РАЗВИТИЕ
ГЛАВА 2ВЕЛИКИЙ БУМ
Вот человек, сильный оружием мира, капитала и машин, использует их, чтобы дать комфорт и наслаждение обществу, чьим слугой он является, и таким образом становится богатым, потому что обогащает других своими товарами.
Люди могут достигать материального благосостояния без подрывной тактики, если они понятливы, трудолюбивы и постоянно обращаются к своему собственному самоусовершенствованию.
Заселенная область мира быстро расширяется. Новые общины, являющиеся новыми рынками, ежедневно возникают в прежде пустынных регионах Нового Света на Западе и на традиционно плодородных островах Старого Света на Востоке.
I
Некоторые наблюдатели в 1849 году уже заявили, что 1848 год был последней общей революцией на западе. Политические требования либерализма, демократического радикализма и национализма, хотя и не «социальной республики», должны были постепенно реализовываться в течение ближайших семидесяти лет в большинстве' развитых стран без резких внутренних сдвигов, и социальная структура развитой части континента должна была доказать свою способность противостоять катастрофическим Ударам двадцатого столетия, по крайней мере до настоящего времени (1974 г.). Главная причина этого лежит в экстраординарной экономической трансформации и экспансии в промежутке между 1848 и началом 1870-х годов, которые являются предметом этой главы. Это был период, когда мир стал капиталистическим, а существенное меньшинство «развитых» стран — промышленными державами.
Этот век беспримерного экономического прогресса начался бумом, который являлся тем более эффектным, что он был временно скрыт событиями 1848 года. Революции ускорились последним и, возможно, самым большим, экономическим кризисом допотопного вида, принадлежащего к миру, который зависел от удачных урожаев и погодных условий. Новый мир «торгового цикла», который только социалисты все еще признавали основным режимом и способом функционирования капиталистической экономики, имел свой собственный образец экономических колебаний и свои собственные светские трудности. Однако к середине 1840-х годов мрачная и неуверенная эра капиталистического развития как бы подходила к концу, начинался большой прыжок вперед. 1847/48 год видел резкий и серьезный спад торгового цикла, вероятно, усугубленный совпадением с неприятностями прежнего рода. Как бы то ни было, с чисто капиталистической точки зрения, он был скорее просто резким падением в том, что уже было похоже на очень плавную кривую дел. Джеймс де Ротшильд, который расценивал экономическую ситуацию в начале 1848 года с известным самодовольством, был разумным бизнесменом, хотя и плохим политическим пророком. Самое плохое в «панике», казалось, уже закончилось и долгосрочные перспективы рисовались в розовом цвете. И все же, хотя промышленное производство восстанавливалось достаточно быстро, даже от фактического паралича революционных месяцев, общая атмосфера оставалась неустойчивой. Мы едва ли можем датировать начало глобального бума до 1850 года.
Что последовало затем, было настолько экстраординарным, что люди были в недоумении от прецедента. Никогда, например, британский экспорт не возрастал более быстро чем в первые семь лет 1850-х годов. Так, штучные товары из хлопка, авангард британского рыночного проникновение в течение более чем полувека, теперь увеличили свою норму роста по сравнению с предыдущими десятилетиями. Между 1850 и 1860 годами их число почти удвоилось. В абсолютных числах их производство даже более поразительно: между 1820 и 1850 годами их экспорт вырос почти до 1 100 миллионов ярдов, но за одно десятилетие в период между 1850 и 1860 годами их рост составил значительно больше чем 1 300 миллионов ярдов. Число квалифицированных рабочих-станочников по производству хлопчатобумажной ткани возросло почти до 100 000 в период между 1819–1821 и 1844–1846 годами, но это число удвоилось в 1850-х годах{15}. И здесь мы имеем дело с большой и давно устоявшейся индустрией и, кроме того, такой, которая фактически потеряла основание на европейских рынках в это десятилетие из-за скорости развития и достижений местной промышленности. Повсюду, куда мы ни посмотрим, могут быть найдены сходные свидетельства бума. Экспорт железа из Бельгии увеличился более чем в два раза между 1851 и 1857 годами. В Пруссии, за четверть века до 1850 года, была учреждено 67 акционерных компаний с общим капиталом в 45 миллионов талеров, а только в 1851–1857 годах было основано 115 таких компаний — исключая железнодорожные компании — с общим капиталом в 114,5 миллионов: почти все — в пронизанное эйфорией время между 1853 и 1857 годами{16} Едва ли необходимо умножать такую статистику, хотя современные бизнесмены, особенно учредители компаний, читали и распространяли ее с жадностью.
То, что вызвал этот бум для жадных до прибыли бизнесменов, было комбинацией дешевого капитала и быстрым повышением цен. Резкие спады (торгово-циклического типа) всегда означали низкие цены, во всех случаях в XIX веке. Бумы были инфляционны. Даже так, повышение приблизительно на ⅓ в британском уровне цен в период между 1848–1850 и 1857 годами было заметно большим. Прибыли, явно ожидавшие производителей, торговцев и почти всех учредителей, были поэтому почти неизбежны. В одно время в течение этого удивительного периода уровень прибыли на вложенный капитал Credit mobilier Парижа, финансовой компании, которая была символом капиталистической экспансии в этом периоде (см. гл. 12 ниже), достиг 50 %{17}. И бизнесмены не были единственными из тех, кто получал прибыль. Как уже предполагалось, занятость росла быстро, не по дням, а по часам, как в Европе, так и за морем, куда мужчины и женщины мигрировали в огромных количествах (см. гл. 11 ниже). Мы почти ничего не знаем относительно фактической безработицы, но даже в Европе одно из свидетельств является показательным. Резкое повышение стоимости на зерновые (т. е. на главный элемент стоимости средств к существованию) в период между 1853 и 1855 годами больше не ускоряло возникновения голодных бунтов где-либо кроме как в некоторых очень отсталых регионах, таких как Северная Италия (Пьемонт) и Испания, где оно, возможно, внесло вклад в революцию 1854 года. Высокая занятость и готовность уступать во временных повышениях заработной платы, там, где это было необходимо, притупили степень народного недовольства. Но для капиталистов большой резерв рабочей силы, оказавшейся сейчас на рынке, был относительно дешев.
Политические последствия этого бума были далеко идущими. Это дало правительствам, поколебленным революцией, неоценимую передышку, и, наоборот, разрушило надежды революционеров. Одним словом, политическая жизнь замерла. В Британии зрело движение чартистов, и факт, что его агония была более продолжительной, чем имели обыкновение предполагать историки, никак не замедлил его конца. Даже Эрнест Джонс (1819–1869), его наиболее упорный лидер, оставил попытку возродить независимое движение рабочего класса в конце 1850-х годов и доверился своей судьбе, подобно большинству старых чартистов, вместе с теми, кто хотел организовать рабочих как группу давления на левых радикалов от либерализма. Парламентская реформа перестала на некоторое время занимать британских политиков, освобождая их от исполнения своих замысловатых парламентских контрдансов. Даже радикалы от среднего класса, Кобден и Брайт, добившиеся отмены Хлебного законодательства в 1846 году, теперь были изолированным узким меньшинством в политике.
Для восстановленных монархией континента и появления на свет того случайного ребенка Французской революции — Второй Империи Наполеона III, передышка была даже более жизненно важной. Наполеону они дали то благоразумное и внушительное избирательное большинство, которое придавало достоверность его претензиям быть «демократическим» императором. Старым монархиям и княжествам это дало время для политического возрождения и упрочения их стабильности и процветания, которое теперь было политически более уместным, чем узаконивание их династий. Это также дало им средства, не требовавшие консультаций с собраниями представителей и других хлопотливых обязательств, и оставило их политическим изгнанникам лишь кусать ногти и жестоко нападать друг на друга в бессильном гневе. В то время это сделало их слабыми в международных делах, но сильными во внутренних. Даже Габсбургская империя, только что восстановленная в 1849 году с помощью вмешательства русской армии, была сейчас в состоянии, в первый и единственный раз в своей истории, управлять всеми своими территориям — включая сопротивляющихся венгров — как единая централизованная бюрократическая монархия.
Этот период спокойствия окончился с началом депрессии 1857 года. Коротко говоря, это было простым перерывом в золотой эре роста капитализма, который возобновился даже в большем масштабе в 1860-х годах и достиг своего пика в буме 1871–1873 годов. Политически он изменил ситуацию. По общему признанию он развеял надежды революционеров, которые ожидали, что наступит второй 1848 год, хотя и принимали то, что «массы станут чертовски вялыми в результате этого длительного процветания»{18}. Все же политика возрождалась. В течение короткого промежутка времени все старые вопросы либеральной политики вновь стали на повестку дня — итальянское и немецкое национальное объединение, конституционная реформа, гражданские свободы и другое. Принимая во внимание то, что экономическая экспансия 1851–1857 годов прошла в политическом вакууме, продолжая поражение и истощение 1848–1849 годов, после 1859 года она совпала с более интенсивной политической деятельностью. С другой стороны, хотя и прерываясь различными внешними факторами типа Гражданской войны в Америке 1861–1865 годов, 1860-е годы были экономически более-менее стабильными. Следующий резкий спад торгового цикла (который происходил, согласно вкусу и региону, некоторое время в 1866–1868 годах) не был ни концентрированным, ни глобальным, ни драматическим как в 1857–1858 годах. Коротко говоря, политика возродилась в период экспансии, но она уже не была политикой революции.
II
Если Европа все еще жила в эре причудливых принцев, она должна была быть заполненной захватывающими маскарадами, шествиями и операми, располагающими аллегорические изображения экономического триумфа и промышленного прогресса у ног своих правителей. На самом деле торжествующий мир капитализма имел свой эквивалент. Эра его глобальной победы началась и прерывалась гигантскими новыми ритуалами самопоздравления, Большими международными выставками, каждая происходила в величественных монументах богатству и техническому прогрессу — Кристальный дворец в Лондоне (1851), Ротонда (большая чем собор св. Петра в Риме) в Вене, каждая отражала растущее число и разнообразие производств, каждая привлекала отечественных и иностранных туристов в астрономических количествах. Четырнадцать тысяч фирм выставлялось в Лондоне в 1851 году — мода, быстро прижившаяся в мире капитализма — 24 000 в Париже в 1855 году, 29 000 в Лондоне в 1862 г., 50 000 в Париже в 1867 году. Но, верно, самой большой из всех была выставка, посвященная столетию Филадельфии в 1876 году в Соединенных Штатах, открытая президентом[23] в присутствии императора и императрицы Бразилии — коронованные головы теперь привычно склонялись перед изделиями промышленности — и 13 000 аплодирующих граждан. Они были первыми из десяти миллионов, кто по этому случаю отдал дань «Прогрессу Века».
Что же было причинами этого прогресса? Почему экономическая экспансия так заметно ускорилась в тот период? Вопрос действительно должен быть рассмотрен с учетом прошлого. То, что с оглядкой назад поражает нас в первой половине девятнадцатого века, представляет собой контраст между огромным и быстро растущим производительным потенциалом капиталистической индустриализации и ее неспособностью, как это было прежде, расширять свою базу, сломать кандалы, сковывавшие ее. Она могла расти стремительно, но казалась неспособной расширять рынок для своих товаров, выгодных путей для своего накопленного капитала, не говоря уже о способности производить занятость в сопоставимом размере или адекватную заработную плату. Следует помнить, что даже в конце 1840-х годов интеллигентные и информированные наблюдатели в Германии — накануне индустриального взрыва в этой стране — могли все еще допускать, как сегодня делают в слаборазвитых странах, что никакая мыслимая индустриализация не могла бы обеспечивать занятостью огромное и растущее «излишнее население» бедных, 1830-е и 1840-е годы по этой причине были периодом кризиса. Революционеры надеялись, что он мог бы стать заключительным, но даже бизнесмены боялись, что он мог бы привести к краху индустриальную систему (см. Век Революции, глава 16).
По двум причинам эти надежды или опасения оказались беспочвенными. Во-первых, ранняя индустриальная экономика открыла — прежде всего благодаря давлению своего собственного жадного до прибыли и накопления капитала — то, что Маркс назвал ее «коронным достижением»: железную дорогу. Во-вторых — и это частично благодаря железной дороге, паровозу и телеграфу, «который наконец представил средство связи, адекватное современным средствам производства»{19}, — географический размер капиталистической экономики смог внезапно увеличиться, когда возросла интенсивность ее деловых связей. Весь земной шар стал частью этой экономики. Это, вероятно, является наиболее существенным достижением нашего периода (см. главу 3 ниже). Оглядываясь назад по прошествии почти половины столетия, X. М. Хиндмен, одновременно и викторианский бизнесмен и марксист (хотя необычный в этих двух ролях), совершенно справедливо сравнивал десять лет с 1847 по 1857 годы с эрой великих географических открытий и завоеваний Колумба, Васко да Гамы, Кортеса и Писаро. Хотя не было сделано никаких драматически новых открытий (за относительно небольшими исключениями), несколько формальных завоеваний новыми военными конкистадорами, пригодных для практических целей совершенно нового экономического мира, были добавлены к Старому Свету и интегрированы в него.
Это было особенно важно для экономического развития, поскольку оно образовало базис для этого гигантского экспортного бума — товаров, капитала и людей, — который играл такую большую роль в экспансии капитала, во всех событиях, в которых все еще главной капиталистической страной была Англия. Массовая экономика потребления находилась в будущем, исключая, возможно, Соединенные Штаты. Внутренний рынок бедноты, поскольку он не увеличивался за счет крестьян и мелких ремесленников, еще не рассматривался в качестве главной основы для действительно захватывающего экономического прогресса[24]. Он был, конечно, далек от незначительного в то время, когда население развитого мира и быстро росло и, возможно, улучшило свой средний уровень жизни (см. главу 12 ниже). Все же огромное материальное расширение рынка как для потребительских товаров, так, возможно, прежде всего, и для товаров, необходимых для строительства новых промышленных заводов, транспортных предприятий, общественных и городских предприятий коммунального обслуживания, было неизбежным. Капитализм теперь имел в своем распоряжении целый мир, и расширение как международной торговли, так и международных вложений измеряет интерес, с которым он продолжал захватывать его. Мировая торговля в период между 1800 и 1840 годами ничуть не удвоилась. Между 1850 и 1870 годами она выросла на 260 процентов. Все годное для продажи продавалось, включая товары, которые встречали явное сопротивление со стороны получающих их стран, такие как опиум, чей экспорт из Британской Индии в Китай более чем удвоился по количеству и поднялся почти в три раза в цене[25]. К 1875 году 1 млрд фунтов стерлингов было вложено Англией за границей — за третью четверть начиная с 1850 года — в то время как заграничные инвестиции Франции увеличились более чем в десять раз в период между 1850 и 1880 годами.
Современные наблюдатели, остановив свой взгляд на менее фундаментальных аспектах экономики, почти обязательно должны были бы подчеркнуть третий фактор: открытие больших месторождений золота в Калифорнии, Австралии и других местах после 1848 года (см. главу 3 ниже). Они умножили средства оплаты, доступные мировой экономике, удалили более низкие процентные тарифы, которые многие бизнесмены рассматривали как наносящие вред запреты, и усилили предоставление кредита. В течение семи лет поставки золота в мире увеличились в 6–7 раз, и количество золотых монет, выпущенных Британией, Францией и Соединенными Штатами, возрастало ежегодно в среднем от 4,9 миллиона фунтов стерлингов в 1848–1849 годах до 28,1 миллиона фунтов стерлингов за каждый год в период между 1850 и 1856 годами. Роль золотого слитка в мировой экономике справедливо продолжает быть вопросом страстных дебатов даже сегодня, дебатов, в которые мы не должны вмешиваться. Его отсутствие, вероятно, не причинило бы серьезного неудобства торговле, как тогда думали, с тех пор, когда другие средства оплаты, такие как чеки — истинно новый механизм, векселя, и т. д. были легко распространимы и уже укреплялись в значительной степени. Однако три аспекта новых поставок золота являются совершенно неоспоримыми.
Во-первых, они помогли, возможно, решающим образом, создать ту относительно редкую ситуацию, бывшую между приблизительно 1810 годом и концом девятнадцатого века, эру повышения цен или умеренной, хотя и неустойчивой, инфляции. В основном большая часть этого столетия была дефляционной, в значительной степени благодаря постоянной тенденции в технологии удешевлять производимые изделия, а недавно открытым источником пищи и сырья удешевлять (хотя и с перебоями) полуфабрикаты. Длительная дефляция — т. е. давление на резервы прибыли — не причиняла много вреда бизнесменам, потому что они производили и продавали товары в намного больших количествах. Однако до окончания этого периода не принесло рабочим ничего хорошего, так как или их прожиточный минимум не падал до такой же отметки, или их доход был слишком мал, чтобы позволить им получать значительную выгоду. С другой стороны, инфляция несомненно поднимала границы прибыли и таким образом поощряла бизнес. Наш период был в основном инфляционной интерлюдией в дефляционном столетии.
Во-вторых, наличие золотых слитков в больших количествах помогло установить тот устойчивый и надежный денежно-кредитный стандарт, основанный на фунте стерлингов (связанный с установленным золотым паритетом), без которого, как показывает опыт 1930-х и 1970-х годов, международная торговля становится более трудной, сложной и непредсказуемой. В-третьих, золотая лихорадка сама открывала новые области, особенно вокруг Тихого океана, чтобы интенсифицировать экономическую активность. Поступая так, она «создавала рынок из ничего», как печально изложил это Энгельс Марксу. И к середине 1870-х годов ни Калифорния, ни Австралия и другие зоны на новой «минеральной границе» не были ни в коем случае незначительны. Они содержали более трех миллионов жителей со значительно большими запасами наличных денег, чем любое другое население региона сопоставимого размера.
Современники, конечно, также подчеркнули бы вклад еще одного фактора: свободы частного предпринимательства — двигателя, который по общему соглашению усилил прогресс индустриализации. Никогда не было более полного согласия между экономистами или, в самом деле, среди интеллектуалов-политиков и администраторов по поводу рецепта экономического роста — экономический либерализм. Сохранение институционных барьеров для свободного движения факторов производства, для свободного предпринимательства и для всего, что могло бы явно препятствовать его прибыльному функционированию, пало перед международным натиском. Что делает это общее упразднение барьеров таким заметным, так это то, что он не ограничивался государственным уровнем, в котором политический либерализм был триумфальным и влиятельным. Кроме всего прочего, оно было более решительным в восстановленных абсолютных монархиях и княжествах Европы, чем в Англии, Франции и Нидерландах, потому что там оставалось еще то, что надо было уничтожить. Контроль гильдий и корпораций над ремесленным производством, которое оставалось сильным в Германии, открыл путь для Gewerbefrieheit — свободы входить и заниматься любой торговлей — в Австрии в 1859 году, на большей территории Германии в первой половине 1860-х годов. Он был наконец полностью установлен в Северогерманской Федерации (1869) и Германской империи; к неудовольствию многих ремесленников, которые, следовательно, должны были стать более враждебными к либерализму и вовремя обеспечили бы политическую базу для правых движений, начиная с 1870-х годов и далее. Швеция, которая отменила гильдии в 1846 году, установила полную свободу торговли в 1864; Дания упразднила старое законодательство о гильдиях в 1849 и 1857 годах; Россия, на большей части которой никогда не знали о системе гильдий, ликвидировала последние ее следы в (немецких) городах своих балтийских провинций (1866), хотя по политическим причинам она продолжала ограничивать право евреев заниматься торговлей и бизнесом в определенной области, так называемая «рамка соглашения».
Эта легальная ликвидация средневекового и меркантилистского[26] периодов не ограничивалась ремесленным законодательством. Законы против ростовщичества, долгое время бывшие мертвой буквой, были отменены в Англии, Голландии, Бельгии и Северной Германии в период между 1854 и 1867 годах. Строгий контроль, который правительства осуществляли над горной промышленностью — включая действительную работу шахт, — был фактически отменен, например в Пруссии между 1851 и 1865 годами, так что (допуская разрешение правительства) любой предприниматель мог теперь требовать права эксплуатировать любые полезные ископаемые, найденные им, и вести свои операции так, как он находил нужным. Подобно этому создание бизнес-компаний (особенно акционерных компаний с ограниченной ответственностью или им подобных) стало теперь значительно более простым делом и более независимым от бюрократического контроля. Проторили путь Англия и Франция, хотя Германия не устанавливала автоматической регистрации компаний до 1870 года. Закон о торговле был согласован с превалирующей атмосферой плавного расширения бизнеса.
Но в некотором смысле наиболее поразительной тенденцией было движение к тотальной свободе торговли. По общему признанию только Британия (после 1846 года) полностью устранила протекционизм, поддерживая таможенные пошлины — по крайней мере теоретически — исключительно в финансовых целях. Однако, кроме устранения или сокращения ограничений, и т. д., на международных водных путях, как, например, на Дунае (1857 г.) и Зунде между Данией и Швецией, и упрощения международной кредитно-денежной систему путем создания больших кредитно-денежных областей (например, Латинский кредитно-денежный союз Франции, Бельгии, Швейцарии и Италии в 1865 г.), ряд «договоров о свободной торговле», существенно сократили тарифные барьеры между ведущими индустриальными нациями в 1860-х годах. Даже Россия (1863 г.) и Испания (1868 г.) в некоторой степени присоединились к движению. Только Соединенные Штаты, чья промышленность полагалась в основном на защищенный внутренний рынок и немного на экспорт, оставались бастионом протекционизма, но даже здесь имело место скромное улучшение в начале 1870-х годов.
Мы можем даже пойти вперед. До настоящего времени самые смелые и безжалостные капиталистические экономики не рисковали полностью полагаться на свободный рынок, которому теоретически они были привержены, особенно в отношениях между предпринимателями и рабочими. Все же даже в этой чувствительной области неэкономическое принуждение отступило. В Англии был изменен закон «О хозяине и слуге», устанавливая равенство в отношении к нарушителям контракта между обеими сторонами; «ежегодное соглашение» шахтеров в Северной Англии было отменено, стандартный контракт найма был в основном (для рабочих) таким, который мог быть расторгнут в минимальный срок. То, что на первый взгляд является более удивительным, так это то, что в период между 1867 и 1875 годами без особых проблем были отменены все существенные юридические препятствия для профсоюзов и их права на забастовку (см. главу 6 ниже). Многие другие страны пока еще колебались предоставить такую же свободу рабочим организациям, хотя Наполеон III и ослабил весьма значительно юридический запрет союзов. Однако общая ситуация в развитых странах теперь имела тенденцию стать подобно описываемой в немецком Gewerbevolgung 1869 года: «Отношения между теми, кто независимо занимается торговлей или бизнесом, и их коллегами, помощниками и учениками определяются в соответствии со свободным контрактом». Только рынок должен был управлять продажей и покупкой рабочей силы, как впрочем и всего остального.
Несомненно, этот обширный процесс либерализации поощрял частное предпринимательство и либерализация торговли помогала экономическому росту, хотя мы не должны забывать, что большая формальная либерализация не была необходима. Некоторые виды свободного международного движения, которые сегодня контролируются, особенно движение капитала и труда, т. е. миграция, к 1848 году считались до такой степени само собой разумеющимися в развитом мире, что они едва ли даже обсуждались (см. главу 11 ниже). С другой стороны, вопрос о том, какую роль институционные или юридические изменения играют в поощрении или торможении экономического развития, является слишком сложным для простой формулы середина 19 столетия: «либерализация создает экономический прогресс». Эра экспансии уже началась даже до аннулирования «Хлебных законов» в Англии в 1846 году. Без сомнения, либерализация принесла определенные результаты. Так, Копенгаген начал развиваться куда более быстро как город после отмены «Здоровых пошлин», которые удерживали торговые суда от входа в Балтийское море (1857 г.). Но насколько глобальное движение к либерализации было причиной, сопутствующим обстоятельством или последствием экономической экспансии, остается открытым вопросом. Единственная определенность состоит в том, что когда не доставало других баз для капиталистического развития, оно не достигло многого само по себе. Никакая страна не либерализовалась более радикально, чем Республика Новая Гренада (Колумбия) в период между 1848 и 1854 годами, но кто скажет, что большие надежды ее государственных деятелей на процветание были осуществлены немедленно или вообще осуществились?
Однако в Европе эти изменения выявили глубокое и поразительное доверие к экономическому либерализму, который со всех точек зрения казался оправданным для целого поколения. В пределах каждой страны это было не удивительным, с тех пор как свободное капиталистическое предпринимательство добилось столь явного процветания. В конце концов, даже свобода контракта для рабочих, включая терпимость таких профсоюзов, которые были достаточно сильны, чтобы обосноваться с помощью очевидной силы своих нанимающихся рабочих, едва казались могущими угрожать прибылям, с тех пор как «резервная армия труда» (как называл ее Маркс), состоящая в основном из масс крестьян, бывших ремесленников и других, стекающихся в города и промышленные области, напоминала сохранение заработной платы на относительно скромном уровне (см. главы 12 и ниже). Энтузиазм, проявляемый к свободной международной торговле, на первый взгляд является очень удивительным, кроме разве что для англичан, для которых это означало, во-первых, то, что им позволялось свободно продавать всем товары по более низким ценам на всех рынках мира, и во-вторых, что они побуждали неразвитые страны продавать им свои изделия — в основном пищевые продукты и сырье — дешево и в больших количествах, зарабатывая таким образом прибыль, чтобы посредством ее покупать британские товары.
Но почему конкуренты Британии (за исключением Соединенных Штатов) принимали эту явно невыгодную договоренность? (Для неразвитых стран, которые не стремились к промышленной конкуренции вообще, это было, конечно же, привлекательно: южные штаты Соединенных Штатов, например, были весьма довольны перспективой иметь неограниченный рынок для своего хлопка в Британии и поэтому оставались сильно заинтересованными в свободной торговле, пока не были завоеваны Севером). Это слишком громко сказано, что международная свободная торговля развивалась потому, что в этот краткий период либеральная утопия искренне увлекла даже правительства — если только под действием силы того, что они верили, было ее исторической неизбежностью; хотя нет сомнения в том, что они находились под глубоким воздействием экономических аргументов, которые казались почти имеющими силу естественных законов. Однако интеллектуальное убеждение редко превалирует над личным интересом. Но дело в том, что наиболее промышленно развитые экономики могли в этот период видеть два преимущества свободной торговли. Во-первых, общее расширение мировой торговли, которая действительно была весьма наглядно сравнима с периодом до 1840-х годов, обогатила всех их, даже если она приносила англичанам большую выгоду. Как большая и беспрепятственная экспортная торговля, так и большая и беспрепятственная поставка пищевых продуктов и сырья, где необходимо, с помощью импорта, были явно желательны. Если бы на особые интересы можно было бы неблагоприятно воздействовать, имелись другие, кого либерализация удовлетворяла. Во-вторых, какой бы ни была будущая конкуренция между капиталистическими экономиками, на этой ступени индустриализации преимущество Англии в способности использовать оборудование, ресурсы и ноу-хау была явно полезной. Возьмем просто один пример, иллюстрируемый в следующей таблице, рельсы и машины, экспорт которых из Британии заметна вырос, не мешали индустриализации других стран, а облегчали ее.
Экспорт британских рельс, стали и машин (общее количество за пять лет: в тысячах тонн){20}
| рельсы и сталь | машины | |
| 1845–1849 | 1 291 | 4,9 (1846–1850) |
| 1850–1855 | 2 846 | 8,6 |
| 1856–1860 | 2 333 | 17,7 |
| 1861–1865 | 2 067 | 22,7 |
| 1866–1870 | 3 809 | 24,9 |
| 1870–1875 | 4 040 | 44,1 |
III
Капиталистическая экономика, таким образом, одновременно получила (что не значит случайно) ряд чрезвычайно мощных стимулов. Что же явилось результатом? Экономическая экспансия наиболее удобно измерена в статистике и ее наиболее характерными измерениями в 19 столетии являются энергия пара (так как паровой двигатель был очень типичной формой энергии) и взаимосвязанные изделия из угля и железа. Середина девятнадцатого столетия была прежде всего веком дыма и пара. Добыча угля долго измерялась в миллионах тонн, но теперь достигла того, чтобы измеряться в десятках миллионов для отдельных стран, в сотнях миллионов для всего мира. Около половины ее — довольно больше в начале нашего периода — исходило от несравненно самого большого производителя того времени — Великобритании. Производство железа в Англии, как нигде, достигло порядка нескольких миллионов тонн в 1830-х годах (в 1850 году оно составляло приблизительно 2,5 миллиона тонн). Но к 1870 году Франция, Германия и Соединенные Штаты каждая в отдельности производили 1–2 миллиона тонн, хотя Англия, все еще «мастерская мира», оставалась далеко впереди с почти 6 миллионами и почти половиной мирового производства железа. За эти двадцать лет мировая добыча угля увеличилась приблизительно в два с половиной раза, мировой выпуск железа — почти в четыре раза. Общая энергия пара, однако, возросла приблизительно в четыре с половиной раза, увеличиваясь от 4 миллионов лошадиных сил в 1850 до почти 18,5 миллионов лошадиных сил в 1870 году.
Такие грубые данные показывают немного больше, чем то, что индустриализация была прогрессирующей. Существенным фактором является то, что ее прогресс был теперь более широко распространен географически, хотя, одновременно, и очень неравномерно. Расширение сети железных дорог и, в меньшей степени, числа пароходов теперь вводило власть механики на всех континентах и даже в непромышленных странах. Появление железной дороги (см. главу 3 ниже) было само по себе революционным символом и достижением, с тех пор как превращение земного шара в единую взаимодействующую экономику было наиболее далеко идущим и явно наиболее захватывающим аспектом индустриализации. Но сам «установленный двигатель» на фабрике, шахте или кузнице привел к стремительному прогрессу. В Швейцарии имелось не более тридцати четырех таких двигателей в 1850 году, но к 1870 г. их было уже почти тысяча; в Австралии их число возросло от 671 (1852 г.) до 9 160 (1875 г.) с более чем пятикратным увеличением мощности в лошадиных силах. (Для сравнения, явно отсталая европейская страна Португалия все еще располагала только семьюдесятью двигателями с общей мощностью 1200 лошадиных сил даже в 1873 г.). Общая мощность пара в Нидерландах увеличилась в тринадцать раз.
Имели незначительные индустриальные области и некоторые европейские экономики типа шведской, которые с трудом приступили к широкомасштабной индустриализации. Все же наиболее существенным фактором было неравномерное развитие главных центров. В начале нашего периода Англия и Бельгия были единственными странами, где промышленность развивалась интенсивно, и обе оставались наиболее развитыми промышленно из расчета на душу населения (per capita). Их потребление железа на одного жителя в 1850 году составляло 170 фунтов и 90 фунтов соответственно, в сравнении с 56 фунтами в Соединенных Штатах, 37 фунтами во Франции и 27 фунтами в Германии. Бельгия обладала небольшой экономикой, хотя и относительно важной: в 1873 году она еще производила около половины железа от количества, производимого ее намного большим соседом Францией. Англия, конечно же, была индустриальной страной par excellance (вне сравнения) и, как мы видели, сумела поддерживать соответствующее положение, хотя ее промышленная паровая мощность стала заметно отставать. В 1850 году она по-прежнему владела более чем третью мировой мощности двигателей («фиксированных двигателей»), тогда как к 1870 году она обладала менее чем четвертью: 900 000 лошадиных сил из общего числа в 4,1 миллиона. По реальному производству Соединенные Штаты были уже слегка впереди к 1850 году и далеко обогнали Англию в 1870 году, превысив машинную мощь старой страны более чем в два раза, но американская промышленная экспансия, хотя и экстраординарная, казалась менее впечатляющей, чем таковая в Германии. Фиксированная машинная мощность этой страны была более чем скромной в 1850 году — возможно, всего 400 000 лошадиных сил, намного меньше чем 10 % английской. К 1870 году она составляла 900000 лошадиных сил, или была почти такая же, как английская, кстати, намного обгоняя Францию, которая в 1850 году владела значительно большей, но смогла достичь в 1870 году не более чем 341 000 — в два раза меньше, чем маленькая Бельгия.
Индустриализация Германии была важным историческим фактом. Кроме ее экономического значения, ее политическое значение имело далеко идущие последствия. В 1850 году Немецкая Федерация по численности населения приблизительно равнялась Франции, но имела несравнимо меньшую индустриальную мощность. К 1871 году объединенная Германская империя была уже чуть более густо населена, чем Франция, но обладала куда большей индустриальной мощью. И так как политическая и военная мощь теперь стали заметно зависеть от промышленного потенциала, технологической мощи и ноу-хау, политические последствия индустриального развития были более серьезными, чем когда-либо раньше. Войны 1860-х годов продемонстрировали это (см. главу 4 ниже). Впредь без этого ни одно государство не могло удерживать свое место в клубе «великих держав».
Характерными продуктами века были железо и уголь, и железные дороги, его наиболее наглядный символ, объединяли их. Текстильное производство, наиболее типичный продукт первой фазы индустриализации, росло сравнительно меньше. Потребление хлопка в 1850-е годы было приблизительно на 60 % выше чем в 1840-е, явно оставалось на одном уровне в 1860-х годах (ввиду того, что промышленность была разрушена Гражданской войной в Америке) и увеличилось приблизительно на 50 % в 1870-х годах. Производство шерсти в 1870-е годы увеличилось примерно вдвое по сравнению с 1840-ми годами. Но производство угля и чугуна в чушках увеличилось в пять раз, в то время как производство стали тогда впервые стало заметным. Действительно, в течение этого периода технологические новшества в железно- и сталелитейной промышленности играли роль, аналогичную роли нововведений в текстильном производстве предыдущей эры. На континенте (кроме Бельгии, где он долго преобладал) каменный уголь заменил древесный в качестве главного топлива для плавки металла в 1850-е годы. Повсюду новые процессы — конвертор Бессемера[27] (1856), печь с открытым очагом Сименса-Мартена (1864) — теперь сделали возможным производство дешевой стали, которая в конечном счете должна была заменить производимое железо. Однако его значение стало очевидным в будущем. В 1870 году лишь 15 % от выработанного железа, произведенного в Германии, менее чем 10 % от произведенного в Англии, появилось в виде стали. Наш период еще не был веком стали, даже еще не использовавшейся в производстве вооружений, которые дали новому материалу существенный стимул. Это был век железа.
До сих пор, хотя она и делала возможной революционную технологию будущего, новая «тяжелая индустрия» все еще не была особенно революционной, исключая, возможно, ее масштаб. В целом, Промышленная революция до 1870-х годов все еще проходила под влиянием, оказанным техническими новшествами 1760—1840-х годов. Тем не менее десятилетия середины века все же развили два вида промышленности, базирующихся на революционной технологии: химическую и (поскольку это было связано с коммуникациями) электрическую.
За немногими исключениями, главные технические изобретения первой промышленной фазы не требовали слишком передового научного знания. В самом деле, и к счастью для Англии, они были доступны практикам, обладавшим опытом и здравым смыслом, таким как Джордж Стивенсон, великий строитель железных дорог. С середины столетия ситуация уже существенно изменилась. Телеграф был тесно связан с академической наукой через людей, подобных К. Витстоуну (1801–1875) из Лондона и Вильяму Томпсону (Лорд Келвин) (1824–1907) из Глазго. Производство искусственных красителей, триумф синтеза химической массы, хотя его первый продукт (краска розовато-лилового Цвета) не везде пользовался признанием с эстетической точки зрения, перешло из лабораторий на фабрику. Так же обстояло Дело со взрывчатыми веществами и фотографией. По крайней мере одно из серьезных новшеств в сталелитейном производстве, «базовый» процесс Джилкриста-Томаса, не вышло из высшего образования. Как свидетельствуют романы Жюля Верна (1828–1903), профессор стал намного более значимой фигурой в промышленном производстве, чем когда-либо прежде: разве не обращались виноделы во Франции к великому Л. Пастеру (1821–1895), чтобы решить трудные для них проблемы (см. ниже)? Кроме того, исследовательская лаборатория стала теперь составной частью промышленного развития. В Европе она оставалась привязанной к университетам или подобным учреждениям — как лаборатория Эрнста Аббе в Йене, которая фактически развилась в знаменитые заводы Цейсса, — но в Соединенных Штатах чисто коммерческая лаборатория появилась уже вслед за телеграфными компаниями. Скоро это было с успехом сделано Томасом Алвой Эдисоном (1847–1937).
Одним существенным последствием этого проникновения науки в промышленность было то, что впредь система образования стала более и более значимой для промышленного развития. Пионеры первой промышленной фазы, Англия и Бельгия, не были самыми образованными народами, и их системы технологического и высшего образования (если мы исключим шотландскую) были далеки от выдающихся. С этого времени и впредь было уже более невозможным для страны, испытывающей недостаток как в массовом образовании, так и в адекватных образовательных учреждениях, обладать «современной» экономикой; и, наоборот, бедным и отсталым странам с хорошей системой образования было легче врываться в развитие, как, например, Швеции.
Практическая ценность хорошего первичного образования для базирующихся на науке технологий, а также экономического и военного очевидна. Не последней причиной той легкости, с которой пруссаки разбили французов в 1870–1871 г., была значительно большая грамотность их солдат. С другой стороны, экономическое развитие, необходимое на более высоком уровне, не обладало чрезмерной научной оригинальностью и сложностью — они могли быть заимствованы — как способностью понимать и манипулировать наукой: скорее «развитие», чем исследование. Американские университеты и технические академии, которые отнюдь не были выдающимися по стандартам, скажем, Кембриджа и Politechnique, были намного экономичнее английских, так как они фактически обеспечивали систематичное образование для инженеров, какого еще не было прежде[28]. Они были лучше французских, потому что в большом количестве готовили инженеров соответствующего уровня вместо выпуска небольшого числа высокоинтеллектуальных и хорошо обученных. Немцы в этом отношении скорее полагались на свои отличные средние школы, чем на свои университеты, и в 1850-х годах первенствовали в создании Realschule (реальных школ), технически ориентированных неклассических средних школ. Когда в 1867 году «образованных» промышленников Рейнской области попросили внести пожертвования в честь празднования пятидесятой годовщины Боннского университета, почти все из четырнадцати промышленных городов, к кому обращались, ответили отказом, потому что «выдающиеся местные промышленники ни сами не приобщились к высшему академическому [wissenschaftlich] образованию в университетах, ни до сих пор не отдавали туда своих сыновей»{22}.
Технология все еще базировалась на науке, и примечательно, как быстро нашли применение новшества относительно небольшого числа научных первопроходцев, если они мыслили в выражениях, легко переводимых на язык машин. Новое сырье, часто только найденное вне пределов Европы, поэтому приобретало значение, которое должно было стать очевидным только в более поздний период империализма[29]. Так, нефть уже привлекла внимание изобретательных янки как подходящее горючее для ламп, но быстро нашла новые применения с помощью химической обработки. В 1859 году было произведено только две тысячи баррелей, но к 1874 году почти 11 миллионов баррелей (в основном из Пенсильвании и Нью-Йорка) уже дали возможность Джону Д. Рокфеллеру (1839–1937) установить монополию над новой промышленностью с помощью контроля за ее транспортировкой посредством его «Стандард Ойл Компани».
Однако эти новшества выглядят более значимо в ретроспективе, чем это было в свое время. В конце концов к исходу 1860-х годов эксперт все еще полагал, что единственными металлами, которые имели серьезное экономическое будущее, были цветные, известные еще в древности: железо, медь, олово, свинец, ртуть, золото и серебро. Марганец, никель, кобальт и алюминий, — считал он, — не кажутся предназначенными играть такую важную роль, как их почтенные предшественники{23}.
Рост импорта резины в Англию с 7 600 cwt[30] в 1850 году до 159 000 cwt в 1876 году был заметным, но это количество резины было незначительно даже двадцатью годами позже. Этот материал, все еще в основном собиравшийся в диких местностях Южной Америки, по-прежнему главным образом применялся в таких вещах, как водонепроницаемая одежда и эластик. В 1876 году имелось ровно 200 телефонов, работающих в Европе, и 380 в Соединенных Штатах, и работа насоса с помощью электричества на Венской международной выставке была поразительной новинкой. Оглядываясь назад, мы можем видеть, что крупное достижение было весьма близко: мир собирался вступать в эру электрического света и мощности, стали и быстродействующих стальных сплавов, телефона и фотографии, турбин и двигателя внутреннего сгорания. Однако в середине 1870-х годов этого еще не случилось.
Главным промышленным новшеством, отличным от уже упоминавшихся, основанных на науке, явилось, возможно, массовое производство машин, которые фактически были построены ремесленными методами, как все еще продолжали делать локомотивы и суда. Наибольший прогресс в разработке массового производства приходил из Соединенных Штатов, создателя револьвера «кольт», винтовки «винчестер», массового производства часов, швейных машин и (посредством скотобоен Цинциннати и Чикаго в 1860-х годах) современного сборочного конвейера, то есть механической доставки предмета производства от одной операции к следующей. Сущность произведенной машиной машины (которая подразумевала развитие современных автоматических или полуавтоматических машинных инструментов) состоял в том, что она была нужна в намного больших стандартизованных количествах, чем любая другая машина — то есть востребовалась индивидуалами, а не фирмами и учреждениями. Весь мир в 1875 году насчитывал около 62 000 локомотивов, но что значил этот спрос по сравнению с 400 000 наручных часов, массово произведенных в Соединенных Штатах за один год (1855), и винтовками, требуемыми 3-мя миллионами солдат Федерации и Конфедерации, мобилизованными в период между 1861 и 1865 годами, во время Гражданской войны в Америке? Следовательно, наиболее подходящими для массового производства были те изделия, которые могли бы использоваться большим числом малых производителей и фермеров, швеями (швейные машины), в офисах (печатная машинка), потребительские товары, такие как часы, но прежде всего стрелковое оружие и боеприпасы. Такие изделия были все еще несколько специфичными и нетипичными. Они беспокоили интеллектуальных европейцев, которые уже в 1860-х годах заметили технологическое превосходство Соединенных Штатов в массовом производстве, но не «деловых людей», которые думали лишь о том, что американцы не были бы обеспокоены созданием машин для производства плохих изделий, если бы у них были квалифицированные и разносторонние ремесленники, такие, как европейцы. В конце концов, разве французский чиновник не требовал в начале 1900-х годов, чтобы, в то время как Франция не могла бы поддерживать уровень массового производства наравне с другими странами, она смогла бы больше чем поддерживать свой собственный в промышленности, где изобретательность и навык ремесла были решающими: производство автомобилей?
IV
Бизнесмен, смотря на окружающий мир в начале 1870-х годов, мог, следовательно, источать уверенность, чтобы не сказать самодовольство. Но было ли это оправданно? Хотя гигантское расширение мировой экономики, теперь прочно вставшей на индустриальную основу в нескольких странах и на плотном и действительно всемирном потоке товаров, капитала и людей, продолжалось и даже ускорилось, результат влияния энергии, которую она получила в 1840-х годах, был недолгим. Новый мир, открывшийся для капиталистического предпринимательства, продолжал бы расти — но он больше не был бы абсолютно новым. (Действительно, как только их продукты, такие как зерно и пшеница из американских прерий, пампасов и российских степей, начали поступать в старый свет, как делалось в 1870-х и 1880-х годах, они разрушили бы и расстроили сельское хозяйство как старых, так и новых стран.) В течение поколения продолжалось строительство мировых железных дорог. Но что произошло бы, если бы строительство было менее универсальным, потому что большинство железнодорожных линий было уже завершено? Технологический потенциал первой Промышленной революции, английской революции хлопка, угля, железа и паровых двигателей, казался достаточно обширным. До 1848 года, в конце концов, он едва ли вообще эксплуатировался вне Англии и только отчасти в пределах Англии. Поколение, которое начало эксплуатировать этот потенциал более адекватно, можно было простить за то, что считало его неисчерпаемым. Но этого не было, и в 1870-х годах пределы такого вида технологии уже стали явственными. Что случилось бы, если бы он истощился?
Когда мир вступил в 1870-е годы, такие мрачные размышления казались абсурдными. Правда, процесс экспансии был, как теперь убедился каждый, странным образом катастрофическим. Острые, иногда резкие и заметные глобальные спады следовали за стратосферическими бумами, пока цены не падали настолько, чтобы расчистить затоваренные рынки и освободить почву от обанкротившихся предприятий, пока бизнесмены не начали вкладывать деньги и увеличивать расходы для обновления цикла. Это было в 1860 г., после первого из этих истинно мировых резких спадов (см. ниже), что академическая экономика, в лице замечательного французского доктора Клемента Жюглара (1819–1905), признала и измерила периодичность этого «торгового цикла», до сих пор рассматриваемого в основном социалистами и другими разнородными элементами. Все еще, хотя эти прерывания к расширению были драматическими, они были временными. Никогда экономическая эйфория среди бизнесменов не была выше чем в начале 1870-х годов, знаменитые Gründejahre[31] (годы содействия росту числа компаний) в Германии, эра, когда наиболее абсурдный и явно мошеннический проспект компании нашел возможность высасывать неограниченные деньги под свои обещания. То были дни, когда, как изложил это венский журналист, «компании создавались, чтобы транспортировать северное сияние по трубопроводам к площади св. Стефана и одерживать победу на приобретение права массовой продажи нашего крема для обуви среди аборигенов на островах Южного моря»{24}.
Затем наступил крах. Даже для этого периода, который любил свои экономические бумы, широко шагающие и ярко окрашенные, он был довольно драматичным: 21 000 миль американских железных дорог обанкротились, доля немецкого объема ценностей упала приблизительно на 60 % между пиком бума и 1877 годом и — более к сути — остановилась почти половина Доменных печей в ведущих странах — производителях железа в мире. Поток переселенцев в Новый Свет превратился в скромную реку. Между 1865 и 1873 годами каждый год в порт Нью-Йорка прибывало свыше 200 000 человек, а в 1877 году только 63 000. Но в отличие от более ранних спадов великого векового бума, этот не казался заканчивающимся. Не позднее 1889 года немецкое исследование, описывающее себя как «введение в экономические науки для должностных лиц и бизнесменов», рассматривало, что «начиная с краха биржевого рынка в 1873 году слово «кризис» постоянно, с отдельными краткими перерывами, засело в голове у каждого»{25}. И это в Германии, стране, чей экономический рост в течение этого периода продолжал оставаться весьма впечатляющим. Историки сомневались в существовании того, что называлось «Великой депрессией» 1873–1896 годов, и, конечно, она была ничем по сравнению с грандиозной депрессией 1929–1934 годов, когда мир капиталистической экономики был почти парализован. Однако современники ничуть не сомневались, что за великим бумом должна последовать великая депрессия.
Новая эра истории, как политическая, так и экономическая, открывается депрессией 1870-х годов. Она находится вне рамок этого издания, хотя мы можем заметить, по ходу дела, что она подорвала или разрушила основы либерализма середины девятнадцатого столетия, который казался столь прочно укоренившимся. Период, с конца 1840-х годов и до середины 1870-х, оказался не более чем обычной мудростью отрезка времени, моделью экономического роста, политического развития, интеллектуального прогресса и культурных достижений, которая должна была бы сохраниться, без сомнения, с соответствующими улучшениями, на неопределенный отрезок времени в будущем, но скорее как особый вид интерлюдии. Но его достижения, тем не менее, были очень впечатляющими. В эту эпоху индустриальный капитализм стал истинно мировой экономикой и, следовательно, земной шар превратился из географического выражения в постоянно действующую реальность. С этого момента история стала мировой историей.