четырнадцать домов, в них девять тысяч триста двадцать восемь едоков, а недоимок числится на каждого по шесть с полтиной. И если…

Да! Вот то-то и оно! Он встал, прошел в шатер и лег. Зажмурился. Как жаль, что глупость, как и детство, не вернуть. Как жаль, что если даже вдруг Юю возьмет да и приедет в Дымск… А не приедет ведь! Она ж теперь, как и Убежище, — видение.

А может, и вся жизнь — это только видение?

Глава пятнадцатая — УРВАН

А время шло. На Летний Поворот, то бишь на самый длинный день в году, в Дымске было гуляние. То есть это одним гуляние, пьянь да кураж, а другим держи ухо востро! Рыжий расставил стражу по постам, весь день был на стопах, умаялся. Потом, после гуляния, все помаленьку унялось, опять пошло по-старому: князь съехал, все свалил на Рыжего — и тот опять один по целыми дням судил, рядил да составлял «известия». Раз в месяц приходили письма от Юю. Потом вернулся князь и снова говорил о приисках, о будущем походе. А по ночам снился Лягаш. Однажды снились Выселки — бежали косогором, он кричал… Проснулся — нет, привиделось, не Лес это, а Дымск. На улице шел дождь. Начинало светать. А он лежал не шевелясь и хмуро улыбался. Бежал на четырех — приснится же такое! Да разве первый воевода бегает? Ему ж теперь даже на двух, пусть даже и рысцой, — и то не в честь, ему ж даже ходить, и то себя ронять! Он только выйдет на крыльцо — ему сразу каталку! Зимой волокушу. А тут…

А! И закрыл глаза. Просто лежал, тяжко вздыхал. Потом…

На Первый Желтый Лист был, как всегда, Великий Смотр. Еще за две недели до того отправили гонцов во все уделы. И начали съезжаться воеводы. Они тянулись в Дымск кто в лодках по реке, кто берегом на крашеных, увешанных висюльками каталках. Все как один они были холеные, надменные и ехали они неспешно, важно, с холопами и няньками, узлами всякого добра и снеди, под бубенцы и гиканье, пыль, топот, скрип. И каждого из них сопровождал отряд личной охраны — два, три десятка лучших, но удельных. Удельных лучших отводили на Пустырь, туда, где летние землянки. Там их определяли на постой, там их кормили, угощали брагой. А воевод, тех принимали в княжьей трапезной. И вот там…

Там это было обставлено так: тишина, полумрак — из-за того, что окна плотно занавешены, — и длинный пустой стол; в его дальнем конце, во главе, сидел князь на высокой скамье, а рядом с ним, но чуть пониже, Рыжий. Вот туда и входил воевода, за ним следом вносили подарки. Потом чернь уходила, воевода оставался. Князь на подарки не смотрел, садиться тоже не велел, а только, вдоволь насмотревшись на вошедшего, вдруг говорил:

— Кость в пасть!

— В пасть, — отвечал удельный, — в пасть.

И после кто из них сопел, кто щурился, а кто даже зевал. Но — это сразу чуялось — все как один очень сильно робели. А князь не угрожал и не рычал, как в мастерских, а начинал издалека. Сперва расспрашивал о близких, о дороге. Потом — о податях, о слухах, о границе. Удельный отвечал как только можно подробнее. Князь улыбался и кивал… А после, обернувшись к Рыжему, строго приказывал:

— А огласи-ка нам «известия»!

И Рыжий доставал из сундука густо исписанный листок, неспешно расправлял его…

«Известия»! Кроме Приемного Крыльца в княжьем тереме был еще и черный ход. И там, обычно по ночам, толпились ходоки — точнее, бегуны — со всей Равнины. Рыжий спускался к ним, уточнял, кто откуда, а после отводил по одному в укромный закуток, и уже там, с глазу на глаз, расспрашивал подробнее, записывал, сводил в «известия»… И вот теперь читал. Скажем, такое: Замайск, воевода-ответчик Всезнай. По свинам в том Замайске так: сокрыли молодняк в полтысячи голов и, закоптив, свезли в Фурляндию и продали, а прибыль поделили. Прибыль ушла мимо казны. Кроме того, в Замайске же змеиных кож в этом году было украдено… Также железа… Также юфти… Также рыбы… Или Горелов, воевода Растерзай. Здесь деготь… Так, еще дрова… Так, еще так… Глухов: ответчик Душила. Ну, здесь куда ни кинь: мед, сало, деготь, ягоды, грибы, потом еще… Всего не перечесть! Или Столбовск — там тоже самое! Такой же и Копытов. Такой же Погорельск. Такой же и… Да какой ты удел ни возьми! Воровство, воровство, воровство — везде все одинаково!

А воеводы — тут кто как. Одни кричали, что это напраслина, другие каялись, клялись, что больше никогда… Тем, кто покаялся, князь набавлял «урок». Тех, кто упорствовал, — опять расспрашивал, уже куда настойчивей, с пристрастием, ловил-таки на лжи и тоже набавлял урок — но уже вдвое. Один только Костярь — столбовский воевода — отвертелся. Князь побратался с ним и повелел, чтоб ходока-облыжника нашли и взяли под ребро, а после…

После было некогда. Когда сорвался Первый Лист, все воеводы были уже в сборе. Один Урван, хвостовский, так и не явился. Вместо него прибыл гонец и доложил: Урван, мол, ранен на охоте, приболел, не может встать и шлет князю поклон — нижайший. Князь, помолчав, сказал:

— Как жаль. Да, очень жаль, что его нет. Ну да и ладно!

И повелел немедля начинать. Сходили на Гору и подожгли Дары. Потом был смотр на Пустыре. Бил барабан, выли рога, пять сотен бравых молодцов сперва маршировали, пели, а после, разделившись надвое, схватились. Бой был хоть и потешный, но хорош. Народ, толпившийся вокруг, жадно глазел на это и орал:

— Бей! Бей!

И было ликование. Всеобщее. Князь похвалил войско за рвение, роздал особо отличившимся награды, а тех, кого наоборот в бою сильно помяли, а то и порвали, князь повелел гнать с глаз долой. Тем, кто остался, был дан пир, потом, на следующий день, была охота на Лугу, а после снова пир. Потом, уже на третий день, прямо с утра и уже натощак, они опять маршировали, пели, а после, прямо с Пустыря, им повелели — они и разъехались. Потом… Два дня князь просидел, закрывшись у себя, а после вышел и сказал:

— Езжай и разберись.

Рыжий не спрашивал, куда, это и так было понятно: в Хвостов конечно же, к Урвану, один ведь он остался неосмотренным. И если б кто другой посмел бы не явиться, так Рыжий, взяв с собой дружину, теперь пошел бы на него и поучил бы, и потешился, и лучшие б потешились. А так… Урван и есть Урван, с Урваном лучше не шуметь. И Рыжий, никого с собой не кликнув, один сошел с крыльца, сел на каталку, поехал на пристань, там взял обычную долбленку да пару обычных гребцов…

Хотя дорога на Хвостов была неблизкая! Вначале поднимались по Голубе, потом свернули в Старую Протоку, потом — на Млынку, на Листвянку, и только к вечеру второго дня наконец добрались до Столбовска. Столбовск — угрюмый, пыльный городишко. Костярь с опаской встретил Рыжего, молчал, вздыхал. Потом, узнав, что едут не к нему, повеселел. Сходили в баню, пировали. А утром — снова в путь, только теперь уже по суше. Да по какой еще сухой! Пять дней скрипели на каталке по степи. Порой, не выдержав, Рыжий вставал с каталки и шел рядом с тягунами. Трава, одна пожухлая трава до горизонта!

Но вот он, наконец, Хвостов — последний, порубежный город. За ним Пески, а дальше, за песками, начинался Мэг, то есть совсем чужая сторона, лжа иноземная, искус — так это называется. Но это где-то там, за дальней, непонятной далью. А здесь, остановившись на холме, Рыжий, прищурившись, смотрел на город. Вал, башни, тын — все хорошо, досмотрено, исправно. И городские крыши не пожухлые, а ярко-желтые, что значит: только-только обновленные, солома на них еще свежая. И — тишина. Ни гогота, ни дыма. Рыжий еще немного постоял, посмотрел, помолчал, потом вернулся к тягунам.

— Порс! — приказал.

Тягуны понесли. В распахнутых воротах — никого. На улицах…

Ни луж, ни мусора. Деревья ровными рядами. Колодцы под навесами, при каждом кружка на цепи. И цветники под окнами. Прохожие, заслышав стук колес, сходили в сторону, смотрели исподлобья.

А вот и площадь, и дворец. Поменьше княжьего, да и крыльцо будет пониже. А на крыльце…

Носатый, голенастый, остроухий, в богатом боевом ремне стоял сам воевода Урван. А рядом с ним… Как ее бишь? Да, это Ластия, его жена. И тут же трое сыновей мал мала меньше. Урван — родной княжий племянник и, стало быть, его единственный наследник, лжец, говорун, наглец…

— Ждем! Ждем! — вскричал Урван. — Наслышаны. Давно!

И поспешил с крыльца. Рыжий спрыгнул с каталки. Они обнялись, побратались. Потом Урван, немного отступив, сказал:

— Вот ты какой! Зубаст! А говорили, будто в бабушку. Врут болтуны. Врут, как всегда! — и засмеялся весело, беззлобно.

Рыжий, опомнившись, хотел было хоть что-нибудь сказать, хоть как-нибудь представиться, да не успел. Урван, опять обняв его, стал спрашивать о дяде, о столице. Рыжий пытался отвечать — не успевал, ибо Урван все спрашивал да спрашивал… и наконец сказал:

— Э, чего это я?! Ты же с дороги. Пойдем. К столу!

И сразу потащил его вслед за собой. Вдвоем они взошли по лестнице. Там, уже на Верху, Урван представил ему Ластию, детей. Жена приветствовала сухо, дети смотрели с любопытством, но молчали. И Рыжий сдержанно, манерно поклонился. Урван потащил его дальше. Прошли в гостиную. Стол был уже накрыт, слуги сновали взад-вперед, хор певунов стоял возле окна. Расселись: Урван с семьей — по одну сторону, Рыжий, один — напротив, по другую. И только сел, как Урван уже встал, поднял чашу, сказал:

— За дядю! Долгих ему лет!

Потом — все так же скоро, делово — был тост за гостя, за Равнину. Урван и Рыжий пили гром-шипучее, жена — наливку, скромно, по глотку, а дети — сок, без всякой меры. Закусок было множество и всяких, самых разных, но под шипучее закуска не идет, и Рыжий почти не закусывал. Зато на сладкое подали дыни — большие, сочные, душистые. Урван брал нож и резал. Дыни лопались. И Рыжий ел их, ел… Хор тихо напевал застольную, дети шушукались, толкались, жена Урвана, опустив глаза, водила когтем по столу…

А сам хвостовский воевода — тот говорил и говорил без остановки. Сперва он рассказал о том, какой здесь был весной пожар и как он со своими лучшими тушил его, весь обгорел, потом — об урожае дынь — Хвостов, кстати сказать, всегда был славен дынями, — потом о пасеке: он пасеку любил и сам ходил за пчелами.

— Вот, — говорил Урван, — ты, знаю, не поверишь, но пчелы, я тебе скажу, ведь не глупее нас! Вот подхожу я к домику, снимаю дымокур…

И долго и с азартом объяснял, как пчелы льнут к нему, и как он их, не всех, конечно, но почти всех различает, и как они к нему по именам или на свист летят. Рыжий молчал, терпел весь этот вздор и прикрывал лапой зевоту. Урван — хитрец и лжец. А Ластия…

Та вскоре поднялась, и, извинившись, увела детей. Урван сразу умолк, задумался. Рыжий откашлялся, сел поудобнее. Подумал — что ж, теперь пора и к делу, — и только открыл было рот…

— А что, — спросил Урван, — может, и нам пройтись? Ведь засиделись!

Рыжий поморщился, но согласился.

Они сошли во двор, прошли по палисаднику — Урван не удержался и сказал, что у него здесь и зимой и летом всегда полно цветов, они, дескать, морозов не боятся, — затем спустились к заповедному пруду. Там вдоль всего ближнего берега на одинаковых лавочках сидели с одинаковыми удочками местные рыбаки. А дальше, на воде, плыли два лебедя и целовались.

— Вот, — с гордостью сказал Урван, — здесь мы разводим соленых ершей. Их после только малость подсушить — и готово. А там вон моя пасека. Вон, видишь, домики? А там, если еще левей, в низине, грибы хочу растить. Как думаешь, получится?

Рыжий молчал. Они пошли по улицам. Хвостов был город небольшой — три улицы, четыре переулка, площадь. Урван знал всех жильцов по именам. Если кто у калитки сидел, того он обязательно приветствовал и тот сразу вставал и кланялся. Урван кивал ему в ответ, поглядывал на дом, досмотрен ли, исправен ли, в порядке ли. И все были в порядке, все досмотрены, все как один побелены, ухожены, на всех солома свежая, пушистая. И вдруг…

Рыжий невольно замер. Ну еще бы! Прямо перед ним стоял высокий трехэтажный дом под ярко-красной крышей. Вот так! Все вокруг желтые, а эта красная. Потому что все крыты соломой, а эта… Рыжий присмотрелся… Да, все правильно, а эта крыта красными лепешками из обожженной глины. Иноземная затея, сразу видно! Вон и крыльцо какое — крашеное в клеточку. А на крыльце, в дверях, дремлет дозорный в бронзовой попонке. Крепка она! Такую, говорят, бить — не пробить. Рыжий задумался, нахмурился.

— Зайдем? — спросил Урван.

— Нет-нет! — ответил Рыжий. — Хва. Я устал.

— Тогда — домой.

Они пошли обратно. Рыжий дважды мельком оглянулся. Дом с красной крышей — это мэгское торговое подворье. Туда съезжаются купцы из Мэга. Ну, и все остальные, откуда бы они только ни были: Харлистат, Фурляндия, Тернтерц… И правильно! В Дымск и глубинные уделы им хода нет, так принято от веку, и потому здесь, у Урвана, все эти иноземцы разгружаются, здесь и торгуют — только оптом и только с державой. И здесь же они платят подати между прочим, немалые. И оттого небось Хвостов такой ухоженный и сытый, что Урван здесь всей этой торговлей заправляет и сам же все с нее и стрижет. Хотя купцов, честно сказать, здесь порой по целым месяцам ни одного не бывает. Они говорят, что им здесь торговать невыгодно. Ну, что! Может, им и вправду невыгодно. А зато эти, хвостовские, вон как все на этой невыгоде поразжирели! Ох, лжа здесь, видно, развелась! Ох и пустила корни! Ох, надо бы уже…

Но это так, не к делу, не для того он сюда нынче прислан, и потому он об этом молчал и молчит! И так и шли они молча по городу. Когда же подошли к Урвановому дворцу, то урвановы дети, игравшие в лунку, тотчас вскочили и с радостными криками бросились к отцу. Но тот им строго приказал:

— Нельзя! Мы заняты. Державные труды.

Дети остались на крыльце, а взрослые поднялись в кабинет — так называлась комната, в которой Урван занимался делами. Вид кабинета был довольно простой: стол, табуреты и пуфарь, то есть тюфяк на тонких ножках, в углу сундук с отчетами, и это все.

Нет, не совсем. Еще над столом висела странная картина в золоченой раме. На той картине была изображена темно-зеленая река без берегов, где из воды там-сям выглядывали всякие нелепые чудовища, а посреди был помещен не круг это и не яйцо, а нечто среднее, слегка продолговатое — такой пятнистый, разноцветный остров. На этих пятнах — почему-то вкривь и вкось, к тому же разным почерком — были начертаны названия: Равнина, Мэг, Даляния, Тернтерц, Ганьбэй, Фурляндия…

Урван, скосившись на картину, едва заметно улыбнулся и сказал:

— Садись, поговорим. Ведь ты, я так понимаю, по срочному делу, от дяди.

Рыжий с опаской опустился на пуфарь — нет, не шатается, устойчив. Урван тем временем открыл сундук и зашуршал в нем отчетами. Рыжий, воспользовавшись временной заминкой, опять посмотрел на картину. Она, это сразу почуялось, висит здесь очень неспроста! И этот остров, как кусок разделенный, по-разному раскрашенный — он тоже с большим умыслом! Да, именно разделенный! Мэг — красный, как мясная часть, Тернтерц — как кость… А Равнина — совсем как трава! Почему?

— Ну вот, смотри, — сказал Урван и вывалил на стол целую стопку таблиц. — Здесь мед, здесь рыба. Это дыни. А это наши подати. А это уже недоимки. А это — наше главное: Подворье. Тебе дать косточки?

— Не надо.

Рыжий взял стопку, пододвинул к себе, полистал, нашел Подворные Листы и там в хмельной таблице наобум проверил два столбца, сравнил с итогами сошлось… И отодвинул. Спросил:

— А где урок?

Урван прищурился:

— Какой?

— Походный. А какой еще?!

— А вот такого как раз нет! — и воевода нагло усмехнулся.

— Как это нет?

— А очень просто. Не собирали мы такой урок, вот и весь сказ. Так дяде, долгих лет ему, и передай.

Сказав это, Урван сжал челюсти, весь подобрался. Он такой! Упрется — и не даст. И ладно б просто не давал, тогда бы хоть молчал. Так он и не молчит. Недавно здесь, в Хвостове, на пиру, взял и при всех сказал, что его дядя выжил из ума, оттого и задумал войну. Хотя, быть может, и не так оно тогда здесь было сказано. Но в доносе записано именно так, слово в слово. Князь, прочитав донос, порвал его, смолчал — Урван, как ни крути, его племянник и наследник… А вот теперь этот наследник опять пошелестел отчетами, поморщился, подумал… а после улыбнулся и сказал:

— Лягаш ко мне частенько заезжал. Дыни любил. Моченые, сушеные. Да! Мы с ним еще играли в шу. А ты играешь?

Рыжий согласно кивнул. Урван принес доску, расставили фигурки. Играли они долго, до полуночи. Урван, как будто ничего и не случилось, опять пошел рассказывать — о пчелах, о рыбалке, о пожарах… потом вдруг помрачнел, сел прямо, отвернулся от доски и зло, отрывисто заговорил:

— Я знаю, знаю! Я, все кричат, наживаюсь на мэгцах. А много ты имел о том известий? Ни одного? А почему? Да потому что не идут они к нам, иноземцы, они же умные, зачем им сюда, в грязь? Вот тогда мы, их не дождавшись, сами лезем к ним! И называется это «война»! И ей, этой войне, даем такое оправдание: награбим — и станем богатыми, и будем жить не хуже прочих, пить будем, будем жрать в три горла. Так, Рыжий, а?

Рыжий смолчал. Урвана это еще пуще разъярило. Он подскочил и заходил по комнате, заговорил:

— Ой, дикари! Ой, темнота! А корчат из себя! Я знаю, дядя, говорит, мол, будет у нас золото — и сразу все изменится, дороги выстроим, мосты — и заторгуем, заживем. А с кем? Ты ж видел их, наш, скажем так, народ, и нрав его, во всей красе, я думаю, познал уже. «Известия» ж читал… Да что «известия»!

Тут он остановился, постоял… Лапой махнул и сел. Сказал:

— Пьют, когти рвут да на чужое зарятся. Напасть бы да ограбить — вот и вся мечта. А надо работать. Вот взять хотя бы тот же Мэг. Пятьсот… Нет, даже триста лет тому назад они были ничуть не лучше нас. А нынче процветают — и дальше работают, и дальше! А мы все воюем, воем, воюем! И много мы навоевали, а? Или… А, что и говорить! Сыграем еще партию?

Сыграли. Потом еще одну, еще — но уже молча. Потом Рыжий лежал на мягком пуфаре, укрывшись одеялом. За стенкой мерно тикали часы. Урван, мрачно подумалось, хитрец и лжец, Урван куплен далянцами и мэгцами, а может и фурляндцами, Урван такой, Урван сякой. Так говорят о нем. Но и о князе тоже говорят немало. Обо всех говорят.

И вообще, красиво, гладко говорить, так это и Вожак еще умел. Так что не рано ли ты, Рыжий, сомневаешься в одном и уверяешься в другом, не лучше ли… Да, только так! Спи, Рыжий, спи, ибо с наскока, нахрапом такого тебе не осилить, тут время нужно, успокоиться, тут… Спи, я сказал, спи, спи!

И вскоре он действительно заснул. И спал, как и положено, без всяких сновидений. А утром, после завтрака, уже возле каталки, Урван поднес дары. Князю — «любимому дяде» — Урван передавал массивный погребец игристого шипучего в стеклянных розовых бутылках.

— А на словах… премногих ему лет. И мирных. Мирных — это обязательно. А это вот… тебе.

И воевода, словно бы таясь, как будто невзначай, подал Рыжему квадратный кожаный футляр. Швы на этом футляре были залиты сургучными печатями. И вообще, он, этот футляр, не гнулся, не звенел, не брякал. Он даже запаха почти не издавал. А тот, который издавался, был незнакомый, чужой.

— Что там? — с опаской спросил Рыжий.

— Секрет! — многозначительно ответил воевода. — Пока не открывай. А приедешь — тогда и откроешь. Но только ты один. Понятно?

Рыжий промолчал.

— Тогда… Порс! Порс! — вскричал Урван. И тягуны рванули с места.

И снова по степи, а после по реке. Бренчат бутылки. А футляр… Что в нем? Рыжий вертел его, разглядывал печати — но так и не вскрыл. Приехал, доложил о деле, отдал князю погребец и передал Урвановы слова. А про футляр смолчал.

Князь, выслушав отчет, сказал:

— Уж лучше б сразу бунт! А так… Иди.

Рыжий пришел к себе, сел на продавленный тюфяк, поежился — по вечерам уже морозило — и посмотрел в окно. Долго смотрел и ни о чем не думал. А после взял футляр, рванул и вскрыл его. И вытащил…

Глава шестнадцатая — ЗИМА

Пришла зима. И выдалась она как никогда морозная и снежная. Сперва в каких-нибудь пять-десять дней все замело, все задуло, засыпало. Потом колодцы вымерзли до дна, а на реке лед стал такой толстенный, что никак не пробить. И потому, чтобы разжиться хоть какой-нибудь водой, дымцы носили с улицы снег и топили его на огне. Заодно и грелись. И молчали. Сиднем сидели по домам. В костярнях, на базаре — никого. Глянешь в окно, а там одни сугробы да сугробы, да дымы. И ни следа нигде! Обозы с продовольствием, и те позастревали на дорогах. И поначалу этого как будто не заметили. Потом без них неделя, две прошло, запасы кончились — и вот уже и брюхо подвело, а вот уже Дымск зароптал. Глядишь — и стали то и дело выходить на улицы, стоять на перекрестках и шушукаться… И вот уже явился слух, будто какому-то дитяте во сне пришел Один-Из-Нас и говорил, что это лишь начало, а вот потом, когда народ вконец оголодает, когда начнут один на одного охотиться… Хва! Тс! Болтливых брали под ребро!.. А слухи ширились, обозы не являлись, голод креп, по городу слонялись недовольные, шумели, уже никого не боялись. Тогда князь повелел открыть урочные амбары — то есть провизия, которую готовили к Горской войне, пошла на ублажение одичавших от голода толп. Даром давали, не скупясь — вот они и притихли. И думалось уже, что беда миновала, что там, глядишь, и морозы спадут, подоспеют обозы…

Но тут со всех концов поскакали гонцы, из всех углов полетели «известия»: беда! уделы зашатались! Знай, князь: купцы, отправленные в Глинск, побиты и ограблены — и пухнет Глинск, но хоть пока что еще молча. А в Глухове — там нет, там злобное, открытое смущение, и тоже слух пошел, лжа всякая… Но слух, то есть кликушу эту, изловили, язык из нее вынули, и на базаре на шесте его повесили, всем на обзор — и сразу тишина! И другим неповадно, молчат. Но это еще что! А вот в Замайске поднялись так поднялись — там их чуть урезонили: кого побили, а кого и совсем, навсегда положили, а иначе никак ничего не могли с ними сделать. А вот Столбовск и так не устоял, в Столбовске было всего круче: Костярь и тамошние лучшие едва успели затвориться во дворце, ну а народ, вконец залютовав, взял их в осаду и стоит, грозит их сжечь живьем — вот каково оно, столбовское известие! Князь, даже не дослушав его до конца, подскочил, поворотился к Рыжему и приказал:

— Ар-р! Чин ему! Порс на Столбов! Порс-порс!

И срочно заложили волокушу, и уже лучших вывели во двор… Но Рыжий от дружины отказался, сказал: «Сам справлюсь!» И уехал сам, то есть один. И долго он после плутал; по льду, в метель, и замерзал, и засыпал… Но вот он, наконец, Столбовск. Светало. Шел крупный, редкий снег. Народ стоял на стенах и кричал, выл, бесновался. Их было тьма и тьма, а он всего один. И хорошо, что он один — дружину не пустили бы, дружину б разорвали! А так, один как перст, он сошел с волокуши, к воротам подошел, повелел открывать… И открыли! И он в город вошел, вскрыл тайные амбары — нашел, унюхал, не ошибся — потом делил, потом судил: Костярь — в железа, в Дымск, Клым, сотник — в воеводы, ибо Столбовск так пожелал, Клыма на сходке выкрикнул, а Рыжий это своей властью подтвердил, а князь потом, кривясь, своей одобрил. Вот так-то вот! Потом…

Потом был Глухов, Глинск, Копытов и другие. Где хитростью, где лаской, где угрозой он, Рыжий, ведьмино отродье, держал их всех вот так, в горсти! Потом, взойдя на Верх, докладывал. Князь, выслушав его, вставал и сдержанно благодарил, а после брал с собой бурдюк, спускался к лучшим, пьянствовал. А Рыжий уходил к себе, садился на тюфяк, брал книгу…

О! Та книга! Она была большая, толстая, с железными застежками. На титуле было написано вязью: «Все знания», на корешке шрифтом попроще значилось: «Записки Досточтимого». Рыжий медленно, с явным почтением листал ее поблекшие шершавые страницы и то и дело замирал и даже закрывал глаза…

А ведь тогда, когда, вернувшись от Урвана, он вскрыл футляр и вытащил оттуда эту книгу, то сразу хотел ее сжечь! А что, гневно подумал он тогда, вот тоже эка невидаль! Да у него здесь, только на Верху, их, этих книг, десятка два, не меньше. Они здесь от Юю еще валяются, Рыжий ходил, смотрел на них, листал, там-сям даже читал: «Девишник», «Сонник», «Подвиги Отважного», «Стихи»… Р-ра! Сирень, одно слово, и только! И он махнул на них, их снова спрятали в чулан. Потом пошли державные дела, и Рыжий о книгах и вовсе забыл… Как вдруг еще одна — Урванова! И он в сердцах вскочил и подбежал было к печи, открыл уже было заслонку…

Но почему-то удержался и не бросил. Сел, расстегнул застежки, раскрыл наугад. И прочел: «…а Солнце — это раскаленный шар, это еще одна звезда среди других таких же звезд в бескрайнем и бездонном небе, то есть в Космосе…» Вот так! Рыжий прочел — и онемел. Аж заняло дыхание! Зажмурился. Немного подождал и успокоился, открыл глаза, прочел… Да, точно: «…то есть в Космосе». А дальше было так: «А Космос не есть пустота. Космос просто невидим, точно так, как невидим, к примеру, и воздух. Но о наличии воздуха можно судить…» Гм! Мудрено! Рыжий резко мотнул головой, перелистал десятка два листов, снова глянул, прочел: «Мозг — это самый главный наш орган и потому надежно укрыт черепом. Сердце укрыто только ребрами». Ну, да! Ощупав ребра, Рыжий потянулся, задумчиво зевнул, сел поудобнее… А у печи, надо сказать, и свет хорош, и не замерзнешь, а в книге говорилось о таком, что если и захочешь, не уснешь… вот оттого он и сидел, сидел, читал, не замечая ничего, всю ночь до самого рассвета.

А утром сонный, с красными глазами, с большим трудом и, главное, уже безо всякого желания, выслушивал гонцов: Глинск, Свинск, Песчанск, деготь, лоза… В условиях умеренного климата. Ну-ну! Потом, уже после всего, когда все уже спали, они играли в шу. Князь, развалясь на шкуре чудо-зверя, потягивал вино, о чем-то говорил…

А Рыжий ничего уже не слышал! Рыжий смотрел на шкуру, улыбался. Ибо теперь он знал, как ловят чудо-зверя. Это делают так: двести загонщиков трубят в серебряные трубы и поджигают заросли. Зверь выбегает и бросается, и рвет, топчет загонщиков. Кровь! Вопли! Визг! Но визг этот — от радости, от счастья, ибо там верят в то, что если чудо-зверь тебя прикончит, то это вовсе и не смерть, а будто бы… Вот такое у них там поверье, такая там у них религия…

А князь, смеясь, рассказывал: Брудастый, как всегда, заснул под лестницей, а тут явились Бобка и Бесхвостый и стали поливать его из бурдюка, и поливали ему прямо в ухо, а брага была просто кипяток, они ее нарочно до того…

И ты это сиди и слушай! И еще смейся вместе с ним. Р-ра, маета! Снег, вьюга за окном… А в Харлистате дождь бывает только один раз в три года, ну а про снег там вообще не знают. Зато в Голянии всегда стоит зима. И вот уже где дикари так дикари, даже похлеще Красноглазых: там ни власти у них, ни законов, пускай даже самых простых. Там просто зло. А здесь…

— Ар-р! — удивленно рыкнул князь. — Да что это с тобой?

— Так, ничего…

И как накликал! Так с того раза у него и повелось: тянулись дни — из ничего, а в них были суды из ничего, чины невесть зачем, разъезды непонятно для чего. И еще много всего прочего, совсем еще недавно очень важного, а теперь непонятно какого, никчемного. Хотя, если задуматься, то почему это все ни к чему? Равнина — это не такая уже дикая, никчемная страна. Другое дело, что кроме нее на свете есть еще Фурляндия, Даляния, Мэг, Харлистат и прочие державы. И только все они, все до единой вместе взятые, это и есть в полной мере Земля, огромный остров, который окружен рекой без берегов, то бишь Бескрайним Океаном. Тот Океан действительно бескраен; никто не знает, где его предел. Да и сама Земля…

И Рыжий закрывал глаза и видел кабинет Урвана и ту, так тогда поразившую его, картину на стене. Теперь он знал, что это была карта. И что в Фурляндии дома строят из камня, а на полях выращивают орс, гуппи, лессию. В Далянии ткут тонкое сукно, а в Мэге из того сукна шьют лучшие лантеры, плавят железо, медь. Ганьбэйцы же, этот ужасный, всеми отверженный народ, те вообще ничего не растят, не куют, не шьют, не плавят, а кормятся единственно разбоем на морях. А те моря… А эти горы, реки, города… Р-ра, сколько здесь всего! Голова идет кругом!

Но, тем не менее, прочтя главу «Основы Географии», он тут же взялся за главу «Всеобщая История», в которой вкратце излагались войны, смены династий и важнейшие научные открытия. Затем была глава «Законы», затем «Народонаселение», «Легенды», «Свод ремесел», «Этикет»…

А за окном — снег да дымы. В Столбовске снова неспокойно. Глухов, Песчанск… Но все, что было за окном, теперь казалось ему таким далеким и несущественным! Вот зато книга — это да! Два раза он прочел ее всю от застежки до застежки. А после три. Потом даже четыре. Ну, еще бы! Ведь в ней же говорилось обо всем! Вот разве что…

И Рыжий снова подошел к столу и потянулся к книге. Открыл и начал читать ее с самого начала, с самой первой строки: «Мир, созданный Создателем…» И тотчас же зажмурился. Создатель — это кто? И для чего он создал этот мир — наш Земной Диск и Солнце, и Луну, и Космос, и звезды? И почему это о нем — то есть о том, кто даровал жизнь всему, что только есть на этом свете, — почему это о нем никто никогда ничего не говорил и не говорит? И почему это даже здесь, в этой так называемой Книге Всех Знаний, Создатель упомянут только однажды, правда, зато на первой же строке?! А далее о нем нет ни одного, даже самого малейшего намека. Почему это так? Почему? Рыжий сидел, смотрел в окно. Светает. Все сейчас на Горе, терем пуст…

Нет! Шаги! Рыжий поспешно закрыл Книгу…

А князь уже стоял в дверях и пристально смотрел на Рыжего. Рыжий отвел глаза, когти его невольно впились в книгу.

— Что, — спросил князь, — не ждал?

Рыжий молчал. Тогда князь подошел к нему, сел рядом, усмехнулся и сказал:

— Читай, читай, я ж тебе не мешаю. Ну, открывай!

Рыжий по-прежнему сидел не шелохнувшись.

— Ну, ладно, — усмехнулся князь. — Не хочешь сам читать, тогда я почитаю. Гм. Да! Как это там? — и, деланно откашлявшись, глядя Рыжему прямо в глаза, он слово в слово повторил:

— «Мир, созданный Создателем, являет собой диск, коий покоится в Безмерной Пустоте. Мы, здесь живущие…»

И вдруг замолчал. Потом — вдруг также неожиданно — спросил:

— Я не ошибся?

— Нет.

— И хорошо. А то, знаешь, пять лет я ее не читал. Вдруг, думал, подзабыл. Ан нет. Нюх, значит, еще есть!

Глаза их снова встретились. Князь продолжал:

— Я так и знал, что он попробует тебя переманить.

— Кто?

— Помолчи пока! Кто-кто, а я Урвана знаю. Ты почему мне сразу не сказал о Книге? Или ты думал, что укроешься? Да я ее сразу учуял!

— Но я…

— Ар-р! Ар-р! — князь зло прищурился. — Глупцы. Все вы глупцы! Читаете, мечтаете. О чем, хочу я знать? Да что у них там есть такого распрекрасного? Был я в Фурляндии, был в Мэге, был в Тернтерце. Да, поначалу разбегаются глаза и думаешь: вот мне б сюда, так я бы… А что я? Да ничего! Вот поживешь там маленько, присмотришься — и ви… Тьфу! И еще раз тьфу!

И князь, лапой махнув, замолчал, ощетинился. Долго молчал. Потом злобно сказал:

— Сперва Юю рвалась туда, все уши прожужжала, теперь вот ты…

— Что я? Я ж ведь молчу.

— Вот то-то и оно — молчишь! А почему?

— Ну…

— Что?!

Но Рыжий не ответил. А что было сказать? Да, он читал тайком — ведь книга была от Урвана, а значит — от врага. И потому, чтоб не разгневать, не обидеть, а вовсе не…

Князь встал, прошел к окну. Было уже совсем светло — Солнце давно уже взошло. Искрился снег. Дымы над городом стояли прямые, высокие — значит, к морозу…

Вдруг князь сказал:

— Глава девятая, четвертая посылка. Там сказано: «Мир не дано понять. Он этого не хочет». Он! Слышишь меня, нет? — и повернулся к Рыжему. — А знаешь, кто этот «Он»? Это Создатель. То-то же! Смекай! А мне уже пора, — и резко развернулся и ушел. А вот зашел к себе. Вот все затихло…

И долго, очень долго еще было тихо. Потом внизу раздался перетоп — это с Горы вернулись лучшие. Потом они обедали… И снова стало тихо. Рыжий сидел на тюфяке, листал девятую главу… И наконец не выдержал и вышел от себя и постучался к князю. Тот, помолчав, ответил-таки:

— Да.

Рыжий вошел к нему. Князь, как всегда, лежал на шкуре чудо-зверя, а перед ним, на низком столике, стоял кувшин с вином, а рядом с ним была насыпана горка каленых орешков.

— Садись, — позволил князь.

Рыжий присел на самый краешек. Они долго молчали. Потом Рыжий спросил:

— Создатель, это кто?

— Создатель? — усмехнулся князь. — Он, говорят нам ученые, и создал этот мир.

— А почему они тогда ничего не пишут о нем в Книге?

Князь взял орешек, повертел его, но разгрызать не стал, а отложил… а после медленно и как бы нехотя ответил:

— Да потому, что эта книга — Книга Знаний, но о Создателе мы ровным счетом ничего не знаем. Создатель — это просто аксиома, то есть такое утверждение, без всяких доказательств. А откуда она появилась? А вот откуда: те первые ученые, которые писали эту книгу, никак не могли поверить в то, что мир создался сам по себе. Вот поэтому они и представили, и утвердили в этой своей аксиоме, что все мы созданы Создателем.

Рыжий насупился. Его всего трясло! Но, тем не менее, он как можно спокойней спросил:

— А ты? Ты что, в это не веришь?

— Нет, — просто сказал князь. — Не верю. Ведь я же не ученый, я равнинец, и, значит, как и все мои сородичи и соплеменники, должен верить не в Создателя, а в Одного-Из-Нас.

— Так, значит, только должен?

— Да, — раздраженно кивнул князь. — А этого что, разве мало? Ты, кстати, тоже много чего должен! Вот, например, уже пять дней подряд ты не приходишь на Гору. А я молчу. Да и другие тебя понимают. Гора — это, конечно, хорошо, да и обряд хорош, даже красив, я б так даже сказал, но жить-то не на Солнце — на Земле.

— Земля большая!

— Несомненно. И есть на ней державы богатые, а есть и которые поплоше. Народы, они тоже везде разные. Одни служат Учителю, другие Одному-Из-Нас, а кто и Стоокому, а кто и вообще даже сам не знает кому. Да и что это здесь повторять, ты же читал главу «Легенды».

— Ну и читал. Но там о Создателе тоже…

— Ар-р! — рявкнул князь. — О Создателе! В «Легендах», что ли, да? Но при чем здесь «Легенды»?! А вот девятая глава… И, кстати, принеси ты эту книгу!

Рыжий принес. Он думал: вот сейчас они вдвоем начнут вместе читать ее и обсуждать, говорить о Создателе, спорить… Да только зря он на это надеялся. Князь сразу отобрал у него Книгу, сел, полистал ее, там-сям прочел, потом долго искал и, наконец, нашел то, что хотел, и принялся читать уже внимательно. Долго читал! О Рыжем он совсем забыл. Ну, еще бы! Ведь читал он, конечно, о горцах! Рыжий сидел, скучал, пощелкивал орехи… Князь наконец мягко захлопнул Книгу и, передав ее Рыжему, сказал:

— Читай, читай. Особенно вот здесь, про них. Нам это очень скоро ох как пригодится!

И — началось. О Создателе больше и не вспоминали. И вообще, отныне их дни были заняты так: утром они принимали гонцов, потом разбирали «известия», потом мотались в город, там чинили — и поскорей, князь торопил: «порс! порс!» — возвращались к себе, кормились — и к Книге. Хотя какое это чтение, когда опять в Замайске бунт, опять в Столбовске смута, и, вообще, морозы как держались, так и держатся, метели как мели, так и метут. Но князь, он и это сводил на свое, говорил:

— А там у них, в горах, и летом тоже самое. Ну, отвечай, как тогда быть? Запомнил?

И Рыжий отвечал, как быть, то есть чем нужно мазать горный лед, чтоб он горел как сухие дрова, и как спасать глаза от снежной слепоты, как выбирать проводника и что сулить ему и чем при случае грозить, каким его словам ни в коем случае не верить, и сколько стоит сыр, и как им могут отравить, и как потом от этого спастись, и что это за звери — рогачи, как их навьючивать, подковывать, как упредить лавинный сход и как в пургу, когда кругом ни зги…

Но это только там, у них в злобных горах, всегда, и летом и зимой, лютый мороз, а здесь, на Равнине…

Р-ра, наконец-то потеплело! Дороги ожили. Сугробы провалились. Князь стал совсем нетерпелив. Он то и дело вскакивал, расхаживал по комнате и говорил:

— Ну, вот и все. Ар-р, дождались! Зря они скалились, зря упирались: моя берет! Будет война! Вот только бы…

И рассылал гонцов по городам и торопил, чтоб шевелились, скорей собирались, а сам по целым дням гонял, мотал, шнырял по мастерским, складам, лабазам, мельницам да кузницам, все самолично проверял и пересчитывал, порой даже обнюхивал, а то и вовсе брал на зуб…

А Рыжий ждал секретного посла, который должен был вот-вот явиться. А ждал он так: утром вставал еще до света, на волокушу — и мчался к заставе, и там до самой темноты то стоял на ветру и смотрел, и смотрел на пустую дорогу, то забегал в сторожку, грелся шкаликом, скучал, играл со стражниками в кубик, кормил их сытно, с княжьего стола… И, наконец, услышал долгожданное:

— Идут! Идут!

Правда, не шли они, а ехали в две волокуши. На первой — Слом, копытовский удельный воевода. Ха, воевода! Вор он, вор и еще трижды вором вор, его давно бы надо под ребро! Да вот князь не велит, князь его терпит… А на второй волокуше сидел сам Ага, горский посол большой секретности. Он был мохнатый, как и все они, до устрашения, и, снова как и все, молчун, гордец, глаз из-под гривы не видать, сверкали одни только зубы, а когти были золотом покрашены, в ухе серьга — опять же золотая. Проехал мимо — даже головы не повернул, приветствий словно и не слышал. Он и по городу как каменный проехал, рта не раскрыл, и только уже возле терема — и то как выплюнул — ответил князю «да», когда тот вопрошал его, легко ли, мягко ль ему ехалось. Вот так! И за столом молчал, на лучших не смотрел, над Бобкой не смеялся, ни вина, ни наливки, ни браги не пил, а только один мед — они, это точно известно, там у себя в горах пьют только горный мед, и только свежий, а не забродивший…

А поселился он, этот Ага, в посольском флигеле — это направо от терема, возле колодца. И ему сразу же в дверях поставили двух стражников, над крышей вывесили стяг Горской Державы — на синем поле белый круг, — в самом же флигеле все было устлано, застелено, завешено коврами. То есть все было сделано так, как, говорили, делают в горах. И также, как в горах, ел-пил посол только на золоте, из золота. У них там все, что только можно, делают из золота. И продают они, и дарят только золото. Так и Ага: поднес князю большой, с полголовы, чурбан самородного золота, сказав при этом так: «Бери пока что это». Он был из непростых, этот посол. Он там, у них в горах, держал четыре перевала, пять крепостей, двенадцать рудников. Теперь же он хотел еще чего-нибудь к этим своим владениям прибрать, и говорил, что если Дымск ему сейчас поможет, то он потом с Дымском за это поделится. Хотя, он говорил, он и без этого «потом» Дымску и так уже помог: за то, что дымского посла, бей-бея Лягаша, его, Аги, неродичи подло убили, он тем презренным, поганым неродичам уже с большой лихвой ответил — долину сжег, камнями забросал, теперь там ничего расти не будет! Бей-бей Лягаш, сказал посол, был ему друг, бей-бей Лягаш был «настоящий». Он так всех и делил, этот посол, на настоящих и на прочих.

— Давай, князь! — говорил Ага. — Делай войну! По-настоящему. Я ж слово своим дал, я говорил: нижний народ уже все приготовил, нижний народ уже зуб показал и когти уже выпустил. Понял меня? Тогда спеши!

Да князь и без того спешил — гнал, гнал гонцов в уделы. А только лед сошел — и Слом его велением тотчас повел ладьи с припасами вниз по Голубе, а после через волок — и по Быстрянке вверх и вверх до самого Копытова. Там, от Копытова, до гор уже совсем недалеко, и там, в Копытове, уже и Сломова дружина была наготове, там и Ага еще с зимы, как шел на Дымск, своих оставил — а их две сотни у него — и все они обратно в горы рвутся, кричат: «На секир!». А сам Ага и князь теперь и день и ночь сидят на шкуре чудо-зверя, о чем-то говорят вполголоса, кивают, хмурятся. А Рыжий…

Глава семнадцатая — ИЗМЕНА

…Получил письмо. Точнее, он нашел его у себя на тюфяке возле подушки. Это при том, что входить к нему без спросу нельзя никому. Ну да и ладно! Он взял это письмо, вскрыл, прочитал. В письме была всего лишь одна фраза, но и та ничего ему не сообщала, а наоборот, вопрошала. Фраза-вопрос была такая: «Когда Аль-Харибад придумал первый знак?» И больше ничего в том письме не было — ни подписи, ни адреса, ни даже запаха. Хотя зачем все это, когда и так было предельно ясно, откуда, кто и для чего прислал это письмо, — для того, чтобы…

Р-ра! А вопрос был простой. Вот на него ответ, в главе второй, части четвертой: пять тысяч двести тридцать восемь лет прошло с того самого дня, когда Аль-Харибад, придворный харлистатский звездочет, впервые начертал вот так, потом сюда, сюда, соединил, обвел… и получился знак «я», первый знак харлистатского алфавита. К этому первому, основополагающему знаку многомудрый Аль-Харибад вскоре придумал еще сто сорок три подобных знака, посредством которых можно было — и можно и поныне — отобразить все могущее возникнуть в любой голове мысли и чувства. Так в Харлистате появилась письменность. И вот, значит, каким должен быть полный, исчерпывающий ответ на вопрос: пять тысяч двес… Да и вот что еще интересно! За это свое величайшее открытие досточтимый Аль-Харибад не получил ровным счетом никакого вознаграждения, даже морального. И вообще, почти никто при его жизни так и не узнал об этом чуде разума — алфавите. Да и потом еще достаточно долго, в течение нескольких веков, великое искусство письменности харлистатские мудрецы таили от всех, от кого только можно, и уже только потом, по прошествии весьма и весьма продолжительного времени, дело дошло наконец до того, что без умения владеть «безмолвной речью» в благословенном Харлистате уже нельзя было представить себе ни чиновника, ни лекаря, ни морехода, ни даже самого распоследнего надсмотрщика на соляных рудниках — ведь даже и ему по долгу его службы постоянно приходилось считать да записывать. И посему уже не менее трех тысяч лет тому назад у них ввели закон, согласно которому каждый харлистатский юноша обязан закончить хотя бы начальную простонародную школу. И с той поры — представь, уже тридцать веков подряд! — у них и в градостроительстве, и на мануфактурах, на кораблях, на рудниках… ну и так далее, то есть везде весь Харлистат от мала до велика просвещен, а посему, так говорят они, и процветает. И также и Тернтерц, и Мэг, Даляния, Фурляндия и даже Горская Страна. А здесь? В Дымске, согласно реестру, восемьдесят восемь грамотных. И это в столице! А если глянуть на уделы? То-то же! Так что тут можно требовать от этой глухоты и темноты, погрязшей в извечном невежестве?! И оттого, от этого невежества, здешний народ такой дрянной, ленивый, завидущий. Вот и сейчас они позарились на золотые россыпи, как будто все здесь уже есть, вот только б им еще и россыпи… И ведь пойдут туда! И будут жечь ту Горскую Страну и льды ее растапливать, устраивать обвалы, чтоб ледники, срываясь вниз…

Ар-р! Хва! Рыжий вскочил… Нет, снова лег. Нет, вновь вскочил. Ар-р! Р-ра! И засопел, и даже зарычал в бессильном гневе! Так вот зачем, подумал он, Урван сперва дал ему Книгу, а после вдруг прислал это письмо — чтоб он теперь, когда уже все решено и все готово, взял да прозрел!

И это называется «прозрел»? Ложь все это! Р-ра, если б в этой жизни все было так просто: кто грамотен, тот, значит, и умен, и честен, и богат, а кто неграмотен, тот глуп и нищ, и лжив, и ни на что не годен. Р-ра-ра! Хват ничего не знал — не только грамоты, но даже как добыть огонь и что такое колесо, и… Да! А ведь из всех, кого он, Рыжий, только знал и знает и будет знать, Хват для него всегда останется умнейшим и мудрейшим! Вот то-то же! И, значит, мудрость вовсе не в умении читать, считать до миллиона, плавить железо, строить корабли, предсказывать движение светил… ну и так далее. А посему какое тебе, Рыжий, дело до того, когда Аль-Харибад придумал первый знак и для чего это Урван теперь тебя не оставляет, на части рвет, толкает на измену?! И Рыжий взял письмо, поднес его к свече… И сжег. Потом сдул пепел с подоконника, лег на тюфяк, зажмурился… И вспомнилось: опять Ага сегодня говорил, что воздух здесь у нас, внизу, густ и тяжел. Так, может, оттого, от этой тяжести в дыхании, равнинцы так тяжелы на подъем? Ведь никто из воевод в поход не рвется, один лишь князь…

Который, Рыжий, для тебя теперь как прежде Хват! И как Лягаш. А был бы жив отец…

А и действительно: вот был бы жив отец, вот что бы он сказал? Не знаешь. То-то же. И Книга ничего не знает; никто не знает ничего, ибо жизнь наша — тьма, жизнь — как ночное небо. Но, правда, в небе есть звезды, они хоть и слабо, но все-таки светят, а на земле звезд нет, здесь просто тьма. Но не заснуть — не спится. И Книгу не бери, зачем она тебе, она ведь не подскажет и не усыпит…

И так он, Рыжий, пролежал всю ночь. Ворочался, а сон никак его не брал. А утром, только рассвело, он вышел на крыльцо и повелел, чтобы подали каталку и — мрачный, злой — отправился на пристань, по делам. Потом мотался по лабазам, мастерским. А вечером во флигеле они втроем играли в шу, Ага рассказывал о том, как объезжают рогачей и как они строптивы, но что без рогачей в горах никак не обойтись, ибо от них и то берут, и это, и… Рыжий кивал, потягивал вино, хрустел орешками… И думал о своем. Он знал — Урван не успокоится. И не простит, что он не поддержал его. Пусть так! Он, между прочим, тоже не отступится — и будет до конца за князя, старого упрямца, хоть князь напрочь не прав, а прав конечно же Урван, ибо война не принесет Дымску ни радости, ни славы и ни тем более тех призрачных богатств, которые они пусть даже и добыли бы, так в одночасье бы разворовали! Вот так тогда он думал. Но вслух ничего не произнес — молча играл. И даже дважды выиграл. А ночью ему был весьма престранный сон, что будто он — ганьбэйский капитан, корабль которого спешит узким проливом. «В-ва! В-ва!» — кричат усталые гребцы. А позади — погоня: шесть галер. И Рыжий подскочил…

Нет, здесь он, у себя. Тьма, тишина вокруг. Лег, долго ждал и, наконец, заснул… Опять галеры, р-ра! И так — всю ночь!..

А утром — суд, лабазы, мастерские, а вечером опять — Ага, мед, карта, шу… Ага молчал. Ага был в сильном гневе! Князь раз за разом повторял ему: уделы поднимаются, вот-вот придут, но, говорят они, заминка в том, заминка в сем, и посему опять приходится откладывать поход, но как только управимся, так сразу же…

Ага не выдержал, вскричал:

— Срок, срок! Назавтра срок! Настоящий!

И князь, немного помолчав, сказал:

— Н-ну, ладно, дай мне еще ночь на ожидание. А завтра, может быть, все само собой решится.

И как накаркал князь: назавтра поутру примчал первый гонец — из Глухова — с известием: рыки идут! В обед — еще один гонец, теперь уже замайский — и он кричит: идут! А вечером — гореловский! Там вроде бы отбились, но…

Точно! Ночи не прошло, а вот уже еще один гонец! И еще! И еще! И еще! И все они орут: там рыки, здесь, а сколько их! Тьма тьмущая! Князь, помоги, спаси, уделы твои в панике — народ бежит, спасается! Да что в уделах — в Дымске уже волновались. Был слух, что это, мол, опять грядет Великое Нашествие. И вспоминали, что тогда, шестнадцать лет тому назад, когда орда презренных свинокрадов, пройдя — как саранча — по четырем уделам, дошла до самых здешних стен и осадила Дымск и трижды его штурмовала, то здесь сотворилось такое, что нынче лучше и не вспоминать! И, значит, говорили все, нам теперь не до горцев и не до их золота, ибо уж больно оно высоко, а рыки больно близко! Князь, слышишь нас?!

Князь их не слушал — князь слушал доносчиков. Молчал, брови сводил и разводил. А что! Не это главная беда, а вот: Замайск в осаде. Глухов едва держится… И из Столбовска, Глинска — отовсюду — гонцы, гонцы. Все воеводы в один голос:

— Хва! Натерпелись! Князь, плюнь на Горы, двигай в Лес! И нас с собой бери. Князь! Князь!

Князь не спешил, тянул, как мог: гонцов уже не принимал, велел, чтоб Рыжий гнал их со двора. И Рыжий гнал…

А город лихорадило. На площадях сбивались толпы. Кричали зло:

— Бей свинокрадов! Бей! — и с каждым днем все громче и неистовей, сходились же они все ближе, ближе к терему…

И, наконец, Ага не выдержал. Вышел из флигеля, снял с крыши горский стяг, свернул его и затолкал в хурджун… И ему тотчас подогнали волокушу, хоть он того не требовал — рта не раскрыл, — да только разве это непонятно? Ага сел в волокушу, оглянулся, увидел князя на крыльце… и засмеялся, плюнул, завизжал:

— Ийя-я-я-яй! Порс! Порс!

И волокуша понесла — в галоп, в галоп, в галоп! И…

Что? Да ничего. В обед к крыльцу пришел народ: стоял, молчал. Князь вышел к ним и объявил Большой Лесной Поход, а Горская Страна, сказал, пока что отменяется. Крик был и ликование. Ну и гонцы конечно же во все пределы. И… Р-ра! Равнина сразу ожила, приободрилась, в Дымск спешно потянулись воеводы, и каждый вел с собой дружину. Князь принимал удельных на крыльце, расспрашивал, корил — но не за горцев, нет, о горцах и помина уже не было, а вообще, за всякое, — ну а которых и хвалил…

А Рыжий пропадал на Пустыре — там обучалось войско, — смотрел, приказывал, порою даже сам показывал секретные приемы. А после, возвратясь к себе, никак не мог заснуть. Сидел, читал: «Мир, созданный Создателем…»

Внизу плясали, пели, гоготали. А что им! Походы в Лес случались чуть не каждый год, и к ним давно уже привыкли. Правда, обычно это было так: один из воевод, взяв с собой малую дружину, шел и сжигал три-пять рычьих поселков — так просто, для острастки. Ну а теперь…

— Хва! Хва! — кричали в Низу на пиру. — Под корень этих дикарей! Всех под корень! Навеки!

А он здесь, на Верху, молчал. Сидел, листал Книгу Всех Знаний, порой поглядывал в окно… И думал. И было ведь о чем подумать! Как странно, думал он, ведь только что прошла очень суровая, даже жестокая зима. Такая, что даже здесь, на Равнине, был очень сильный голод, а многие просто замерзли. А что же в это время творилось там, в Лесу? Да просто мор, страшный падеж! И Лес теперь, конечно, пуст, Лес без дичи, и потому немногие уцелевшие после все этого рыки конечно же должны были выйти на Равнину. И вот теперь они и вышли и грабят, лютуют, все это понятно, ибо иначе им просто не выжить… Но объясните мне, откуда у них вдруг столько сил? И, главное, как удивительно слаженно они на этот раз идут, и как безошибочно точно они выбирают места для своих нападений. Что-то нечисто здесь, ох, как нечисто! И как все это для кого-то очень вовремя! Ведь о каком теперь походе в горы может идти речь?! Да теперь главное — это отбиться от рыков — так все теперь кричат! И тоже что-то очень они слаженно кричат! А кто их сладил, кто их подбивает на бунт против князя? Да тот, кто написал тебе письмо, а теперь затаился, молчит, и в Дымск все не является. Еще бы! Ему сейчас некогда! Ведь он сейчас вовсю старается и подбивает, подкупает дикарей, натравливает их, дает им дельные советы, а сами бы они да никогда бы не…

Нет! Рыжий, спохватившись, усмехнулся. И головою покачал. И снова усмехнулся. И подумал: нет, Рыжий, не виляй, а лучше-ка давай начистоту! А это чистота такая: горцы тебе никто, а рыки — твои братья, вот оттого ты и не хочешь выступать на рыков, на горцев же — хоть завтра, хоть сейчас…

Р-ра! И Рыжий ощетинился. Нет, дикари ему не братья!.. Н-но, правда, если это действительно так, то…

Кто они ему? И сам он кто такой? И вообще… Да, вот она перед тобой, Книга Всех Знаний, но разве в ней хоть что-нибудь написано о том, как надо бы…

И он сидел, листал страницу за страницей. Шли дни. Войско готовилось к войне, князь пировал с удельными. Встречая Рыжего, он делался задумчив и молчал, а если что и спрашивал, так то о всяких мелких пустяках. А воеводы…

О! Эти все ему учтиво кланялись, справлялись о здоровье, о делах. И нагло, в глаза, ухмылялись. Вот так-то вот! А ведь еще совсем недавно, когда они по одному сидели по своим уделам, а он к ним приезжал и проверял и требовал урок, они тряслись перед ним как последние мыши! А вот теперь сошлись и, сбившись в свору, сразу осмелели. Р-ра! Узколобые! Рыжий вставал чуть свет, отправлялся на Пустырь и там показывал, как надо ладить гати, гнать на огонь, брать языка, вязать фашины…

А воеводы к войску не являлись. И князь ни разу на Пустырь не съездил. А почему? Да потому, что ни в какой Большой Поход они не собираются и все эти учения, весь этот шум — так, для отвода глаз… Нет, р-ра — чтоб дичь поднять! Вот и сошлись они, удельные, подняли, обложили… А брать-то не решаются! И залегли, и ждут загривщика, а тот никак не кажется — сидит в Хвостове и молчит. Р-ра! Пусть молчит, пусть выжидает! Перемудрил Урван, пересидел; ты, Рыжий, р-ра, ну, ты горазд, ты обошел его, перехитрил! Овчар еще три дня тому назад тайно от всех отправлен тобой в Глухов, Овчар уже взял нужный след, Овчар… Вот только бы успел Овчар до срока, до Урвана! И потому теперь, по вечерам, придя к себе, Рыжий садился на тюфяк, брал книгу, но огня не зажигал. Сидел и слушал. Ждал.

В ту ночь он ждал особенно. Еще бы! Ведь завтра — срок, поход!.. Нет, не поход, а просто явится Урван, загривщик, и кликнет клич, и все они тогда…

Так то ведь будет еще только завтра! И то если Овчар до той поры не явится и не поведает князю про след! Так что…

Рыжий сидел, книгу листал, там-сям почитывал… И ждал! Долго ждал. Луна уже давно пошла на склон… И вдруг на лестнице послышались шаги!.. Нет, это не Овчар. И даже не Урван. Рыжий отбросил книгу, весь напрягся…

Князь, неслышно отбросив циновку, вошел к нему, встал на пороге и спросил:

— А что ты это в темноте?

— Так. Нравится, — мрачно ответил Рыжий.

Князь усмехнулся, подошел к нему и сел напротив. Долго, внимательно смотрел по сторонам, как будто он впервые здесь… и наконец спросил:

— Почуял?

Рыжий не ответил. А князь, немного помолчав, опять заговорил:

— Ну, раз молчишь, значит, почуял. И не ошибся ведь! Плохи наши дела.

— А… — Рыжий криво усмехнулся. — А может, все-таки, только мои?

— Нет, наши, Рыжий, наши! — твердо заверил князь. — Правда, мои пока еще так-сяк, ну а зато твои… — князь замолчал и глянул со значением.

Рыжий спросил:

— Что, это будет прямо вот сейчас?

— Нет, завтра, на пиру. — Князь помолчал. — И будет это так. Душила прокричит, что это все из-за тебя, что это ты их, дикарей, поднял, ты их навел; мол, Лес, мол, кровь, сородичи… Ну, и так далее. И вот он это прокричит, а остальные все сразу подхватят. Ты это чуял?

— Да, — кивнул Рыжий, — это. И не только.

— А что еще?

— А то, что ты при этом всем будешь молчать. Ведь ты же за меня не вступишься?

— Да, несомненно, — согласился князь, — я не вступлюсь. И не подумаю! Во-первых, как мне возражать? Рыки идут? Идут. Как никогда? Как никогда. А почему? Да потому, что это в первый раз они идут так слаженно, все их удары четко согласованы, это уже не дикари, а… Почему это? Да потому что их ведет большая голова…

— Не узколобая!

— Вот именно. И эта голова — твоя. И есть тому свидетель — пойманный лазутчик, какой-то Бэк из Гиблого Болота, и у него есть от тебя записка, что будто бы…

— Но это ложь.

— Конечно. Но то, что это ложь — одни твои слова. Пустые, между прочим. А этот Бэк — живой. Жива и та записка, там почерк — твой. Крыть нечем, да! И потому я на пиру вступаться за тебя и не подумаю, а… только за себя вступлюсь.

— Р-ра! А ты-то здесь при чем?

— При всем, друг мой. Они придут и спросят: «Где предатель?» А я скажу: «Не знаю, вот ночью был, а утром словно куда провалился».

— Да? — усмехнулся Рыжий.

— Да. Ведь ты вот прямо вот сейчас поднимешься, сойдешь во двор, а там уже каталку заложили, все, кому нужно, спят, никто и не заметит, как ты, друг мой, исчезнешь.

— А куда?

— В Копытов, к Слому и Аге. У меня с ними уже все на этот счет оговорено. Примут тебя хорошо. И вообще: уедешь — будешь жить, а здесь останешься — тебя завтра убьют. А я бы не хотел, чтобы тебя убили, потому что очень скоро ты мне снова будешь нужен.

— Зачем?

— Пошлю тебя с Агой на перевалы. Дружину дам… Вот видишь, я не передумал. Ведь так оно и будет все — по-моему! Ну, завтра покричат, ну, будет даже буча. А после все равно уймутся. И вот тогда-то мы и Бэка приберем — и под ребро его — за ложь, за наговор. Да и не одного его… А после двинем к горцам. Понял?

— Ну, понял. Но…

— «Но» будет после. А пока вставай!

— А если… Если я останусь?

— Зачем?

— А так просто!

— Задумал что-нибудь?

— Да, не без этого.

— А! — кивнул князь. — Понятно. Ты думаешь: не стану я, как подлый вор, бежать — я ж прав. Мало того, да я им завтра всем… Ну а меня, ты думаешь, что слушать?! Стар князь, труслив, вот и виляет, и пытается хитрить, и угодить и тем, и этим. Ведь так?

— Так! — рявкнул Рыжий.

Князь вскочил!..

Но нет, не кинулся — застыл. Стоял, громко сопел… И наконец сказал:

— Н-ну, в общем, так: я тебе все сказал. Предупредил. А ты… теперь как знаешь! — и резко развернулся и ушел, и напоследок громко мотанул циновкой.

Ночь. Тишина. Луна за облаками. Князь… А что князь? Он знает, что такое бунт. Толпа убила его брата и отца, и он, запуганный юнец, был возведен на Верх… О, нет, он вовсе не запуганный, а он… Ох, он хитер, ох, изворотлив, ловок! И если он еще тогда, в тот бунт, сумел всех обойти, а после умудрился усмирить и подчинить, то завтра на пиру усмирит их тем более. Правда, сперва наговорит им всякого с три короба, наобещает и запутает, и даже поклянется, а потом…

А вот ты, Рыжий, так не сможешь, не сумеешь. Он узколобый, да, а ты… Ты просто твердолобый. Таким, как ты, удачи вовек не видать; таких, как ты, всегда будут рвать и топтать, душить и… Р-ра! Вот, например, ты вспомни, это ведь совсем недавно было! Когда Ага еще не уезжал. Так вот, когда Ага увидел тебя с Книгой, он усмехнулся и сказал:

— Ий-я! Жаль твоего отца! Ведь его сын большой глупец — он верит Ложно-Досточтимому!

Ты прикусил губу и ощетинился. А Ага продолжал:

— Да-да, почтеннейший, ты не ослышался: сын твоего отца — большой глупец! Потому что только большой глупец и может поверить в то, что будто бы наша Земля есть плоский диск, похожий на монету! — И, помолчав, уже совсем другим, уважительным тоном добавил: — Но, правда, кое в чем ваш Ложно-Досточтимый все-таки разобрался. Это видно тогда, когда он говорит о Башне. А ты о ней что думаешь?

Ты растерялся, промолчал. Да, в Книге намекалось, будто все, что в ней изложено, — это всего лишь слабый отсвет от окна какой-то загадочной, недоступной нам Башни. Но Башня, думал ты…

Но промолчал. Тогда за тебя сказал князь:

— Никакой Башни нет. Это просто такие красивые слова. А понимать их надо так, что знания — это как некая башня, которая вздымается столь высоко, что нам, рожденным от отца и матери, ее вершины никогда не достичь.

Ага поморщился и, покачав головой, возразил:

— Ты, князь, не прав. Я прав! Слушай меня! Один раз я поехал в Бурк. Есть такой город, знаешь? Вот, я приехал в Бурк, вот, я делал там свои дела. Вот я их сделал. И тут мне говорят: у нас тут поймали одного старика, который был в Башне! О, сказал я, это мне очень интересно. Я дал им золота, и они за это отвели меня в ту тюрьму, где сидел тот старик. Они его, оказывается, там давно уже допрашивали, а он ничего не рассказывал. Тогда я посулил ему много-много золота. Он засмеялся мне в ответ и сказал, что если он возьмет мое золото, развяжет свой язык и расскажет, что ему открылось в той Башне, то тогда на счет раз, два, три рухнет все то, что до этого целых тридцать тысяч лет лепил и обжигал и снова лепил и снова обжигал и украшал наш Великий Зибзих. Иными словами, если старик вдруг проболтается, то тогда все мы со всем нашим миром погибнем ровно в три мгновения. Хочу ли я того? Я задумался. И пока я думал… этот старик исчез. Он это сделал на виду у всех нас. А если бы он этого не сделал, тогда бы его на следующий день живым сожгли на костре. Потому что таково было решение Большого городского меджлиса.

— Исчез! — недоверчиво повторил князь и усмехнулся. — Да как это он мог исчезнуть?

— Что, что? — злобно вскричал Ага. — Ты мне не веришь?

— Да верю, верю, — сказал князь. — Так, с языка сорвалось.

— Вах! — выдохнул Ага. — Вах! Ладно, слушай дальше. А был он в темнице. На нем были цепи. Он очень слабый был. Он лежал на полу. Из него текла кровь. Вот так — из горла. Тогда они позвали лекаря. Очень ученого. Лекарь пришел, осмотрел старика, поворочал его, ухо ему к груди приставил, в груди что-то послушал, потом долго думал, потом говорит: «Надо дать ему фруктов». Дали — целую чашу. Лекарь фрукты тоже осмотрел, выбрал один, вот так вот его своим рукавом вытер и подал старику. Старик этот фрукт надкусил — вот так, совсем немного — и сразу исчез. Остались только его цепи. И фрукты, да. Я после эти фрукты тоже кушал. И мне ничего! А старик взял и исчез. И все это я видел сам, вот этими глазами, которыми я сейчас смотрю на вас. Теперь мне верите?!

Князь не решился возражать. А Рыжий, подумав, спросил:

— А лекарь что?

— А лекаря сожгли, — мрачно сказал Ага. — Он хорошо горел. И это все. Больше я ничего не скажу. Вижу — не верите.

И больше он действительно о Башне уже не рассказывал. А вскоре вообще уехал. А ты, Рыжий, остался. И вот ты сейчас лежишь, плотно закрыв глаза, и пытаешься представить себе эту самую загадочную Башню. Она, конечно, не такая, как все остальные башни, она не нами сложена, она…

Чу! Шорох! Рыжий подскочил!..

Глава восемнадцатая — ПИЛЛЬ!

Вошел Овчар. Встал при пороге, осмотрелся. Взгляд у него был острый, настороженный. И то! Ведь он впервые был здесь, на Верху, лучшим здесь делать нечего, их сюда никогда не зовут. Ну, разве что тогда, когда, вот как теперь, такое приключается…

Рыжий, вздохнув, сказал:

— Садись.

Овчар послушно сел — прямо там, где и стоял.

— Да что ты?! — засмущался Рыжий. — Сюда. Вот, на тюфяк садись.

Овчар не спорил, пересел. Молчал, косил по сторонам. Потом тихо спросил:

— А что это? — и указал на стену.

— Вот это, да?.. Термометр.

— А для чего?

— Так… — растерялся Рыжий. — Просто так, для блажи. Ты голоден? А может быть, хочешь вина?

— Н-нет, не хочу, — тихо сказал Овчар. — Благодарю.

Тем разговор и кончился. Они сидели рядом и молчали. Вот до чего жизнь довела! Овчар, старинный друг, испытанный. Вы ж прежде сколько раз в какие только передряги не встревали, где только… Р-ра! Но то когда было? Вот то-то и оно. А нынче говорить вам не о чем. Овчар по-прежнему в Низу: утром у них подъем, на Гору, на обед — и когти рвать. Потом он женится, уедет сотником, а то и воеводой на кормление. Овчар — южак…

— Так говорить? — спросил Овчар.

— Да-да, конечно! — спохватился Рыжий.

Овчар откашлялся и начал:

— Как ты и говорил, они там все валят на Бэка. А Бэк — это который, если ты помнишь…

— Да, — кивнул Рыжий. — Он такой…

— Он, он, — кивнул Овчар. — Но там есть еще и Беляй. Ну, хмырь тай, липарь, доверенный Душилы. Он в этом деле много нюхал. Я тогда сразу про него начну.

— Давай.

Овчар пошел рассказывать — подробно, обстоятельно, толково, умно, делово. Но явно нервничал. Еще бы! Ну кто такой Овчар? Простой лучшак, боец. А говорить на воевод, на тысяцких — к этому еще надо привыкнуть. Хотя, если честно признаться, то на этот раз даже он, Рыжий, и то был сильно поражен услышанным. Ну, думалось, ух каковы пошли дела! Тут, думалось, нам с ним сегодня побегать придется — ого! Да и не только бегать, р-ра!..

Однако все вышло иначе. Овчар, как только рассказал, так сразу встал и сказал:

— Ну, я пошел.

— Стой! Погоди. Да мы сейчас…

Овчар остановился. Глаза их встретились… И Рыжий понял — нет, Овчар не согласится, не рискнет. Вот разве что… И тихо, но жестко спросил:

— А если вдруг… я на тебя сошлюсь…Ты как тогда?

— …Д-да! — мрачно выдавил Овчар. — Да, я сказал! И если будет надо, повторю! — а после кивнул на прощанье и вышел.

Вновь наступила тишина. Да и темно еще, не рассвело, и, значит, можно… нужно спешно выйти и также спешно пасть в каталку — и ты еще успеешь, Рыжий! Ведь то, о чем тебе Овчар нарассказал и о чем князь предупреждал, что даже Бэк…

Бэк! Р-ра! Да кто бы тогда мог такое предположить?! В прошлом году на глуховском базаре был пойман тощий, грязный рык. Потом его пытали — он молчал. Потом его морили голодом и жаждой — опять бесполезно. Тогда его кинули в яму — подумать. Он не думал. Прошло два месяца, и тут явился ты. Душила, глуховский удельный, сопровождал тебя по городу, и ты проверил там, проверил сям, разгневался — кругом были сплошные недоимки, воровство, потом пришел в острог, велел, чтоб доставали ямных, стал их выслушивать, расспрашивать — и раз за разом подтверждать: и этому сидеть, и этому, и этому. А после привели его, того как будто бы лазутчика. А был он… никакой. То есть такой, как и все рыки, — в глаза не смотрит, щерится, болотом от него разит, и вообще… просто очень противно, и все! Южаки терпеть не могут рыков. И Рыжий их поначалу тоже не терпел. А потом, особенно после того, как он поднялся на Верх, когда уже мог делать все, что хотел… рыки ему стали просто безразличны. Так было и тогда, в том глуховском остроге. Да и дело тогда было уже к вечеру, Рыжий успел сильно устать и потому уже прилег. Тут к нему ввели Бэка. Рыжий мельком глянул на него, сразу понял, что перед ним не заводной, а так, какой-то серогорбый, и потому велел, чтоб он скорей, без размазни, рассказывал. Вот рык и рассказал. Он, Бэк из Гиблого Болота, а это здесь недалеко, в Ближнем Лесу, заспорил при дележке. Его изгнали. Он бежал. Плутал, потом прибился к южакам, работал на хозяина, скопил деньжат, явился на базар… И там его схватили! Вначале обвиняли в воровстве, а когда воровство не прилипло, так тогда они стали кричать, что он будто лазутчик. Он огрызался, отбивался, спорил. Тогда они его связали, занесли к себе в сторожку и кликнули туда его хозяина. Хозяин пришел, посмотрел, испугался, как бы и его ко всему этому невзначай не примазали, — и, на всякий случай, для верности, отказался от него, от Бэка, сказал, что прежде никогда его не видел. И вот тогда…

И тут Бэк замолчал — надолго. А после все-таки сказал:

— Только зачем тебе все это? Ты же все равно меня не оправдаешь.

— А это еще почему? — неприятно удивился Рыжий.

— Да потому что ты такой же, как и я, мы с тобой одна кровь, вот только ты оказался удачливей, чем я. И поэтому теперь для того, чтобы не потерять эту удачу, а то вдруг еще станут говорить, что ты, сам рык, стал выгораживать…

— Хва! — гневно рявкнул Рыжий.

Бэк замолчал. И Рыжий тоже сперва помолчал, а потом спокойно, как ни в чем не бывало, сказал:

— Рык я или не рык, это сейчас не важно. Сейчас важно только то, что я, как первый воевода, хочу, чтобы все здесь было сделано по закону.

И так оно и было: сперва нашли того хозяина и взяли его под ребро. Хозяин сразу вспомнил Бэка. Потом нашли свидетелей того, как его хватали на базаре, но там и до ребра довести не успели — свидетели наперебой все очень четко и ясно рассказали. Бэк был оправдан и освобожден…

И в тот же день он вдруг исчез, куда — никто не знал. Но тут и сомневаться было нечего — его тогда же сразу и убили, не зря ведь Душила потом так странно усмехался. Но тогда это были одни только догадки, домыслы. А вот теперь все это подтвердилось: Овчар пришел, сказал, что тот, кого они теперь там выдают за Бэка, совсем даже не рык, а так, непонятно откуда взявшийся липарь. Мало того, Беляй, доверенный Душилы, еще вчера…

Р-ра! Шум, шаги. Рыжий вскочил, глянул в окно. Ого, уже светает! Так, значит…

Да!

— Двор-р! — прокричал Брудастый. — Двор-р!

И тотчас же забегали, затопали по лестнице. И пусть себе бегут, им надо. Вот, значит, как оно, вот, что они задумали. Ну что ж, пусть тешатся, но мы еще посмотрим, кто из нас дичь и кто кого очень скоро погонит! Ну а пока…

Рыжий еще немного полежал и подождал, а после, сладко потянувшись, встал и не спеша спустился вниз.

Там, во дворе, все были уже в сборе: строй лучших, воеводы, князь. Так, хорошо! Рыжий сошел с крыльца, остановился. Князь подошел к нему, хотел было что-то сказать, скорей всего предупредить… да не успел — их обступили воеводы. И началась пустая, глупая беседа. Умор — болтливый, как всегда, — пытался рассказать последнюю смехушку: дружинник возвращается с войны и встречает соседа, сосед говорит… Всезнай его перебивал, то и дело уточнял, подсказывал. Князь хмурился. Душила ухмылялся. Рыжий молчал…

Тут подогнали крытую каталку. Князь сел в нее. Брудастый закричал:

— Порс! Порс!

И тягуны помчали со двора. А следом — Рыжий, воеводы, а уже после княжеские лучшие. Рыжий бежал легко, едва ли не вприпрыжку, а воеводы… Х-ха! Потеха! Ну, Растерзай еще хорош, ну, Душила. А остальные все… Поотвыкали напрочь! Раскормились! Но здесь вам не уделы — Дымск, здесь если князь садится в крытую каталку, то, значит, прочим всем — только за ним и только своим ходом! Вот и бегут они, удельные, салом трясут, пыхтят и задыхаются. Порс! Порс! Вдоль, вдоль по улицам. Наддай, еще наддай!

Ну и наддали, а куда ж ты денешься! И кое-как добежали. Теперь стоят они, развесив языки, и им теперь, поди, уже не до бесед! Да и когда беседовать?!

— Ар-ра-ра-ар! Ар-ар! — взвыла толпа.

И дальше, как всегда перед Большим Походом, они всем войском и всем городом встречали Солнце. И князь кричал, звал Одного-Из-Нас. И все они кричали. Потом был смотр на пустыре: четырнадцать дружин сходились, расходились. Народ визжал. И все бы хорошо, да Слома что-то нет и нет, Слом не пришел пока. И еще нет Урвана. Ну, Слом — это понятно, Слом в Копытове, и с ним Ага, и это хорошо, по уговору, Слом — это наша сторона. А вот Урван… И, может, оттого, что его не было, князь злобно хмурился, зевал. И никого за смотр не похвалил, не отличил. Потом, когда пошел к коляске, вдруг оглянулся и окликнул Рыжего. Тот подошел к нему. Вдвоем они сели в каталку. Князь рявкнул:

— Порс!

И тягуны рванули. Князь повернулся к Рыжему и уже начал было говорить: «мне донесли»… Но тут Душила и Всезнай вскочили на запятки. Князь, бешено сверкнув глазами, отвернулся.

Молчали. Ехали. Душила, стоя на запятках, ухмылялся. Рыжий сидел к нему спиной, щелкал орешки да смотрел по сторонам. Порой через плечо пошвыривал скорлупки. Случалось, попадал прямо в Душилу. Тот терпел.

— Ар-ра-ра-ра! Ар-ра! — кричали лучшие…

Да, лучшие, отборные бойцы, твои давнишние друзья — все они здесь. И здесь же князь, который тебе верит. И вот еще немного погодя ты встанешь за столом и все как есть расскажешь, потом Овчар все подтвердит. И что тогда? Вот то-то же! Душилу — под ребро. Беляя — под ребро. И… Р-ра! Вот будет славная охота!

И вот они уже приехали. Поднялись по крыльцу: князь, следом за ним Рыжий, а уже после остальные воеводы — эти скопом. Шли через сени — тоже чин по чину. А подошли к столу… И сразу толкотня! Ну и ладно. Рыжий, оттертый Растерзаем, сел между Клыном и Умором. Князь, увидав такое, поднял брови… Однако Рыжий тотчас подал знак — мол, это пустяки, — и князь смолчал. Завыл ухтырь, запели певуны — и дальше все опять пошло, как это шло всегда: пили за Дымск, за князя, за Равнину, за поход. Бобка плясал. И наконец…

Всезнай вскочил, провозгласил:

— За Рыжего! Он, первый воевода, поведет!

Все взяли миски, встали. Все… Нет, не все! Душила не вставал. Тогда не встал и Рыжий. Князь, воеводы, княжеские лучшие — стоят и ждут. Ждут. Ждут…

Но наконец Душила облизнулся и сказал:

— Кто поведет? Он, что ли? Н-нет! Ведь это он и предал нас, он — рык, он — ведьмино отродье! Ар-р! Ар-р!

И подскочил! И…

Не решился. Осмотрелся. Все молчали…

Рыжий оскалился. Ну, вот она, охота! Пилль! Пилль! След в след! Сотник Беляй, доверенный Душилы, был тайно послан в Лес и там платил им, дикарям, и подбивал их на поход, а после наводил на Глухов, Глинск, Замайск. Беляй, он и сейчас в Лесу; Овчар все это выведал, Овчар платил свидетелям, как ты и повелел, без счета, и вот теперь… Да пусть теперь Овчар все это и расскажет! И Рыжий встал. Все пристально смотрели на него. Умор, Всезнай, Душила, Растерзай, Бобка, Друган, Овчар…

А рядом с ним…

Урван! Когда он появился здесь?! Ведь только что… Р-ра! Ходу, Ры!…

Нет, Рыжий, не ходу — стоять! Р-рвать! Р-рвать! И Рыжий впился в стол, грозно потребовал:

— Овчар!

А тот не шелохнулся.

— Овчар! — еще грознее рыкнул Рыжий. — Овчар!

Тот подскочил… И так и замер! Так и стоял теперь, смотрел перед собой — на яства, в стол — и тяжело дышал. Урван, поворотившись к Рыжему, насмешливо сказал:

— Овчар? Так его же здесь нет. Ты же, друг мой, лично сам отправил его в Глухов. Отправил, между прочим, тайно! Чтобы он там все высматривал, вынюхивал да подкупал свидетелей. Ведь так?

И громко, нагло засмеялся. Следом засмеялись и другие. Не все, но многие. А вот Брудастый отвернулся. И Бобка опустил глаза. А князь…

Князь было встал… А после махнул лапой, сел и сказал в сердцах:

— Я ж говорил тебе! Р-растяпа…

Растяпа? Р-ра! А ты? Вожак! Враг! Лжец! И все твои слова — ложь, ложь! И — кровь в глаза! И… Рыжий подскочил и закричал:

— Я ненавижу вас! Всех! Всех! Вы хуже дикарей! Вы… Вы…

— Ар-ра-ра-ра! Пилль! Пилль!

Все заорали, бросились на Рыжего. Визг, лязг!

— Живьем его! Живьем! — кричал Урван. — Взять! Пилль!

А Рыжий…

Р-ра! Не взяли! Сбил одного, второго, пятого — и - над толпой — в окно, на крышу. А там — через забор, по улицам.

— Пилль! Пилль! — визжали позади.

Отстали…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ — ЧЕТ-НЕЧЕТ