Кроме того, я считаю, что опыт деторождения и воспитания детей оказывает физическое, социальное, экономическое и психологическое влияние, формируя определенную базу знаний, передающуюся женщинами от одного поколения к другому. Этот опыт имеет огромную важность, и было бы ошибкой не учитывать его при анализе женского жизненного цикла. В противном случае мы могли бы отбросить любой опыт, не переживаемый в равной степени всеми женщинами, для получения какого-то идеального и незамутненного представления о женщине. Но именно так делает патриархат, для которого идеальная женщина не имеет личного опыта, который позволил бы ей или сформировать свой внутренний мир, или внести свой вклад в коллективную политику женщин. В случае многих из нас опыт беременности и деторождения, не говоря уже об их последствиях, меняет наше отношение к своему полу, гендеру, телу. Это не единственный опыт, приводящий к подобному результату, но именно он помогает понять, почему, например, женщины более старшего возраста не соглашаются с молодыми в вопросах, касающихся политического значения биологического пола. Дело не в том, что у этих женщин «устаревшие взгляды». Их взгляды основаны на множестве разных ситуаций, с которыми им довелось столкнуться, и они заслуживают того, чтобы эти взгляды воспринимались не как предрассудки, а как жизненный опыт.
Многие женщины средних лет считают, будто процесс старения на них не отразился, а обвинения в несовременности и отсталости могут относиться к представительницам более старшего возраста, но точно не к ним. Возможно, они даже считают, что исследование демонизации женщин среднего возраста только способствует эйджистской мизогинии. Это их право, и я не хочу осквернить этих женщин, поставив в один ряд с ведьмами вроде себя. Но я настаиваю на том, что, поскольку взгляды и убеждения женщины среднего возраста заведомо ассоциируются с заблуждением, феминистке просто не может быть отказано в праве выяснить, почему взгляды этих женщин повсеместно считаются неприемлемыми. Нам как минимум нужно понять, в чем состоят эти взгляды и в насколько ложном свете они были представлены. В ином случае перед нами предстает «ведьма Шредингера» – существует, когда на нее нападают, но исчезает, когда защищается – то есть сразу же, как только стереотип рискует превратиться в конкретного человека.
Старение не становится для женщин великим уравнителем. Напротив, некоторые различия выделяются еще сильнее. Например, если я буду писать о «низких пенсиях» или уровне бедности среди женщин, который с каждым годом продолжает расти, я рискую упустить тот факт, что женщины среднего класса, как я, не испытывали на себе тех же нестабильности, эксплуатации и бесправности, с которыми все больше с течением жизни сталкиваются женщины из рабочего класса. Точно так же опыт материнства, размер и структура семьи зависят от таких факторов, как раса, социально-экономический статус и др. «Классовые и расовые привилегии подрывают любую возможность женщин рассматривать себя как единую группу, которой они по факту и не являются, ведь в отличие от других притесняемых групп женщины присутствуют во всех слоях общества», – писала Герда Лернер. Эйджизм используется как оружие против женщин, он не позволяет нам увидеть то, что нас связывает. Но чтобы противостоять этому, сначала мы должны признать наши различия. Говоря о женщинах среднего возраста, я не всегда имею в виду абсолютно всех этих женщин. Делать столь сильное обобщение – значит упускать из виду или намеренно не замечать отдельные группы женщин ради более ловко упакованных аргументов.
Однако есть у нас и кое-что универсально общее: с самого раннего возраста девочек учат извиняться. За занимаемое ими место, за свои потребности, за то, что они не мужчины. Извинение – своеобразное оружие женщин, используемое для самозащиты. Оно показывает, что мы знаем свое место, что не представляем опасности и что, может быть, нам даже можно доверить чуть-чуть больше, чем у нас есть. Женщины постарше обычно извиняются меньше, и происходит это по разным причинам. Среди них, например, наш вынужденный уход с сексуального рынка, требующего от женщин ставить в приоритет нужды мужчин ради повышения собственного статуса, а также наша опора на социальные связи среди женщин и, возможно, даже гормональный сдвиг. «Мне надоела показная доброта, – как-то сказала мне подруга. – Когда взрослеешь, на этот бред просто не остается времени». Если женщина среднего возраста решает извиниться, она делает это искренне. Мы вряд ли будем повторять общепринятые банальности и лезть из кожи вон, лишь бы о нас не подумали плохо. Мы же ведьмы, о нас в любом случае подумают плохо!
В общем, я просто хочу извиниться за то, что некоторые детали книги могут быть неточны и могут не соответствовать опыту некоторых групп женщин среднего возраста. Я также извиняюсь за те непреднамеренные случаи, когда говорю о всех женщинах, подразумевая только одну группу. Но я не собираюсь извиняться за посыл в целом. Он состоит в том, чтобы выделить женщин среднего возраста из общего контекста притеснения женщин. Мы имеем значение. И мы не обязаны кого-либо представлять, включать в свои ряды или уступать кому-то место, пока не займем свое собственное.
Ведьма и ее подражатели
Кто-то скажет, что для стареющих ведьм сейчас самое подходящее время. «Ведьмы крутые, ребят!» – пишет Кэйтлин Моран в книге «Больше чем женщина» (More Than a Woman). Фигура ведьмы давно служит, цитируя Кристен Дж. Солле, «мученическим символом женского движения». В мире, где женщин хотят видеть красивыми, покладистыми и вечно молодыми, в образе мрачной и уродливой ведьмы есть некий приятный протест. Как пишет историк Сюзанна Липскомб, «те, у кого нет власти, всегда хотят, чтобы их боялись».
Однако идентичность, выбранная нами самими, редко совпадает с социальными реалиями, так же как и выбранная нами эстетика не определяет того, как нас воспринимают другие. Боюсь, ведьминская эстетика поколения Z и тиктокеров воспринимается женщинами 40–50 лет совершенно иначе. В частности, для последних быть «дерзкой и независимой» – это спорить со всем, что говорят тиктокеры о женщинах. Все это очень весело, пока не обнаруживаешь себя привязанной к позорному столбу и гадающей, как ты сюда попала. Шутки шутками, но когда другие называют тебя ведьмой или проституткой, они, скорее всего, делают это всерьез. Можно делать вид, что любое слово можно переосмыслить, но это не так, потому что те же слова по-прежнему будут использовать люди, которые ненавидят нас и боятся.
В своей книге «Женщины и власть»[7] Мэри Бирд указывает на то, что мы даже близко не подошли к такому переосмыслению: «Несмотря на попытки феминисток присвоить образ [Медузы Горгоны], сделав символом своих силы и власти, […] все это меркнет по сравнению с многочисленными случаями, когда этот же образ использовался против женщин в политике». С ведьмами та же история. Эта книга – не восхищение нашим статусом. Истории судов над ведьмами и даже простые сказки о них могут многое рассказать об отношении к женщинам средних лет, которое с тех пор почти не изменилось. Ее видят сильной или, как сейчас скажут, наделенной привилегиями, а значит, злодейкой.
Когда образ ведьмы используется феминистками для демонстрации силы, он утрачивает свой поколенческий аспект. Если твоя неконвенциональность вписывается в общепринятый нарратив, особенно в тот, что восхваляет молодость, это уже конвенциональность. Легче фетишизировать атрибуты стигмы, чем принять тех, кому они изначально принадлежат. Возрождение интереса к трансгрессивной женственности допускает поверхностное увлечение разнообразием, но едва ли способствует подрыву существующих властных структур.
Современная ведьма – не очевидный аутсайдер, образ которого можно с легкостью категоризировать и реабилитировать. Ее зовут не Малифисента, Серафина или Эльфаба, а Шерон, Кэрол или, конечно, Карен[8]. Это слишком разговорчивая немолодая женщина с плохой стрижкой, чей образ колеблется между бесконечной силой и полным бессилием. Это женщина, внушающая отвращение даже тем, кто, как правило, считает себя выше этого чувства. Женщина, рушащая привычные категории не тем, как она одевается, и не тем, как она просит себя называть, а отказом стереть себя из жизни после 35 лет. Дерзкие, отстаивающие свои границы женщины больше нравятся нам в историях, а не во плоти, подверженной старению и разложению. Переделанные сказки, феминистические антиутопии, историческая реабилитация – мы не против демонстративно принять Плохую Женщину, которая обязательно окажется не так уж плоха по современным стандартам. Приятно верить в то, что мы, в отличие от сказочных злодеев, смогли простить и принять ужасную ведьму. Такое примирение с «идеальной» злодейкой не требует от нас ни морального, ни социального компромисса. Оно позволяет нам увидеть в себе человека, который может заступиться за аутсайдера, если это потребуется. Желание примирения с ведьмой оказывается так сильно, что к любой женщине, обвиняемой в колдовстве, мы начинаем относиться уже как к настоящей ведьме. «Цирцея»[9] Мадлен Миллер, «Ведьмы прошлого и будущего» (The Once and Future Witches) Аликс Э. Хэрроу, антология переработанных народных сказок «Ведьма» (Hag), «Милосердные»[10] Киран Миллвуд Харгрейв – вот лишь некоторые из новых книг, посвященных отношениям между ведьмами, креативностью и демонизацией. К сожалению, их публикация не означает улучшения условий работы их авторов – немолодых женщин.
Либеральная феминистическая реабилитация ведьмы слишком бескровна. Когда Эмма Уотсон на премии BAFTA в 2022 г. заявила, что «говорит от лица всех ведьм», это было воспринято как камень в огород более старой ведьмы – Джоан Роулинг