чаем вы не Есио?╩
ХАНАКО. Нет… нет…
ДЗИЦУКО. Почему ты не хочешь уехать?
ХАНАКО. Ну разве это не смахивает на побег?
ДЗИЦУКО (испуганно вздрагивая). На побег?
ХАНАКО. Это оттого, что ты не ждешь. Оттого, что ты как раз из тех, кто в жизни никогда и никого не ждет. А тот, кто не хочет ждать, обычно всегда пускается в бегство. Нет, я буду ждать здесь. Я не желаю слушать ни слова. Только не сердись, хорошо? Если бы я осталась в том городе, где мы повстречались с ним… Он бы давно уже снова вернулся, не уедь я оттуда. Но ты затащила меня сюда… (Она заметила на полу газетные хлопья.) Ой, что это?
ДЗИЦУКО (бледнея) Так, ничего.
ХАНАКО. Это снег! Я уверена, это снег. Грязный снег… (Несколько минут она собирает клочки газеты, потом рассыпает их вокруг себя.) Посмотри–ка! Снег выпал (с хитростью умалишенного человека). Да, идет снег. Уже зима. И нам совершенно не надо срываться ни в какую поездку. А ты представь, что мы странствуем уже целую осень. Ну, так сейчас пришла зима, и мы наконец вернулись.
ДЗИЦУКО. Нет, бесполезно, Ханако, мы все–таки должны ехать.
ХАНАКО. Нет, нет.
ДЗИЦУКО. Ты поняла? (Она заталкивает ХАНАКО в кресло и, прильнув к ней, говорит увещевающим тоном.) Ты и так прождала бесконечно долго. Ты ждешь его уже сто лет. Ты стала такой красавицей. Да наткнись он однажды на тебя, так никогда уже не в силах будет расстаться с тобой. Понимаешь? Ты должна перестать ждать. Просто надо отправиться его искать.
ХАНАКО. Нет, я не сдвинусь с места. В жизни ни за что, никогда и не подумаю уйти отсюда. Мир так велик, что даже неважно, сколько мне суждено искать его, но… Но! Ничего из этого не получится. Я буду ждать его здесь и никуда–никуда не поеду, потому что, останься я здесь, он непременно вернется ко мне после своих долгих скитаний. Неподвижная звезда обязательно сходится с той, что вечно блуждает по небу.
ДЗИЦУКО. А что, если он тоже ждет тебя и никогда не тронется с места?
ХАНАКО. Ты не знаешь мужчин.
ДЗИЦУКО. Ханако, пожалуйста, будь благоразумной. Умоляю тебя.
ХАНАКО. Ой, я так устала. Ты совсем не обращаешь внимания, до чего же я выдохлась. Нет, правда, Дзицуко? Каждый раз, день за днем, я должна рассиживать на этой жесткой деревянной скамейке, ожидая его. Да, я измоталась. Я, возможно, давно плохо выгляжу. А может, наоборот, напоминаю огромную розу, сияющую глянцем? Но я действительно ужасно выбилась из сил. Вот передохну–ка немного. Хорошо бы ненадолго преклонить голову к подушке и поспать часок–другой. Тогда я стану похожа на стремительно заснувший крошечный островок. Ну да, совсем–совсем на крошечный такой островок, погрузившийся в сон. Пока он день за днем все кого–то ждет, а гавань его развернута в открытое море. И она тоже замерла в ожидании. Вот только все диву дается, когда же наконец, устремившись от берега к порту, хотя бы одна ладья стронется с места. И весь берег так и зардел в кровавых лучах заходящего солнца. Там даже днем светит луна, а солнце, случается, сияет и ночью. Но зато на том островке нет нужды ни в каких часах. Так что вышвырну–ка я свои часики тоже.
ДЗИЦУКО (печально). Зачем?
ХАНАКО. Потому что тогда поезда никогда уже не смогут отъехать со станций.
ХАНАКО выходит. ДЗИЦУКО стоит, как будто замерев на мгновение. она посматривает на газетные обрывки и принимается сметать их метлой подальше к двери. и она уже собралась было их выбросить, как тут же заметила в дверях мужчину.
ДЗИЦУКО. Кто там?
ЕСИО. А Ханако здесь?
ДЗИЦУКО (подходит к нему). Здесь никого нет с таким именем.
ЕСИО. Но я уверен, что она здесь. (Он вынимает газету из кармана.) Я прочел о ней в утренней газете.
ДЗИЦУКО. Газеты, как всегда, сплошь и рядом печатают лживые сведения.
ЕСИО (сделав несколько шагов внутрь комнаты). Пожалуйста, позвольте мне увидеть Ханако.
ДЗИЦУКО. (Она давно уже все поняла, но тем не менее спрашивает.) А кто вы?
ЕСИО. Как только вы ей скажете, что Есио здесь, она сразу поймет, кто я.
ДЗИЦУКО. Это имя мне знакомо давным–давно. До чего же оно мерзкое и как гнусно звучит.
ЕСИО (продолжает молчать).
ДЗИЦУКО. Во–первых, у меня совершенно нет никакой возможности узнать, действительно ли вы тот самый, настоящий Есио.
ЕСИО. Ну, раз вы сомневаетесь, так взгляните–ка на это. Вот ее веер, с лунными отражениями на воде.
ДЗИЦУКО. Не понимаю, где вы только выискали его.
ЕСИО. Я так и думал: вы непременно скажете что–нибудь в этом роде. А сейчас, будьте любезны, отведите меня к ней…
ДЗИЦУКО. Когда вы наткнулись на эту статейку в газете, так, видно, сразу же во образили себя героем громкой любовной истории. Вот и рванули тут же сюда. Нет, правда? К той самой женщине, кого вы бросили ровно три года назад, не задумываясь ни минуты.
ЕСИО. Знаю, я поступил крайне дурно. Но где–то лишь год назад я обрел наконец свободу. Так что сразу отправился в город, где мы когда–то расстались с ней, но Ханако там больше не было. Мне сказали, что с тех пор как она лишилась рассудка, то… сразу вроде бы и прекратила работать гейшей. А контракт ее, похоже, выкупила какая–то художница. И будто бы она же увезла ее с собой в Токио. Вот и все, что мне удалось разузнать. Так, значит, художница ≈ это вы и есть? Я прав?
ДЗИЦУКО. Да, это была я. Незамужняя рисовальщица лет сорока. Я отправилась в тот город года полтора назад в краткосрочное путешествие. Какие–то гейши судачили о ней в ресторане, куда заодно пригласили и меня. Дескать, однажды летом она повстречалась с одним молодым клиентом из Токио. Мужчина пообещал ей вернуться снова и в залог будущей встречи обменялся с ней веерами. Изо дня в день она смотрела на этот свой веер и все вспоминала о нем. И так она проводила все дни, страстно желая его возвращения! Даже перестала выступать перед клиентами. И мадам настолько затравила ее, что бедняжка в конце концов сошла с ума. Когда я услышала эту историяю, так тут же попросила показать мне девушку.
Она сидела у себя в комнатке, точно в какой–то темнице. Глаза ее уставились вниз, хрупкими белыми ручонками она вцепилась в веер и, очевидно, не очень–то даже соображала, что к ней вошла я. Когда я заговорила, она наконец подняла свое лицо. Красота ее невинного личика была подобна луне, окутанной небесным сиянием, и я влюбилась в нее с первого взгляда.
Потом я выкупила у хозяйки заведения контракт с Ханако и вернулась в Токио вместе с ней. Вот тогда я дала себе клятву: никогда–никогда в жизни я не позволю тому гнусному, вероломному типу украсть ее у меня.
ЕСИО. Ну так теперь, после того как она пробыла в ваших руках целых полтора года, ее заполучу я.
ДЗИЦУКО. Я была бы очень признательна, если вы оставите подобный тон. Вы го ворите со мной так, точно забыли у меня что–то из вашего личного имущества.
ЕСИО. Значит, вы не позволите повидать ее… Иными словами, ее счастье отнюдь не совпадает с тем, на что вы надеетесь.
ДЗИЦУКО. Чтобы вы знали, а я уповаю ровно на то, на что и она. Так вот, Ханако как раз совершенно не рвется ни к какому там счастью.
ЕСИО (с вызывающей улыбкой). Ладно, тогда представьте себе, будто я заявился сюда, чтобы снова сделать ее несчастной…
ДЗИЦУКО. Между прочим, собственное ее несчастье красиво и безупречно, и в жизни никому не удастся этому воспрепятствовать.
ЕСИО. Значит, тогда вам нет никакой необходимости так бояться. Вы же как раз весьма и весьма опасаетесь позволить мне взглянуть на нее.
ДЗИЦУКО. Я? Опасаюсь? Да, верно, я дорожу своим счастливым уделом.
ЕСИО. Наконец–то и вы приоткрыли мне правду.
ДЗИЦУКО. Ну, так вам же никогда не понять, что подразумеваю я под этим своим счастливым жребием. Я ведь и есть как раз та самая женщина, кого никогда и никто не любил, даже в детстве. А я соответственно тоже никогда ничего не ждала. Так что почти всю свою жизнь прожила одна–одинешенька. Впрочем, это еще не самое скверное. Ну, а осмелься кто лет там сто назад влюбиться в меня, очевидно, я бы просто ответила такому вот воздыхателю ненавистью. А все оттого, что никому из мужчин я не в силах позволить любить себя, потому всю свою жизнь и тку хрупкую эту паутину из грез. Да–да, из грез и надежд пленить кого–то, кто был бы невероятно сильно влюблен, но… Вовсе, разумеется, не в меня. Так что же вы думаете об этом? Вернее, целую жизнь я пытаюсь разыскать того, кто жил бы, возможно, куда красивей, жил бы вместо меня и вместо моей ничтожной, беспомощной страсти. Но пока любовь такого вот человечка останется неразделенной, сердце его навечно будет принадлежать мне.
ЕСИО. Хм, так это и есть то, что вы назвали удачливым своим жребием?
ДЗИЦУКО. Ну да.
ЕСИО. А люди, смотрю, измышляют другим ужасные пытки, если ни разу в жизни их никто не любил. Разве нет?
ДЗИЦУКО. Любовь вообще и есть сплошь одна ужасная пытка. В ней и в помине нет каких–то там правил. Даже такая влюбленность, как ваша, то есть напрочь лишенная боли, да–да, в один прекрасный денек она тоже подвергнется пыткам. А мне нравится ежедневно, почти ежечасно разжигать в Ханако пламень надежды, да–да, надежды на все, кроме, пожалуй, гаснущего фитилька хрупких ее страстей. Но не ждите, что от меня вы получите шанс утолить свою собственную похоть.
ЕСИО. В любом случае одна вещь мне ясна… Получается, мы с вами ≈ враги. Ну тогда что же вы дадите ей? Надежду? А меня превратите в приманку? Вот, стало быть, и все. Зато я уверен, что преподнесу к ее ногам весь мир.
ДЗИЦУКО. Вы явно лжете. Единственное, на что вы способны, разве только умыкнуть у нее весь мир, потому что Вселенная для нее давно рассыпалась на осколки. А их–то и хватит ей только затем, чтобы снова оказаться связанной вами, то есть тупым, а еще хуже того, прелживым супругом.
ЕСИО. Возможно, это как раз именно то, о чем я и пекусь. Ведь трудно сказать что–то определенное, пока еще сам ничего не отведал.
ДЗИЦУКО. А я больше никогда не позволю вкушать ей подобных вот лакомств. По тому что она и есть самая безупречная, самая совершенная драгоценность на свете. Самое прихотливое и безумное сокровище. Ну а для такого бесполезного мусора, как вы, непременно сыщется что-н и будь куда более подходящее.