Нет, быть ведуном — великое благо.
За княжий стол Бурого посадили. Но в самом низу, с молодшими из княжьих отроков.
Отрок у смердов — это ништо. Безъязычный молодший, коему за столом больших подобает внимать и помалкивать. Отрок дружинный тоже молодший. Однако он — уже воин. Опоясанный. Посему рот открывать за столом ему никто не возбраняет. Главное: чтоб старшим его болтовня не мешала.
Бурый не был старшим. И болтовня отроков ему не мешала. Напротив, интересно. Младшая княжья дружина болтала о своем, Бурого будто не замечая. Посадили, значит так надо. Что не воин, тоже понятно. Ведуна в нем соседи по скамье не признали. Не было их сегодня, когда Дедко к князю заявился. Бурый понял: приняли его за младшего жреца. Младший же жрец для воина — пустое место. Всякое разное за старшими таскать да пособлять в служении.
И хорошо, что так. Бурый помалкивал, но впитывал каждое слово. И лица запоминал. Это сейчас они — молодшие. А пройдет годков пять — и в гридни выйдут. Кого до той поры за Кромку не отправят. И придет по какому-нито делу такой гридь к Бурому, а тот его — по имени…
— Пильский князь под мою руку хочет, — сказал Роговолт. — Тебя упомянул.
— Было, — согласился Дедко. — Пособил я Лудславу, было дело. И о тебе говорил. Сказал: ты его под себя возьмешь.
— А не нагло тебе, ведун, за князя решать? — с легкой угрозой произнес Роговолт.
— А я не решаю, — сказал Дедко. — Я ведаю. Возьмешь ты его. Княжество пильское к твоей земле примыкает. К тебе и к землям плесковским. А с третьей стороны от него недруги твои вразумленные, латы. А за ними — вороги исконные, лехиты. Вот им княжество пильское более всех надобно. Через него они смогут и к тебе ходить, и к плесковским. Только к плесковским через их топи поди доберись, а к тебе…
— Взял я его под себя! — перебил Роговолт. — Все, что сказал, верно. Однако я — князь, у меня люди свои по всяким землям ходят, вести приносят. А вот откуда сие ты знаешь?
— Я не знаю, я ведаю, — привычно заметил Дедко. — Морена — моя Госпожа. Ты еще только думаешь, как идти ворогов бить, а там, за Кромкой, уже души воев твоих побитых ждут.
Роговолт поставил на стол недопитый кубок.
— Души воев, ведун, не к Морене уходят, а в Ирий возносятся! — холодно процедил он.
— Ни одна душа мимо Госпожи моей Кромку не минует, — так же холодно произнес ведун. — На то она и Кромка. А кому какое посмертие уготовано, то не мы с тобой решаем. Вам, варягам, ее Перун определит. Кто в Ирий, а кто и через Реку Забвения.
— Пустое говоришь, — отмахнулся Роговолт. — Мой путь мне ясен! Я все свое мечом взял и пока рука тверда и удача со мной, никто моего не отнимет! Ни в жизни, ни в посмертии. А после все мое сыновьям уйдет. Пусть приумножают славу рода варяжского! Вот счастье воина, ведун! — Роговолт подхватил со стола кубок, дорогой, византийский, из стекла, заправленного в серебряную вязь, выпил махом, утерся, и сказал удовлетворенно: — Вот моя жизнь, ведун. Кто посмеет сказать, что она не удалась?
— Никто не может сказать, что жизнь его удалась, пока он жив, — возразил Дедко.
Будь Роговолт трезвее, он бы обратил внимание на эти слова. Слова ведуна. Но он выпил уже пять кубков красного хузарского вина и видел мир лучшим, чем он есть. Потому спросил другое:
— Я знаю, ведун, что кровь моя будет жить в веках, но я… Как долго будут люди помнить имя князя Роговолта?
— Все в руках вечных прях, — сказал Дедко. — И слава людская, и память о ней. Твоя будет жить очень долго.
— Ты ведаешь! — обрадовался Роговолт. — Держи! — Он протянул Дедке кубок, из которого пил. — Твоя правда заслуживает награды!
Дедко принял тяжелый кубок. Дорогой подарок. За такой и десять весов серебра отдать не жалко. И он больше ничего не сказал князю. Не сказал, какая о нем будет память.
Глава 24
Глава двадцать четвертая
— Чуешь? — спросил Дедко.
Бурый отложил ножик, с которым возился уже вторую седмицу: все никак наговор правильно не ложился. Противилось железо. Не любило оно чародейства. Толково было бы бронзу взять, но не нашлось у коваля бронзы. Дедко говорил: колдуны умеют чары еще в литье вплавлять. Да так, что потом при ковке не выбьешь. Но сам он так не умел. Вот и пришлось Бурому стараться: уговаривать клинок, чтоб принял резы. Без них в железо духа на вложишь. Сбежит.
Бурый прислушался:
— Гость к нам.
— Кто?
Бурый прислушался еще раз, уже не ухом, потом внутри.
— Баба,– сказал уверенно.– Боится.
— А то! — удовлетворенно кивнул Дедко.– Ясно, боится. Ко мне ж идет. И какое дело ее ведет в таку пору, как мыслишь?
— Тайное,– ответил ученик.– Кабы явное — засветло пришла бы.
— Баба… — задумчиво пробормотал Дедко, глянул на ученика, велел: — Иди рожу вытри, сажа на носу.
Бурый удивился: никогда прежде Дедко чистотой не озабочивался. Однако нос вытер. Дедко между тем напялил на голову волчью лохматую шапку, сапоги обул, уселся на лавку. Важный, ноги расставил, рядом — посох резной. Грозен видом.
Ученику сие казалось пустым скоморошеством. Ведун и в рваных портах страшен. Как‑то даже сказал о сем Дедке, а тот лишь ухмыльнулся.
— Умный,– сказал,– дуракам кулак кажет, а лёза за пазухой таит.
Гостья под дверьми топталась недолго. Лишь Дедко разместился — стук.
— Отвори,– велел он ученику.– Да не сразу. Вот, хотя бы сперва в печку подбрось.
Бурый исполнил в точности.
Вошедшая, баба средних лет, высокая, крупная, с лицом властным, но сейчас оробевшим и беспокойным, поздоровалась (Дедко не ответил), сбросила овчину и, не решаясь присесть или заговорить, переминалась ногами в валяных сапогах да прятала руки за спину.
Бурый, отойдя в тень, глядел, как Дедко учит бабу. И сам учился.
— Я… — не выдержав, начала пришелица, но Дедко хлопнул ладонью по скамье, и она осеклась.
Дедко держал молчание, пока не счел, что властолюбство гостьи полностью схвачено страхом. Только тогда махнул на соседнюю лавку:
— Сядь!
Лавка просторна, но гостья, хоть задом широка, пристроилась на самый краешек.
— Там в сенях корзиночка маленька… — робко сказала она.
Дедко кивнул Бурому:
— Прибери.
Бурый принес корзинку, скинул припорошенный снежком холст. Дедко кивнул, но по виду его ученик догадался: недоволен. Не велико подношение.
Гостья между тем сняла с головы меховую круглую шапку, поправила красный убрус, сколотый под подбородком. Концы убруса, богато расшитые, лежали на высокой груди. Гостья приосанилась, кокетливо зыркнула на Дедку. Дура.
— Малешихой меня зовут,– сообщила она.
— А допрежь как звали? — хмурясь, спросил Дедко.
— Сластей! — и слегка порозовела.
— И за каким делом ты, Сластя, в ночну пору ко мне заявилась?
Баба встрепенулась. Слова посыпались из нее, как зерно из худого мешка. Половина проходила мимо уха, но и оставшегося оказалось довольно.
Дело у бабы простое. Есть у ней муж. У мужа — дочка‑малявка. Вредна, глупа да лядаща. Вот ее, падчерицу, и надобно известь. Потому как нету у бабы из‑за нее жисти никакой. Изводит, да объедает, да…
— Не ври! — оборвал Дедко.– Объедает! Таку телисту!
— Ну не объедает,– сразу согласилась баба.– А все одно жисти нет…
— А что ж сама? — спросил ведун.– С невеличкой не управишься?
— А как муж прознает? — Баба поглядела на Дедку, как на неразумного. И снова, скороговоркой: — Да я придумала все! Ты, колдун, хворь на нее наведи! Ты можешь, бабы сколь раз говорили. А уж хозяин‑то мой сам ее к те приведет, полечить. Ну и ясно, как ты ее полечишь!
Дедко фыркнул, покосился на корзину.
— Ты не гляди, что мало! — с ходу угадала баба.– Сколько могла, тишком же. Я еще принесу, ты не думай! Я…
— Помолчи! — рыкнул колдун, зыркнул из‑под бровей грозно, он умел.
Баба вмиг осеклась, заерзала на лавке, забегала пальцами по подолу.
Дедко подумал, подумал да и выдал:
— А что, Сластя, глянь на Младшего моего. Нравится?
Баба глянула мельком, подняла арки бровей:
— Красный молодец,– и улыбнулась, но не Бурому, а Дедке.
— Вот и добре.– Дедко подвинул на затылок волчью шапку.– Подсядь ко мне.
Баба проворно вскочила, подбежала, плюхнулась рядышком да еще прижалась потесней. Бурый про себя усмехнулся.
Дедко взял посох, поднял вровень с бабьим лицом:
— Глянь‑ко сюда!
Морда на навершии полыхнула с красными глазами‑каменьями. Баба глянула, и румянец с ее щек вмиг сошел.
— Ты гляди, гляди! — строго прикрикнул Дедко, придвинув Морду прям к ее носу, и — раз! — хлопнул бабу свободной рукой по лбу. Да не просто хлопнул, а так, что умишко ее бабий враз перевернулся, а глаза под лоб закатились. Ведун хлопнул бабу еще раз, по затылку, и глаза ее вернулись на место. Но смысла в них уже не было, одна пустынь.
— Любит муж дочку? — спросил ведун строго.
— Любит,– пустым мертвым голосом ответила баба.
— А тя любит?
— Любит.
— А дочка, чай, добра девка?
— Добра.
— Чо ж те от ней надо?
— Мониста.
— Каки‑таки мониста?
— Ожерелки самоцветные. Мать, помирав, ей оставила.
— За них хочешь девку сгубить?
— Как помрет — муж мне отдаст. И меня шибче любить станет, потому как одна у него останусь.
— У самой, что ж, дитёв нет?
— Нету.
Дедко подмигнул ученику.
— Встань,– скомандовал бабе.
Та поднялась и застыла, ровно деревянный истукан.
Дедко ухватил гашник ее поневы, развязал, сдернул запашную юбку, завалил бабу грудью на стол, полез пальцами в сокровенное место. Баба дернулась.
— Ты чё?
— Больно,– скучным голосом сказала гостья.
Бурый глядел во все глаза, в портах у него зашевелилось.
Дедко щупал бабу, словно корову. Баба терпела, только вздрагивала и негромко вздыхала.
Наконец Дедко распрямился.
— Сочна и утробна,– изрек он с удовлетворением. И ученику: — Подь сюды и гляди.