— Ну коли так, то трогать ее никак нельзя, — проговорил Дедко, отвернувшись, чтобы спрятать усмешку. — Иль не знаешь, что мертвая ведьма много опасней живой? А если дурной смертью ушла, так и вовсе и тебя и весь твой род изведет до шестого колена.
— Бог меня сохранит! — Рыцарь быстренько обмахнулся крестом и пробормотал что-то по-своему. — Бог не позволит, чтобы род мой угас! Recte et salvare!
— Бог твой тебя уже направил, — сказал Дедко. — И тебя он сохранит. А вот уд твой — нет. Ежели я не пособлю.
Рыцарь встрепенулся:
— Так что ты болтаешь попусту! Врачуй меня живо!
— Не могу, — покачал головой Дедко. — Я тебя исцелю, а твой бог на меня осерчает. Охота мне, чтобы такой сильный бог на меня рассердился за каких-то десять мелких монет!
Бурый увидел, как напрягся пильский князь. Но не обеспокоился. Дедко ведает. И сам же сказал: для бога христиан тех, кто не крещен будто бы и нет.
— Я во дворе жреца вашего видел, — сказал ведун рыцарю. — Пусть его позовут и он поклянется, что ваш бог не станет на меня гневаться, если я тебя исцелю.
Тут уж и Бурый отвернулся, чтобы улыбку скрыть.
Рыцарь проворчал что-то непонятное. Хулительное, надо думать. Потом глянул на Дедку, угадал, что тот не передумает и заорал по-своему на холопа.
Тот подскочил и убежал.
Вернулся уже с монахом и одним из чужих воев. Портки у воя красивые: одна половина красная, другая синяя. И шапка на голове с длинным желтым пером. А так от словенского дружинника отличий немного. Бороду и здесь многие подстригают, да и серьги в ушах тоже кое-кто носит. Вой, видать, опытный. Кожа на рукояти меча сильно потерта и взгляд особый: и никуда и во все стороны сразу.
Рыцарь с монахом заговорил по-словенски. Сообщил о требовании ведуна.
Монах не удивился. Сообщил немедленно, что тот прав: покарает того Христос, если посмеет благородного рыцаря околдовать.
— Ну нет, так нет, — охотно согласился ведун. — Как почернеет отросток, сразу тогда режьте под корешок. Корешок под корешок! Ха-ха!
Пошутил Дедко. По-своему. От таких шуток только одному смешно: самому Дедке.
Рыцарь заорал на монаха. Велел немедля дать добро на лечение от божьего имени.
Монах заорал на рыцаря. Визгливо так, противненько. Мол, тому надлежит язычников искоренять, а не поощрять.
Оба так распалились, что невзначай выдали, зачем в Пильск приехали. Если коротко: обратить пильского князя к Христу. А ежели не обратится, то…
Монах опомнился первым. Зыркнул на Лудслава: понял ли, о чем речь.
Понял, понял. По глазам видно. Но так-то виду не подал, промолчал.
— Что тебе дороже, сир? Уд твой или душа? — вопросил монах. И утешил: — Сиречь прими свой удел от Господа и покайся! Кабы мне таково испытание пришло, я б не усомнился.
Тут рыцаря прорвало. На монаха полился такой ругательный ливень, что Бурый заслушался. И не он один. Дедко тоже внимал, даже губами шевелил, повторяя, чтоб запомнить.
Так-то рыцарь прав: монаху уд и впрямь ни к чему, а рыцарю он не только тешиться, но и род продолжить…
Монах выслушал терпеливо, а потом возразил кротким голосом: мол, у батьки рыцарева еще три сына есть, причем оба старше, чем болящий. Есть кому род продолжить. А колдовство вершить колдуну он, монах, не позволит, хоть огнем его жги.
Вот эта мысль рыцарю по душе пришлась. И он тут же велел вою взять монаха в оборот и прижечь его как следует. Поставить, к примеру, пятками на угли. И держать, пока не примет нужное решение.
Монах еще более кротко заявил, что готов пострадать. Богу Христу это любо. Вой же заявил, что мучить жреца не станет. Ему душа дорога, и уд у него в порядке, так что выбирать не требуется.
Тут все трое умолкли и в наступившей тишине Дедко изрек свое любимое:
— Я не колдун!
Быстрее всех спохватился монах:
— Ты язычник!
— Верно, — согласился Дедко. — Ты тоже.
И показал язык.
Монах заругался.
Рыцарь снова заорал.
Чужой вой смачно высказался об обоих. Тихонько.
Дедко наслаждался.
Рыцарь переключился с монаха на князя. Обвинил его в том, что подсунул неправильную девку.
Монах поддержал. Какой-то он злой для жреца бога, который, как слыхал Бурый, прощает всё.
Князь молчал. Хотя видно: ярился. Вот кто всё прощает. Будь на его месте Бурый, он бы за охульные слова Венцика этого кату отдал. И монаха. А воев их попросту убил. Или к себе взял. Вои ж добрые. Точно не хуже Честана.
В воинском деле Бурый понимал мало, а силу духа чуял безошибочно.
— А ведь ты меня боишься, — вдруг сказал Дедко, когда рыцарь перестал орать.
И сказал он это не рыцарю, а монаху.
Тот не нашелся, что ответить. Потому что Дедко правду сказал.
— Я никого не боюсь! Только бога! — Наконец выкрикнул монах.
И закрестился, забормотал.
— Не бога ты боишься, — сказал ведун. — А того, что не любит тебя твой бог. Оттого и жертву ему принести хочешь. Не потому, что думаешь, что ворожила, а от того, что красивая.
Монах сказал неожиданное:
— Красота женская есть искус бесовский!
Важно так сказал. Уверенно.
«А ведь верно», — подумал Бурый. Знал: бесами христиане навий и навьев именовали. Вспомнилось, как манила его навья, что сейчас у Дедки в посохе обретается, а до того Бурого красой своей льстила.
Дедко похлопал монаха по бритой макушке.
— Тут твой искус, дурень. Не в девках. Вижу я, рыцарь, что от жреца твоего только шум глупый. Не слышит он твоего бога. И бог его тоже слушать не станет. Потому как пустое болтает, да и врет. Хотя… Если на кол его посадить, — Дедко подмигнул. — Тогда уж он правду голосить станет. Не колу все правду кричат. Видел многажды. А твои срамные ранки я вылечу. Вот он вылечит, — Дедко показал на Бурого. — И с богом вашим я тоже сам договорюсь.
Позже, когда они с князем остались втроем, Лудслав спросил важное:
— Обо мне что ведаешь, Пастырь, скажи.
— Что скажу, и сам знаешь, — отозвался Дедко. — Не быть тебе более вольным. Ищи, кому под руку пойти.
— А к кому? — посмурнел Лудслав. — К лехитам?
— И опять ты ответ знаешь, — заметил Дедко. — Сожрут тебя лехиты. Вот это Венценций и сожрет. Он твое княжество уже своим мнит. Тебе не ублажать его надобно было, а убить.
— От этого только хуже сделалось бы, — вздохнул Лудслав. — Думал бога их принять…
— Не примет тебя бог христиан, — уверенно произнес Дедко. — Не веришь же ему.
— А как ему верить, когда у него такие… Сам же видел.
— Вот. — поднял палец Дедко. Покачал им в воздухе. Князь неотрывно глядел на загнутый, желтый ноготь.
А Бурый только теперь правильно понял, почему князь так расположен к Дедке. Потому что худо Лудславу. Куда не кинь взгляд, всюду клин невсходный.
— К Роговолту иди, — сказал Дедко.
— Так говоришь, потому что Роговолт — твой князь. — В его уделе живешь.
— У меня нет князей, — сказал Дедко. — И не в уделе я живу, в мире. Я сказал, ты услышал.
— А чем мне Киев плох? Или Новый город?
— Жадностью плохи. Пойдешь под них — отнимут твое княжество.
— А Роговолт не такой, что ли?
— Такой, — согласился Дедко. — Все вы, владыки, такие. Только то вас и сдерживает, что другие такие же не хотят, чтоб вы сильнее стали. Потому и не дадут Роговолту тебя сожрать. Однако если под Киев пойдешь, может, и уцелеешь. Станешь из князя наместником киевским. Князем-воеводой. Вот как смоленский.
— Все-то ты знаешь… — проворчал Лудслав.
— Я — ведаю! — Дедко поднял палец. — И за это ты мне заплатишь. И ему заплатишь. За Венценция. И за дочку свою непризнанную. Спортил ее саксонец. По-плохому спортил. Надо поправить. Не то руки на себя наложит и тогда совсем худо станет. И ей, и всей крови твоей. Веришь мне?
— Только тебе теперь и верю, — проворчал Лудслав.
Тремя днями после, когда возвращались домой, вчетвером, поскольку клятву с Честана и Войняты никто не снимал, Чеслав спросил у Дедки:
— Говорят люди: ты с богом Христом договориться сумел. Правда ли?
— Неправда, — ответил ведун. — Не наш это бог. Нет ему до меня дела, пока я в его дела не лезу. А я не лезу.
— Получается, не он этого Венциску покарал? — спросил Войнята.
Дедко пожал плечами:
— Может и он. Мне без разницы.
— Потому что не ты, а твой Младший его врачевал? — спросил гридень.
Бурый встрепенулся. Если так…
Не так.
— За все, что Младший по моей воле творит, я в ответе, — сказал ведун. — Но тут отвечать нечего. Что жрец Христов сказал? Богу его не нравится, что Венценций блудит много. Ну так не будет он больше блудить.
— Как это не будет? — удивился Честан. — Вы ж его вылечили.
— Вылечили, — согласился Дедко. — От ущемления.
— И чего?
— А того, — передразнил Дедко, — что первый наговор слабящий, которому меня мой пестун научил, как раз на это дело и есть. Не станет больше рыцарь бога своего блуднями огорчать. И любой не станет, если я того захочу, — Дедко со значением поглядел на Честана.
Тот понял. И на всякий случай отъехал от воза.
А ведь Дедко ничего худого ему не обещал. Но пугнул наверняка не просто так. Что-то ему от этого Честана надо.
А Бурому надо у Дедки этот наговор вызнать. Полезная штука.
Глава 21
Главадвадцать первая
Бурый полюбил зиму. Раньше не любил. Раньше если зима — то голод и холод. Дымная тесная изба, потеки дряни у отхожей ямы. Волчий вой по ночам, слабый плач младенчиков и страх: а ну как вынесут братика или сестренку на мороз помирать. Или их илитебя.
Повезло Бурому, что Дедко его отыскал и выбрал. И из Мальца Бурым сделал. Теперь не он волков боится, а они его. И в теплой меховой одежке мороз уже не мороз, а так… бодрит. Нос замерзнет, снегом растереть и добре. А на лыжах по лесу бежать, или еще пуще — по озеру, ой как весело.
— У зверей учись, — говорил Дедко. — Коли сыт зверь, нипочем не замерзнет. Только мех гуще станет. А если уж совсем холод лютый, так побегал и тепло ему. А метель-пургу в снегу пересидеть можно. А то и вовсе в берлогу и до весны, как косолапый. А уж нам с тобой — и того легче. В нас сила живет. Она и согреет и развеселит. И матушка-стужа нам не ворог. В нас своя стынь живет. Во мне побольше, в тебе поменьше, но что признать — хватит. Ни одна нежить зимняя к тебе не подступится, ни тут, ни за Кромкой. Если Госпожу не рассердишь.