— Вот тоже мне не понятно, — пробормотал Бурый, уже борясь со сном. — Не трогало… Почему?
— Да потому, дурень, что за овцу мстить князь с дружиной мстить точно не придет, а за людишек — сам видишь. Спи давай. Завтра ночь бессонная будет…
Последних слов Бурый не услышал. Уснул. Не ощутил и то, как твердая ладонь Дедки ласково прошлась по его волосам.
А потом и сам Дедко уснул.
Хорошо человеку летом. Уютно. И человеку. И ведуну, пусть даже и не его это время.
Полночь. Теплынь. Лягушки квакают. Бывает, рыба всплеснет или ночная птица ухнет. А потом опять один лишь насекомий скрип. Такая ночь, что, кажется, слышишь, как трется о берега текучая вода реки.
А на самом берегу, сочном, пойменном, невеликий лужок. На лужке, посередке, столб деревянный вбит. При нем, козленок. Веревкой обвязан крепко. Особой веревкой, в молоке вываренной, кровью сдобренной. Тихонько лежит, мамку больше не зовет. Но страх источает на полста шагов вокруг. Страх да смешанный запах молока и крови, которой побрызгали травку у берега. И сам берег тоже. Кровь на воде — как звук. Далеко идет. Манит.
Бурый с Дедкой затихарились. Нет их здесь. Никого нет. Ни людей, ни нежити. Даже Морда у Дедки в посохе тени наружу не кажет. Не балует. Ей с нынешней охоты тоже кой чо обещано. Если выгадается.
Луна уходит. Почти спряталась в камышах. Дорожка светлая гаснет.
О! Плеснуло сильнее. И еще раз. Ужель идет?
Бурый даже дышать перестал. Представил сам себя камнем невеликим, круглым, прохладным, с меховой опушкой…
Козленок тихо лежит. Задремал что ли?
Хлюпнуло, всхлипнуло. На берегу — песок, а вот дальше — ил. Черный, мягкий, нежный…
Бурый думает об иле, потому что о главном нельзя. Мыслей кромешные не угадывают, зато все чувства для них — как запах пота для волка. В нем все. Голод, страх, азарт, похоть. Нюхнет и понимает, кто рядом. И кто кому еда, ты ему или он тебе.
Темно в ночи. Непроглядно. Не ведуну. Еще мальцом выжег Дедко Бурому светлое небо из глаз. Зато теперь видят они ночью если не как рысь, то как тот же волчок. Разве что глаза красным не горят.
Еще плеск. Дедко рядом вовсе пропал. Похоже, отошел частью за Кромку. Бурому даже захотелось оглянуться: здесь он, нет? Ну да он и так знал: живым телом за Кромку не ходят.
Идет. Вернее, ползет. Не соврали сельчане: широченная тварюка. Плоская, как лесной клоп. Только с корову весом, поди.
Не понять, кто. Дед сказал: нечисть. Похоже на то. И Кромкой от твари тянет и жизнью тоже. На проклятье похоже, да только не оно.
Козленок тоже учуял. Подскочил, замемекал жалко, заметался.
Не змей. Жаба. Как есть жаба. Огроменная. Лапы растопырены, пасть щучья — как лопатой прорубили. В пасти язык прыгает. Длинный, черный, шарит по траве, лижет кровь, с молоком смешанную.
Бурый смотрит. Как Дедко учил смотрит. Не видя. Так отраженье в воде на тебя смотрит. Бестрепетно.
О! Теперь интересно стало. Докатилось до Бурого от чудища. Проявилось. Алчба. И опаска. Нет, не бог это выродившийся. Что-то иное.
И тут будто красным от чудища пыхнуло. Алчба победила страх. Метнулась тварь. Да так быстро. Хап — и нет козленка!
Попалась!
Бурый рванулся, было, но Дедко придержал.
— Погодь.
Теперь можно и не прятаться. Не до них чудищу. Попалось.
Бурый наконец-то понял, что за погань это.
Вселенец. Это когда с живым мертвое срастается. И не обычная навья, а сильный дух. Бессмертный. Из богов старых, забытых или еще кто из прежних времен. Такое единство веками существовать может. И сничтожить его ой как трудно. Потому что тело плотское за века крепче дуба налилось. Да и рубить такое — без толку. Дух в нем во всем живет. И везде и нигде. В каждом кусочке, даже самом махоньком. Спрячется и ждет, пока новое вместилище не сыщется.
Однако и старое тело ему дорого.
Если это то, о чем Дедко рассказывал… Эх! С такой тварью им не совладать. Надо к высшим взывать. К Госпоже. Должна пособить. Не по покону, когда такое в мире явном обитает.
Дедко встал. Потянулся, хрустнув суставами. Бурый восхитился. Опаски в ведуне — никакой.
— Не боись, — сказал он Бурому. — Не то, что ты подумал. Сами управимся. Пойдем-ка потолкуем с ним покуда. А там может и отпустим. По приговору. Как пойдет.
Когда подошли, чудище притихло. Страшно оно видом. Не удивительно, что смердам его трехголовым привиделось. Такой башки на три точно достанет. Спина — как бревно огромное старое обгорелое. Из-под брюха когтистые лапы торчат.
Когда Дедко подошел, навстречь ему метнулся язык. Черный, быстрый, как плеть. Дедко не шелохнулся. Меж ним и чудищем — посох. Морде только позволь…
Однако не успела. И язык отдернулся, и тень жадная. Само чудище тоже шарахнулось, дернуло башкой… Куда там. Не зря козленка веревками оплели крепче корабельного якоря. Только вместо якоря — крюк железный, двойной. Такими чужие корабли в бою притягивают. Дедко его у полусотника попросил. На время. И крюк этот теперь в нутре у чудища сидит, а поводок его на крепкий березовый ствол накинут. Ловко вышло. Такие вот, как эта, железа боятся. Чуют его. Но Дедко хитер. Кровь с молоком забили железный дух.
— Служишь кому? — строго спросил Дедко.
Нет ответа.
— А служила кому?
Опять ничего. Сила в твари немалая накопилась. Тяжелая, темная, древняя. Чужая. И почему-то сонная.
— Не понимает она нас, — вздохнул Дедко. — Откель такая взялась?
Бурому-то откуда знать?
— И что с ней теперь? — спросил он.
— Что, что, — раздраженно проговорил Дедко. — То, что у ней внутри, даже Госпоже не надобно.
Бурый понимал: расстроен ведун. Видать, надеялся некую пользу от чудища получить. Может, служить заставить, Госпожу побаловать или хоть для снадобий что-то нужное.
Показалось Бурому: нет в чудище ничего. Ни от явного мира, ни от навьего. Дедко рассказывал: нойды соамские, у коих небеса не одни, а множество, прыгают по ним туда-сюда, влекомые духами, как блохи по дохлой собаке. Вот только тех небес, под коими родилась живая основа чудища, и нет вовсе.
— И что теперь делать? — спросил Бурый растерянно.
— Что, что… Силу вырвать, тушу сжечь, — буркнул Дедко. — Давай, не стой столбом, делай. Своим ножом делай. Все равно новый ладить. Не жалко.
Так и вышло. Силу чудище отдавало, не противясь. Бурому показалось: даже с охотой. Но все равно было тяжко. Уж больно чуждой была та сила. Вязкая, липкая, как смола. И все же Бурый кое-как сумел ее вытянуть, хотя почти до рассвета провозился.
Когда закончил, почудилось: словно прилипло к душе что-то. Черночинка. Мелкая такая. Так бывает, когда глянешь на ладонь: кажется, что грязь прикипела. А потрешь пальцем: нет, не грязь, царапина это.
«Блазнится, — подумал он тогда. — От усталости».
И выкинул из мыслей.
А о ноже Дедко верно сказал. Пропал нож. Проржавел, будто год в воде пролежал. Ну да не жалко. Все равно и этот новый под руку ковать пора.
Поутру на лужке собрался народ. Поглазеть на чудище. При свете дня оно уже не казалось страшным. Оплыло, обмякло. Валялось на траве, будто кусок болотной гати. Пахло от нее тоже неправильно. Не падалью, а черной топью.
Дружинники негромко переговаривались: прикидывали, как бы они такое били.
И побили бы наверняка. Кабы изловить сумели. Смерды тем временем, по велению Дедки, завалили чудище дровами и подожгли. А потом смотрели, как оно горит. Хорошо горело, ярко. И не осталось ничего, только железный крюк посреди кострища.
Потом был пир. Ну как пир: покушали, чем сельцо богато, выпили, что нашлось.
Этой ночью Бурый тоже не выспался. Девка, которую Дедке подсунули, ему досталась. Тогда только и понял Бурый, как сильно расстроила ведуна бессмысленная охота.
Утром снялись и двинулись в обратный путь. Дружинники гребли против течения, но в охотку. Застоялась силушка.
А Бурый проспал два полных дня. И сам не понял, как.
Глава 27
Глава двадцать седьмая
— Можно тебя спросить… — Бурый замялся. — Ну о тебе…
— Спроси, — разрешил Дедко. — Спросить можно. А уж как я тебе отвечу, покуда не знаю. Может и прибью, если вопрос твой шибко не понравится.
Прежде Бурый испугался бы. Теперь нет. Шутит Дедко. Значит и впрямь можно спрашивать.
— Зачем ты людям пособляешь?
— Долго думал? — поинтересовался Дедко. — Вижу: долго. А отчего ж сразу не спросил?
— Ну так это…
— Похоже поучить тебя надо, — задумчиво проговорил Дедко. — Силу почуял, обнахалился?
Бурый примолк. Подумалось: не угадал Дедкова настоя.
Нет, все же угадал. Дедко заперхал, закхекал. Смеялся.
— Верно ты заметил, — сказал он, прополоскав рот медовухой, которая и привела его в игривый настрой. — Помогаю я людишкам. И много. И понял уже, что не из-за даров?
— Ясно, понял, — подтвердил Бурый. — На страхе куда больше добыть можно, чем на добре. За добро люд отдаривается, как сам пожелает, а когда напугаешь — как сам велишь.
— И тут верно, — согласился Дедко. — А что тебе не так? Что не ясно? Я ведун. Хочу — помогу, хочу — придавлю.
— А как же Госпожа Морена? — спросил Бурый. — Ты полечишь того, кто к ней попасть должен, и, получается, душу у нее увел?
Дедко вдругорядь захихикал.
— Глупость сказал, — сообщил он и потянулся выдать Бурому леща, но не попал. Баклага меда — не чашка водицы.
— Почему ж глупость?
— Да потому что мимо Морены ни одна душа не пройдет. Даже в светлый Ирий через нее уходят. Смерть никого не минует, даже богов. Но не смерть убивает, Младший. Убивают живые живых. Даже если кто от мора помер, так мор этот ему от живых достался. Смерть не убивает. И не спешит. Все живое рано ли поздно, но к ней придет. Так что ежели я пособлю кому еще год-другой по эту сторону погулять, Госпожа меня не накажет. Она знает, что я ведаю, что ей любо, а что нет.
— И что же? — спросил Бурый.
— А не любо ей, когда те, кому должно за Кромку уйти, по миру живых шастают. Заложные, к примеру. Или навьи беглые. Еще не любит она, когда в ее уделе чужие боги души наши исконные к себе тащат.