Вега — звезда утренняя
МУЗЫКАНТ
Протяжно и звонко пропели ворота, раскрываясь настежь. И этот звук отозвался в сердце Никиты радостной дрожью. Мучительная зевота, донимавшая его все время, мгновенно исчезла. Он стал коленями на мягкое пахучее сено и, вытягивая шею, глянул в распахнувшийся серый прямоугольник. Светло-зеленый купол неба на глазах становился пустынным. Лишь одна звезда, большая, яркая и прозрачная, как дождевая капля, дрожала на самом краю его и никак не хотела гаснуть. Широкая проселочная дорога, шедшая чуть в стороне от бригадного стана, неясно белела в предутреннем рассеянном свете. По обе стороны ее тянулись темные дома. Нигде не было видно ни огонька, только от электрических фонарей падали на землю круглые желтые пятна.
— Никита, а Никита, трогай, да не дреми, сынок! — закричал от ворот отец. В сыром утреннем воздухе его голос казался глухим.
Никита торопливо поправил съехавший на лоб картуз, дернул вожжами и причмокнул. Рослый гнедой мерин Пегаш нагнул голову и, словно пробуя силы, резко дернул вперед. Потом тяжело и покорно вздохнул и неторопливо потянул груженный битой птицей, мукой и яблоками воз к воротам. На Никиту пахнуло острым конским потом. Сзади Никита слышал шумное дыхание молодой кобылки Барыни. Это следом ехал с таким же возом дед Сашок: невысокий, щуплый, с бородкой клинышком и очками на мясистом носу. Никита знал, что внешность деда часто вводила в заблуждение многих. Когда дед Сашок сидел в правлении, приезжие из района принимали его за бухгалтера и обращались к нему со своими нуждами. А хитрый дед, глубокомысленно сверкая очками, сначала выуживал у них все новости, а потом говорил:
— А ведь ты, малый, не туда адресуешься…
— То есть как? — недоумевал приезжий.
— А так… Бухгалтер-то вон он — в уголочке сидит, заприметил? А я, малый, колхозник обыкновенный, по кличке Александр Никифорович Смурый… Но, между прочим, яблоки у меня в саду первейшие — мичуринских сортов. Вечерком наведайтесь — довольны останетесь.
Многие наведывались и, действительно, оставались довольны.
Больше всего дед Сашок не любил молчать. Казалось, слова так и распирали его, заставляя беспокойно шевелить губами даже в минуты раздумья. И сейчас Никита слышал, как дед Сашок шуршал соломой, бурчал что-то, а потом громко спросил:
— Никита, а Никита… ты баян-то взял, не забыл? А то на базаре покупателей завлекать бы им знатно…
— А я и не думаю завлекать. Я серьезную музыку люблю, — буркнул Никита обиженно.
У ворот на телегу прыгнул отец. Он был коренаст, русоволос, и на широкоскулом лице его удобно разместились такие же голубые глаза, как у Никиты. От сапог его сильно пахло дегтем. Отец взял вожжи, дернул, и Пегаш, почувствовав руку настоящего хозяина, пошел быстрей. Никита оглянулся, чтобы узнать, движутся ли остальные подводы, и увидел, как по белой, словно осыпанной сахаром траве, следом за их возом протянулись темные прямые полосы.
Когда проезжали мимо электрического фонаря, отец покосился на желтую лампочку и сказал:
— Ох, беда с этим Константином, никак он в себе хозяйской жилки не выработает. Это прямо надо сказать. Ишь, светло уже, а он все жжет, спит, что ли? Вот я его на собрании приструню. Ты мне напомни, Никита, как будем назад ехать…
— Ладно, — сказал Никита и вздохнул. Ему было жалко электрика Константина, молодого ладного парня с русым чубом. Несмотря на свои двадцать лет, Константин любил возиться с подростками, одногодками Никиты. Он рассказывал им о работе турбины, давал смотреть вольтметр и вообще был нужным человеком. А вот теперь отношения могли испортиться… Никита знал: отец, Сергей Данилович, — человек строгий, горячий и на собраниях выступает так хлестко, что сразу вгоняет в краску своих противников. Бедный Константин, как это его угораздило не вовремя заснуть?
Телега с грохотом въехала на мост. Никита слышал, как бьются волны о деревянные сваи, но самой воды не видел — река вся курилась белым паром. Громко вскрикнула у берега потревоженная лягушка, ей отозвалась другая, и все смолкло.
Никита сидел на возу, свесив ноги в новых хромовых сапожках. Их ему подарил отец ко дню рождения. Никита исправно чистил сапоги по три раза на день. И сейчас, по мере того как телега двигалась вперед, в голенищах сначала отразились перила моста, потом одна за другой все придорожные ветлы. Синюю суконную курточку Никита расстегнул, так как уже потеплело, а фуражку сдвинул на самую макушку, и теперь его круглощекое, крутолобое лицо овевал ветер. Обычно же Никита старался надвигать фуражку как можно глубже, потому что у электрика Константина была скверная привычка — если Никита несколько раз переспрашивал его о чем-либо, он звонко щелкал его в лоб и говорил: «Ну, започемукал! Лоб вон какой здоровый, а все никак не поймешь…»
Голубые задумчивые глаза Никиты быстро схватывали все. Вот вдали за изгибом реки показалось здание гидроэлектростанции. Оно словно плыло в тумане, и лампочка в вышине казалась звездой, чудом зацепившейся за крышу. На другом берегу попыхивал синим дымком локомобиль насосной станции. А когда пересекли речную пойму и поднялись на крутой левый берег, Никита увидел, как над дальним полем поднялось вверх множество водяных фонтанчиков. На фоне разгорающейся зари они казались розовыми.
На взгорье широко и вольно разгуливал ветер. Он доносил до слуха Никиты то стеклянный звон речных волн, то шепот пшеницы, то резкие крики ворон на придорожных ветлах. Эти звуки волновали Никиту, и сердце билось сильно, властно, а в ушах, все нарастая, пели два голоса — реки и степи — и постепенно сплетались в едва ощутимую мелодию. Никиту тянуло взять баян и наиграть, что слышалось. Он уж было протянул руку к футляру, но вспомнил слова деда Сашка о завлекательной музыке, и ему расхотелось играть. Тогда Никита лег на спину и стал смотреть в небо, покусывая соломинку.
Сегодня Никита первый раз в жизни вместе с отцом отправлялся на ярмарку. Сергей Данилович ехал потому, что правление поручило ему продать на базаре муку и яблоки, а Никита попал на подводу совершенно неожиданно. Случилось это так: ветхое пианино колхозной музыкальной школы, пережившее в свое время все неудобства эвакуации, пришло в конце концов в негодность. Тогда решили приобрести новое. Тут же подвернулся удобный момент — в город на ярмарку отправлялся обоз с продуктами, на обратном пути он мог захватить пианино. Все складывалось прекрасно, но тут вдруг заболел учитель музыки Серафим Федорович — невысокий, чистенький и суетливый старик с черными усами и совершенно седой головой. Стали поговаривать о том, что покупку придется отложить, и Никита загоревал — занятия музыкой могли прерваться на неопределенное время. Но в последний вечер перед тем, как обозу выехать в город, в дом к Никите пришел Серафим Федорович. Никита очень удивился, когда учитель музыки сказал:
— А я пришел к тебе, Никита… Да, да — именно к тебе. И по очень серьезному делу, мой милый…
Вечер стоял тихий и теплый, а Серафим Федорович был в теплом пальто, и горло его было укутано серым шарфом. Никита с жалостью смотрел в лицо учителя. Оно было бледным, на нем отчетливо выделялись черные усы.
— Дело в том, Никита, что я решил поручить тебе выбрать пианино, — говорил Серафим Федорович, покашливая и вытирая со лба пот, — я знаю твои силы, мой милый… Ты вполне справишься.
— Ой, страшно, Серафим Федорович! — ужаснулся Никита. — Лучше пусть кто-нибудь другой.
— Кто же? — спросил учитель и строго поднял на Никиту усталые, в красных жилках глаза.
— Не знаю…
— Тогда поверь мне. Я-то уж знаю своих способных учеников. Придвигайся, поговорим о деле.
Это значило, что Серафим Федорович решил окончательно и отговаривать его не было никакой возможности. Никита вытер выступивший на лбу пот, покорно вздохнул и, подперев ладонями подбородок, стал слушать наставления учителя.
Потом пришел отец и увел Серафима Федоровича в горницу. Из-за неплотно прикрытой двери доносились их приглушенные голоса. В ушах Никиты они сливались в глухие звуки: бу-бу-бу. Затрещали половицы под грузными шагами, и Никита услышал то удаляющийся, то приближающийся голос отца:
— Честное слово — странно. Это прямо надо сказать. Посылать подростка с таким важным поручением. Не нашлось никого повзрослее, что ли?
— В музыке главное — талант, а не возраст, мой милый. Вы бы послушали, как он играет «Времена года» Чайковского, — отвечал Серафим Федорович. — Я отлично знаю вашего сына и потому доверяю ему покупку со спокойной душой. Документы же оформите вы сами.
— Но ведь он не может понимать всей ответственности поручения и легко может ошибиться, — возражал отец.
— Нет, он понимает ответственность поручения, — отвечал Серафим Федорович, — и он не может ошибиться…
Словом, все это кончилось тем, что сегодня на рассвете отец разбудил Никиту и сказал ему, еще не опомнившемуся от снов:
— Вставай, покупатель, пора…
Девятилетний Никита и гордился поручением и страшился его: вдруг он выберет пианино, а отцу не понравится. Ему ведь так трудно угодить!
Никита повернулся на бок и посмотрел на отца. Тот сидел, свесив ноги через край повозки. Тугой воротник гимнастерки плотно охватывал загорелую шею. Лицо, освещенное розовым светом восхода, было задумчиво. Наверное, опять вчера ночью мать уговаривала его согласиться на предложение из района — идти работать заготовителем в райпотребсоюз. А отец сердился и говорил, что карьера торговца его не прельщает и что ему и колхозным бригадиром неплохо. Несколько раз такие разговоры случались при Никите, и он уже заметил, что после них мать целый день ворчит, раздраженно хлопает дверями и лицо у нее становится некрасивым. Отец же больше помалкивал, и Никита вполне одобрял его поведение. Он по собственному опыту знал, что в минуты гнева мать лучше не трогать — кроме неприятностей, это ничего не принесет…