РЕВОЛЮЦИИ
Свобода — это соловей с голосом великана, она разбудит самых последних сонь… Как можно сегодня думать о чем-либо, кроме как о борьбе за или против свободы? Тот, кто не может любить человека, может прославиться только как тиран. Но как можно оставаться равнодушным?
Правительства, утратившие равновесие, напуганы, в смятении и замешательстве от криков, раздирающих новые классы общества, находящихся между королями и их подданными, сокрушающих монаршие скипетры, захватывающих власть и склоняющих народ на свою сторону.
I
Редко неспособность правительств воспрепятствовать ходу истории может быть столь убедительно продемонстрирована, как это случилось после 1815 г. Не допустить революции во Франции или еще худшей катастрофы, всеобщей европейской революции по французскому образцу, — вот что было главной задачей всех держав, которые только что потратили более 20 лет, чтобы подавить первую революцию. Даже британцы, не испытывавшие симпатий к реакционному абсолютизму, который вновь утвердился по всей Европе, очень хорошо знали, что реформ невозможно и нельзя избежать, но боялись новой экспансии французского якобинства более, чем какой-либо другой международной случайности. И все-таки никогда в европейской истории или еще где-либо революционный дух не был столь эндемичен, так грандиозен и так способен распространяться, подобно инфекции, благодаря либеральной пропаганде.
С 1815 по 1848 г. в западном мире прокатились три главные волны революции (Азия и Африка все еще оставались невосприимчивы к ней: первые крупные революции в Азии — «индийский мятеж» и «восстание тайпинов» произошли только в 1850-х годах. Первая волна революций прокатилась в 1820–1824 гг. В Европе революции вспыхивали в основном в бассейне Средиземного моря: в Испании (1820), Неаполе (1820), Греции (1821) в качестве их эпицентра. Все восстания, кроме греческого, были подавлены. Испанская революция пробудила освободительные движения в Латинской Америке, которые были подавлены после первых выступлений, послуживших поводом для завоевания Наполеоном Испании в 1808 г., и выродились в мелкие, слабые отряды беженцев и разбойников. Три великих предводителя освободительного движения в испанской Южной Америке: Симон Боливар, Сан-Мартин и Бернардо О’Хиггинс, — добились независимости соответственно «Великой Колумбии» (которая состояла из теперешних республик Колумбии, Венесуэлы и Эквадора), Аргентины, за исключением внутренних районов, которые теперь называются Парагвай и Боливия, и пампасов вдоль реки Ла-Плата, на которой ковбои из Банда Ориенталь (теперь Уругвай) сражались с аргентинцами и бразильцами; а также Чили. Сан-Мартин при помощи чилийского флота, возглавляемого британским дворянином-радикалом Кочрэйном, захватил последний оплот испанского владычества, вице-королевство Перу. К 1822 г. испанская Южная Америка была освобождена, а Сан-Мартин, умеренный и дальновидный человек, с редким самопожертвованием оставил все Боливару и республике и вернулся в Европу, прожил остаток жизни в убежище для разоренных англичан в Булонь-сюр-Мер на пенсию от О’Хиггинса. А тем временем испанский генерал Итурбиде, посланный против оставшихся в живых мексиканских крестьян и партизан, объединился с ними и под лозунгом испанской революции в 1821 г. окончательно добился независимости для Мексики. В 1822 г. Бразилия мирно отделилась от Португалии в эпоху регентства, установленного португальской королевской династией по ее возвращении из Европы после изгнания Наполеоном. США почти сразу признали наиболее крупные из новых стран, следом — Британия, заботясь о заключении с ними торговых договоров; Франция из-за своего положения до 1820-х годов не могла осуществлять подобные акции.
Вторая волна революции началась в 1829–1834 гг. и захватила всю Европу, запад России и североамериканский континент, поскольку к этому периоду необходимо причислить как часть его и эроху великих реформ президента Эндрю Джексона (1829–1837), хотя она была связана с европейскими восстаниями косвенно. В Европе свержение Бурбонов во Франции стимулировало многие другие восстания. Бельгия завоевала (1830) независимость от Голландии, Польское восстание (1830–1831) было подавлено только после значительных военных операций, многие районы Италии и Германии были охвачены волнениями, в Швейцарии победил либерализм — куда более спокойной стране, чем теперь, — в то время как в Испании и Португалии начался период гражданской войны между либералами и клерикалами. Даже в Британии были волнения, снова начались извержения вулкана местного значения в Ирландии, которая боролась за права католиков (1829) и возобновила агитацию за реформы. Билль о реформе 1832 г., совпал с Июльской революцией 1830 г. во Франции и получил мощный стимул с каждой новостью из Парижа. Этот период, пожалуй, единственный в новой истории, когда политические события в Британии происходили параллельно с аналогичными на континенте до той точки, когда случилось нечто похожее на революционную ситуацию, которая могла бы развиться в 1831–1832 гг., если бы не сдержанность и вигов и тори. Это единственный случай в XIX в., когда анализ британской политики в этом смысле не является чем-то искусственным.
Революционная волна 1830 г. имела более серьезные последствия, чем в 1820 г. В результате аристократия потерпела значительное поражение от буржуазии в Западной Европе. Правящим классом на следующие 5—10 лет должна была стать богатейшая буржуазия — банкиры, крупные промышленники и иногда городские должностные лица; из аристократов принимали тех, кто держался в тени, или согласных с проведением буржуазной политики, согласных со всеобщим избирательным правом; все они были встревожены волнением мелких недовольных предпринимателей, мелкой буржуазии и первыми движениями рабочих. Политическая система в Британии, Франции и Бельгии в основном была одинаковой: либеральные институты ограждали себя от демократии путем образовательного или имущественного ценза для избирателей — сначала право голоса во Франции имели 168 тыс. человек при конституционной монархии, фактически нечто похожее на первые и очень умеренные буржуазные этапы французской революции, конституцию 1791 г.[113] В США тем не менее джексоновская демократия пошла дальше на один шаг: разгромив недемократических собственников-олигархов, чья роль была той же, что у победивших теперь в Западной Европе, но неограниченная политическая демократия пришла к власти благодаря голосам жителей приграничных районов, мелких фермеров, городской бедноты. Это было зловещее нововведение, а некоторые мыслители умеренного либерального толка, достаточно реалистичные, чтобы понимать, что расширение права участия в выборах рано или поздно станет неизбежным, тщательно его изучали, испытывая глубокое волнение. Примером может быть Алексис Токвиль, который в своей книге «Демократия в Америке» (1835) пришел к мрачным заключениям по этому поводу. Но, как мы увидим, в 1830 г. отмечаются даже более радикальные нововведения в политике: появление рабочего класса как независимой и самостоятельной в политике Британии и Франции силы, а также национальные движения в большинстве европейских стран.
За этими крупными изменениями в политике стоят главные изменения в экономике и социальном развитии. На какой бы аспект социальной жизни мы ни обратили внимание, в 1830 г. в нем произошло коренное изменение, и из всех дат — с 1789 по 1848 г. — этот год самый знаменательный. В истории индустриализации и урбанизации в Европе и в США, в истории миграции людей, в социальной и географической сферах, в идеологии и искусстве — всюду произошли изменения. А в Британии и в Западной Европе в основном отмечено начало кризиса в развитии нового общества, который совпал с поражением революции в 1848 г. и гигантским рывком вперед после 1851 г.
Третья и самая большая революционная волна 1848 г. стала итогом этого кризиса. Почти одновременно разразилась и победила революция во Франции (хотя и временно), во всей Италии, в германских государствах, почти во всей Габсбургской империи и Швейцарии (1847). В менее острой форме волнения произошли в Испании, Дании и Румынии, и в спорадической форме — в Ирландии, Греции и Британии. Мир никогда не был так близок к мировой революции, о которой мечтали участники восстаний того периода и которыми закончилась эра, рассмотренная нами в этой книге. То, что в 1789 г. было восстанием одной нации, теперь казалось «весной человечества» целого континента.
II
В отличие от революций конца XVIII в. те, что происходили в постнаполеоновский период, были и ожидаемы и планируемы. Поскольку большая часть этого страшного наследства — французской революции — представляла собой набор моделей и образцов политического переворота, пригодных для всеобщего применения бунтовщиками где бы то ни было, нельзя сказать, что революции 1815–1848 гг. были делом рук нескольких недовольных агитаторов, как докладывали шпионы и полицейские в те времена, — совсем никудышные специалисты. Они начались потому, что политическая система, насажденная в Европе, была и в период резких социальных изменений глубоко неадекватна политическим условиям на континенте, и экономическое и социальное недовольство было таким острым, что приводило к неизбежным взрывам. Но политические модели, созданные революцией 1789 г., служили для того, чтобы придать недовольству необходимую форму, превратить недовольство в революцию и помимо всего привести всю Европу в единое движение, или, лучше сказать, в поток ниспровержения.
Существовало несколько таких моделей, хотя все они были позаимствованы из опыта Франции с 1789 по 1797 г. Они соответствовали трем главным направлениям оппозиции после 1815 г., умеренным либералам (или в общественном смысле — верхушка среднего класса и либеральной аристократии), радикальным демократам (низы среднего класса, часть новых производителей, интеллектуалы и недовольное мелкое дворянство) и социалистам (трудовая беднота, или новый промышленный рабочий класс). Этимологически, между прочим, все они отражали интернационализм периода: слово «либерал» произошло от франко-испанского слова, «радикал» — британского, «социалист» — англо-французского. Термин «консервативный» — также частично французского происхождения, другое доказательство чрезвычайно близкой связи британской и континентальной политики в период закона о реформе. Вдохновителем первой конституции была революция 1789–1791 гг., ее политическим образцом — разновидность почти британской конституционной монархии с ограниченной собственностью и потому олигархической, парламентарной системой, которая была представлена в конституции 1791 г. и которая, как мы видели, стала стандартным типом конституции во Франции, Британии и Бельгии после 1830–1832 гг. Вдохновителем второй конституции была революция 1792–1793 гг., а ее политический образец — демократическая республика с уклоном к благосостоянию государства с некоторым предубеждением против богатства — соответствует идеалам якобинской конституции 1793 г. Но поскольку те социальные группы, что стояли за радикальную демократию, были беспорядочным и странным объединением, трудно повесить какой-либо ярлык на их модель французской революции, элементы которой в 1792–1793 гг. носили название жирондизм, якобинство и даже санкюлотизм, хотя, пожалуй, якобинство конституции 1793 г. в ней представлено лучше всего; вдохновителем третьей конституции была революция II года и восстаний после Термидора, прежде всего «заговор равных» Бабефа; этим знаменитым восстанием крайних якобинцев и ранних коммунистов отмечено рождение современных коммунистических традиций в политике. Это было дитя санкюлотизма и левого крыла робеспьеризма, у которого ненависть к богачам шла от среднего класса. Политически модель революции по Бабефу была выдержана в традициях Робеспьера и Сен-Жюста.
С точки зрения абсолютистского правительства все эти движения были также разрушительны для стабильности и правопорядка, хотя некоторые из них более последовательно распространяли хаос, чем другие, иные были более опасны, потому что могли разбудить безразличие нищих масс. Вот почему секретная полиция Меттерниха в 1830-х годах уделяла такое повышенное на наш взгляд внимание распространению
III
Во время Реставрации (1815–1830 гг.) ночь реакции накрыла всех, кто высказывал оппозиционные мнения, и в этой темноте вряд ли можно было отличить бонапартистов от республиканцев, умеренных — от радикалов. В то время еще не было самостоятельных революционеров или социалистов из рабочего класса, по крайней мере в политике, разве что в Британии, где появилось независимое пролетарское направление в политике и идеологии под эгидой кооперативов Оуэна[114] накануне 1830-х гг. Большинство из не британских массовых проявлений недовольства были еще не политическими или служили предлогом для легитимистов и клерикалов, выражая глухой протест против нового общества, и несли только злость и хаос. Но, несмотря на это, на континенте появлялись первые ростки политической оппозиции в виде небольших групп, состоявших из людей богатых и образованных, что было одно и то же, поскольку в такой могущественной цитадели левых, как Политехническая школа, лишь одну треть студентов, называемых подрывной группой, составляли выходцы из мелкой буржуазии (из низших чинов армии или гражданских служащих) и только 0,3 % — простой народ. Представители бедноты, сознательно находившиеся на левом фланге, принимали на вооружение классические лозунги революции среднего класса, хотя в версии радикальных демократов, скорее, чем во взглядах умеренных деятелей, уже стало проскальзывать нечто вроде социальных требований. Классическая программа, вокруг которой объединилась британская рабочая беднота, представляла простую парламентскую реформу, что было выражено в «Шести пунктах» Народной Хартии[115]. В сущности эта программа не отличалась от якобинской программы времен Пейна и была вполне совместима (отличалась только своей связью с растущим рабочим классом) с политическим радикальным реформаторством среднего класса, идеологом которого являлся Джеймс Милль. Единственное отличие в период Реставрации состояло в том, что рабочие-радикалы уже предпочитали слушать выступления людей, которые говорили с ними на их языке — риторических пустозвонов, как Хант (1773–1835 гг.), или блестящих и энергичных стилистов, как Уильям Коббет (1762–1835 гг.), и, конечно, Тома Пейна (1737–1809 гг.), — куда больше, чем самих реформаторов из среднего класса.
Таким образом, в этот период европейскую оппозицию не разделяли на разные лагеря ни социальные, ни даже национальные различия. Если не считать Британии и США, где существовала регулярная форма массовой политики (хотя в Британии ей положила конец антиякобинская истерия вплоть до начала 1820-х гг.), политические планы были очень сходны с планами оппозиционеров всех стран Европы, все были очень похожи и методами совершения революций — по всей Европе абсолютизм обычно исключал мирные реформы. Все революционеры полагали с некоторой долей справедливости, что они представляют элиту свободных и прогрессивных деятелей среди широких инертных масс безразличных и введенных в заблуждение простых людей, которые, без сомнения, будут приветствовать освобождение, когда оно наступит, но ничего не сделают для этого. Все они (по крайней мере к западу от Балкан) думали, что борются против одного общего противника, союза монархов под предводительством царя. Все они думали о революции как об объединяющем, а не разъединяющем явлении, а не о совокупности национальных или местных свобод. Все они старались принять единый тип революционной организации: принцип мятежного братства.
Такие братства, каждое из которых имело яркие ритуалы и иерархию, копировали масонские модели, выросшие в конце наполеоновского периода. Лучше всех известны из-за интернационального характера так называемые «добрые братья», или карбонарии. Они возникли из масонских или подобных лож в Восточной Франции, состоявших из находившихся в Италии французских офицеров-антибонапартистов, оформились в Южной Италии после 1806 г. и вместе с другими подобными группами распространились на север по всему Средиземноморью после 1815 г. Они или их филиалы обосновались даже в России, где такие организации объединялись и назывались декабристы, которые подняли первое восстание в истории России в 1825 г., но особенно — в Греции. Движение карбонариев достигло своего расцвета в 1820–1821 гг. После 1823 г. большинство братств было уничтожено. Тем не менее карбонаризм (в общем смысле слова) продолжал существовать как главный оплот революционной организации, возможно, объединявший посредством близкой по духу задачей освобождения Греции (филэллинизм), а после неудач в 1830 г. революционных движений, политических эмигрантов из Польши и Италии, которые распространили революционное движение еще дальше.
Идеологически карбонарии и им подобные были довольно пестрой компанией, объединенной только общей ненавистью к реакции. По очевидным причинам радикалы и среди них левое крыло, якобинцы и бабу в исты, — наиболее решительные из революционеров — оказывали влияние на братства. Филиппо Буонарроти, старый товарищ Бабефа по оружию, являлся самым опытным и неутомимым конспиратором, хотя его доктрины были намного левее, чем у большинства братьев.
До сих пор предметом споров остается, могли бы они совершить одновременную международную революцию, если бы их усилия были более скоординированы, хотя делались попытки объединить все секретные братства пусть на их высшем и наиболее инициативном уровне в интернациональное тайное общество. Какова бы ни была правда, в 1820–1821 гг. прокатилась волна восстаний, близких по духу к движению карбонариев. Они потерпели полное поражение во Франции, там, где политические условия для революции совершенно отсутствовали и участники не имели доступа к единственно эффективному рычагу восстаний в ситуации, не подходящей для восстания, — недовольной армии. Французская армия тогда и на протяжении всего XIX в. была частью гражданской службы, это означает, что она выполняла приказы того правительства, которое было у власти. Такие восстания победили временно в некоторых районах Италии и в Испании, там, где они происходили по самой эффективной схеме — военного мятежа. Либеральные полковники организовали свои секретные офицерские братства, в своих полках они отдавали своим подчиненным приказы, и те выполнялись (декабристское движение в России старалось сделать то же самое в своих подчиненных полках в 1825 г., но потерпело поражение, испугавшись, что дело зашло слишком далеко). Офицерские братства, часто с либеральным уклоном, с тех пор как в новых армиях стало возможным быстрое продвижение по служебной лестнице молодых офицеров из неаристократических семей, и революционные настроения стали отличительной чертой политической жизни на Пиренеях и в Латинской Америке; они стали самым долговечным политическим приобретением периода карбонариев. Эти иерархические секретные общества, такие как соблюдающие ритуалы франкмасоны, получили по понятным причинам очень сильное распространение в военной среде. Новый испанский либеральный режим в 1823 г. был свергнут вторгшимися французами, за спиной которых стояла европейская реакция.
Только одна из революций 1820–1822 гг. имела успех — Греческое восстание, частично вследствие успешного подключения народных масс и частично в силу благоприятной дипломатической ситуации в 1821 г.[116] Греция, таким образом, стала вдохновительницей международного либерализма и филэллинизма, который включал в себя организованную поддержку грекам и отъезд в Грецию бесчисленных добровольцев-бойцов; она послужила делу объединения сил европейского левого крыла в 1820-х годах, также как и поддержка Испанской республики сыграла аналогичную роль в 1930-х.
Революции 1830-х гг. полностью изменили ситуацию. Как мы видели, они были первыми итогами общего периода острого и широко распространенного экономического и социального недовольства и резких социальных изменений. Последствия были таковы: участие масс в политике, революции образца 1789 г. и исключительная опора на секретные братства. В Париже были свергнуты Бурбоны благодаря характерному соединению кризиса, причиной которого считалась политика реставрированной монархии и народного недовольства, вызванного экономической депрессией. В результате активность масс была такой, что Париж в июле 1830 г. был покрыт баррикадами, каких не видывали ни до ни после того (фактически в 1830 г. баррикады стали символом народного восстания. Хотя их воздвигали в Париже и в 1588 г.[117]; но и в 1789–1794 гг. они не играли такой важной роли). Вторым результатом было то, что с развитием капитализма народ и трудящуюся бедноту, т. е. людей, которые строили баррикады, уже можно было назвать новым промышленным пролетариатом — «рабочим классом». Таким образом возникло революционное движение пролетариев-социалистов.
Революции 1830 г. также представляли два разветвления левого политического крыла. Они отделили умеренных от радикалов и создали новую международную ситуацию. Таким образом, они помогли расчленить движение не только на разные социальные, но и разные национальные части.
Революция разделила Европу на два больших лагеря. Западнее Рейна она объединила реакционные державы. Умеренные либералы победили во Франции, Британии и Бельгии. Либерализм (более радикального типа) одержал неполную победу в Швейцарии и на Пиренейском полуострове, где главные массовые либеральное и антилиберальное католические движения противостояли друг другу, но Священный союз больше не мог вторгаться в эти области, поскольку был все еще занят к востоку от Рейна. В Португалии и Испании в гражданских войнах 1830-х годов абсолютистские и умеренно либеральные силы поддерживали каждая свою сторону, хотя либералы несколько энергичнее, и с помощью некоторых иностранных радикальных добровольцев, которые в какой-то мере предвещали филоиспанизм 1930-х[118]. В конце концов проблема решалась в этих странах соотношением местных сил. Перевес был то на одной стороне, то на другой с короткими перерывами (1833–1837, 1840–1843).
К востоку от Рейна ситуация оставалась почти такой же, как до 1830 г., все революции были подавлены. Германское и Итальянское восстания — при поддержке австрийцев, Польское восстание — намного серьезнее — русскими войсками. Более того, в этом регионе национальный вопрос стоял на первом месте. Все народы проживали в государствах, которые были либо слишком малы, либо слишком велики по национальному признаку: как члены разъединенных наций, разделенные или нет на малые княжества (Германия, Италия, Польша), как члены многонациональных империй (Габсбургской, Российской, Турецкой) или в том и другом качестве. Другое дело датчане или скандинавы, которые хоть и принадлежали в широком смысле слова к неабсолютистской зоне, жили сравнительно спокойной жизнью вне драматических коллизий остальной Европы.
Очень много общего было в революциях, проходивших на обеих территориях: как свидетельствуют факты, в 1848 г. революции охватили оба региона, хотя не все подряд части этих регионов. Тем не менее в каждом регионе было отмечено разное революционное рвение. В Западной Британии и Бельгии до настоящей революции дело не дошло, тогда как в Испании и Португалии и в меньшей степени в Швейцарии, где имела место острая общественная борьба, равной которой не отмечалось больше нигде (за исключением швейцарской гражданской войны в 1847 г.). В остальной же Европе возникло бросающееся в глаза различие между активностью «революционных» наций и пассивностью всех прочих. В связи с этим секретные службы Габсбургов были озабочены проблемой с поляками, итальянцами, а не австрийскими немцами, равно как и с постоянно неспокойными венграми, в то время как население из альпийских районов и славяне в других землях не внушали такого беспокойства. России лишь Польша доставляла хлопоты, в то время как турки все еще могли рассчитывать на то, что балканские славяне останутся спокойными.
Эти различия отражались на разной скорости эволюции и на социальных условиях разных стран и в 1830-х и в 1840-х гг. стали влиять на политику. Таким образом, развитая промышленность в Британии изменила ритм британской политики, в то время как большая часть континента находилась в самом тяжелом социальном кризисе 1846–1848 гг., в Британии же в это время наблюдалась депрессия исключительно в промышленности в 1841–1842 гг. (см. также гл. 9). Напротив, в то время как в 1820-х гг. группы молодых идеалистов могли, вероятно, надеяться на военный переворот, способный принести свободу России, равно как в Испании и во Франции, после 1830 г. социальная и политическая обстановка в России была менее чревата революцией, чем обстановка в Испании.
Тем не менее революционные проблемы Востока и Запада были сопоставимы, хотя и неодинаковы: они вели к росту напряжения между умеренными радикалами. На Западе умеренные либералы вышли из общего фронта оппозиции Реставрации и стали в ряды правительств. Более того, достигнув власти усилиями радикалов — потому что кто как не они сражались на баррикадах? — они тут же предали их. В те времена не было опаснее дела, чем связаться с демократией или республикой, как сказал Гизо, лидер оппозиции времен Реставрации и премьер-министр во времена июльской монархии: «Нет больше законных мотивов, нет благовидных предлогов для принципов и страстей, так долго прикрывавшихся знаменем демократии. То, что раньше было демократией, теперь анархия, демократический дух и теперь и дальше будет означать только революционный дух»{74}.
Более того, после короткого периода терпимости и усердия либералы начали умерять свой энтузиазм в дальнейшем осуществлении реформ и подавлять левых радикалов, а особенно революционеров из рабочего класса. В Британии «Генеральный союз» оуэнистов в 1834–1835 гг. и чартисты[119] столкнулись с враждебностью противников Закона о парламентской реформе, но также и тех, кто защищал его. Командующий вооруженными силами, развернутыми против чартистов в 1839 г., сочувствовал их требованиям, будучи радикалом из средних классов, но всегда держал их под контролем. Во Франции подавление республиканского восстания 1834 г. стало поворотным пунктом; в этом же году начались гонения на шестерых честных рабочих из Вельсина, которые пытались организовать профсоюз сельских рабочих («Мученики из Толпудла»); это стало началом борьбы против движений рабочего класса в Британии. Движения радикалов, республиканцев и нового пролетариата поэтому отошли от союза с либералами; умеренные, продолжая находиться в оппозиции, часто употребляли выражение «демократическая и социальная республика», которое теперь стало лозунгом левых.
Больше нигде в Европе революция не победила. Раскол между умеренными и радикалами и появление нового социалрево-люционного движения стали следствием поражения и анализа перспектив будущей победы. Умеренные — землевладельцы-виги и представители существующего среднего класса — возлагали свои надежды на реформы, которые проведет подходящее правительство при гибкой поддержке новых либеральных властей. Удобные правительства были редки. Савойя в Италии продолжала сочувствовать либерализму и все больше надеялась на поддержку умеренных, которые, в свою очередь, надеялись на ее поддержку в деле объединения страны. Группа либеральных католиков, воодушевленных таким странным и быстротечным явлением, как «либеральное папство» при папе Пие IX (1846), мечтала, и совершенно беспочвенно, о мобилизации сил церкви для этой цели. В Германии все мало-мальски заметные государства относились к либерализму не иначе как враждебно. Это не остановило некоторых умеренных — в гораздо меньшем числе, чем обычно представляется прусской исторической пропагандой, у которых только и был один Германский таможенный союз (1834), а все только и мечтали об удобном, хорошем монархе, а не о баррикадах. В Польше, где надежда на умеренную реформу при поддержке царя больше не вдохновляла польских магнатов и их окружение, которые всегда надеялись на это (Чарторыйские), умеренные теперь надеялись только на дипломатию Запада. Ни одна из этих надежд не была реалистичной при том положении вещей, какое было с 1830 по 1848 г.
Радикалы были также разочарованы поражением французов, которым не удалось сыграть роль международных освободителей, предначертанную для них Великой Революцией и революционной теорией. И в самом деле, это разочарование, растущий национализм 1830-х гг. (гл. 7) и сознание различий революционных программ в каждой стране разрушили интернационализм, к которому стремились революционеры в период Реставрации. Стратегические цели остались теми же. Неоякобинская Франция и, возможно (как думал Маркс), радикально интервенционалистская Британия все еще оставались незаменимы для дела европейского освобождения ввиду маловероятности российской революции{75}. Тем не менее реакция национализма против франкоцентристского интернационализма взамен карбонариев приобрела эмоциональную окраску, которая хорошо сочеталась с новой модой на романтизм, много позаимствовавшей от левых после 1830 г.: апостолами движения антикарбонариев были такие сильно отличающиеся друг от друга люди, как сдержанный учитель музыки XVIII в., рационалист Буонарроти и взъерошенный и неловкий доморощенный трагик Дзузеппе Мадзини (1805–1872); под их руководством создавались различные тайные общества («Молодая Италия», «Молодая Германия», «Молодая Польша» и т. д., потом объединившиеся в «Молодую Европу»). Децентрализация революционного движения была оправдана обстановкой, поскольку в 1848 г. нации действительно поднимались отдельно, стихийно и одновременно. С другой стороны, эта децентрализация была неоправданна потому, что стимул к одновременному выступлению исходил снова от Франции, и нежелание Франции играть роль освободителя явилось причиной поражения этих движений.
Романтично это или нет, но радикалы отвергли надежды умеренных на монархов и власти по практическим и идеологическим соображениям. Народы должны быть готовы сами завоевать свою свободу, поскольку больше никто этого за них не сделает, мнение, которое одновременно было принято пролетарско-социалистическими движениями. Они должны сами завоевать ее прямыми действиями. Эти мысли зародились еще у карбонариев на все случаи, когда массы остаются пассивными. В конечном счете это было неэффективно, хотя между нелепыми методами Мадзини с его попыткой вторжения в Савойю и рядом продолжительных попыток польских демократов вызвать и возродить партизанскую войну в своей стране после поражения восстания 1831 г. — большая разница. Но сама решимость радикалов — захватить власть без или против специально учрежденных сил — породила новый раскол в их рядах. Были они готовы или нет осуществить захват власти путем социальной революции?
IV
Этот вопрос обсуждался повсюду, за исключением США, где уже никто не сомневался в необходимости привлечения к политике простого народа, так как это уже сделала джексоновская демократия[120]. Но несмотря на то, что в США партия рабочего класса появилась в 1828–1829 гг., социальная революция европейского образца не подходила для этой большой и быстро развивающейся страны, хотя отдельные поводы для недовольства существовали и тут. Вопрос этот не имел значения для Латинской Америки, где ни одному политическому деятелю, за исключением, возможно, мексиканских политиков, не приходила мысль призывать к революции индейцев (крестьян и сельских рабочих), рабов-негров или даже мелких фермеров, ремесленников или городскую бедноту для каких бы то ни было целей. Но в Западной Европе, где социальная революция городской бедноты была реально возможна, а в крупных аграрных районах Европы — аграрная, вопрос о том, призывать или нет народные массы, был актуальным и неизбежным. Повсюду в Западной Европе был очевиден рост активности бедноты, особенно городской. Даже в имперской Вене это отразилось на отношении к мелкой буржуазии и плебеям в провинциальном популярном театре. В наполеоновский период в их пьесах соединялось добродушие (Gemuetlichkeit) с наивной габсбургской лояльностью. Величайший писатель 1820-х гг. Фердинанд Раймунд наводнил сцену сказками, печалью и ностальгией по утраченной невинности, простоте, традициям некапиталистического общества. Но с 1835 г. в ролях ведущего актера (Иоганна Нестроя), который был главным образом художником социальным и политическим, начали преобладать горькое и диалектическое остроумие, дух разрушения, которые сделали его в 1848 г. революционером-энтузиастом. Даже германские эмигранты, выезжавшие из Гавра, объясняли свой отъезд в США, в страну европейских бедняков, который начался с 1830-х гг., тем, что там нет короля{76}.
Недовольство в городах стало характерным для Западной Европы. Пролетарские и социалистические движения наблюдались главным образом в странах двойственной революции — Британии и Франции. В Британии оно возникло приблизительно в 1830 г. и приняло зрелую форму массового движения рабочей бедноты, которая считала вигов и либералов возможными предателями, а капиталистов — несомненными врагами. Широкое движение Народной Хартии, которое приблизилось к своему апогею в 1839–1842 гг., оставалось влиятельным вплоть до 1848 г. и стало самым значительным достижением рабочего движения. Британский социализм и профсоюзы были намного слабее. Он начал бурно развиваться в 1829–1834 гг. привлекая большинство воинственно настроенных рабочих своими учениями (которые распространялись главным образом среди ремесленников и квалифицированных рабочих с начала 1820-х годов) и попытками организовать национальные «всеобщие союзы» рабочего класса, которые под воздействием оуэнистов даже пытались создать всеобщую кооперативную экономику с тем, чтобы одержать верх над капитализмом. Разочарование после билля о реформе 1832 г.[121], которое заставило рабочее движение примкнуть к этим оуэнистам, кооператорам, примитивным революционным синдикалистам и т. п., и их неспособность разработать эффективную политическую стратегию и обрести лидерство и систематические нападки со стороны нанимателей и правительства разрушили движение в 1834–1836 гг. Это поражение сократило численность социалистов до немногих пропагандистских и образовательных групп, находящихся вне главного потока рабочей агитации; осталось также новое, более умеренное движение производителей товаров народного потребления в форме кооперативных предприятий, возникших вначале в Рочдейле и Ланкашире начиная с 1844 г. В том-то и парадокс, что наивысшая точка развития революционного движения масс в Британии — чартизм — был менее идеологизирован, зато более зрел политически, чем движение 1829–1834 гг. Но это не спасло его от поражения из-за политической слабости лидеров, местных и фракционных разногласий и неспособности на согласованные национальные действия, а только на подготовку угрожающих петиций.
Во Франции не существовало никакого относительно массового движения промышленной рабочей бедноты, костяк движения рабочего класса во Франции 1830–1848 гг. составляли городские ремесленники и поденщики, особенно квалифицированные рабочие в центрах традиционной кустарной и надомной промышленности, таких как шелковое производство в Лионе (суперреволюционные ткачи Лиона были не работниками по найму за заработную плату, но мелкими ремесленниками). Более того, разнообразные направления утопического социализма, последователи таких социалистов, как Сен-Симон, Фурье, Коббет и другие, не были заинтересованы в политической агитации, хотя на деле их небольшие секты и группы — особенно фурьеристы — должны были действовать как руководящее ядро рабочего класса и организаторы масс перед революционным выступлением 1848 г. С другой стороны, во Франции существовали сильные и политически высокоразвитые традиции левого якобинства и бабувизма, большая часть представителей которых после 1830 г. стали коммунистами. Самым грозным лидером коммунистов был Огюст Бланки (1805–1881), ученик Буонарроти.
С точки зрения социального анализа теория бланкизма мало что внесла в учение о социализме, кроме решительного заявления о том, что пролетариат — это передовая часть рабочего класса, а средний класс (теперь уже не высший) — его главный враг. В отношении политической стратегии и организации он применил законы тайного братства к условиям пролетариата, между прочим приспособив ритуальность и маскарадные костюмы времен Реставрации и традиционный метод якобинской революции — восстание и централизованное диктаторство — к рабочему движению. От бланкистов (которые в свою очередь заимствовали это у Сен-Жюста, Бабефа и Буонарроти) современное социалистическое революционное движение позаимствовало убеждение, что его целью должен быть захват политической власти, за которым следует диктатура пролетариата, выражаясь словами бланкистов. Слабость бланкизма состояла в том, что французский рабочий класс был слаб. В отсутствие большого массового движения они оставались, как и их предшественники карбонарии, элитой, которая планировала свои восстания в пустоте и потому часто терпела поражения, скажем, в восстании 1839 г.
Рабочий класс или городская революция и социализм, таким образом, становились реальной опасностью в Западной Европе, хотя фактически в большинстве промышленных стран, таких как Британия и Бельгия, правительство и правящий класс относились к ним сравнительно спокойно; не было случая, чтобы британское правительство было серьезно озабочено угрозой общественному порядку от мощного, но разрозненного, плохо организованного чартизма{77}. С другой стороны, городское население слабо поддерживало революционеров и не пугало власти. У британского правительства минуты паники возникли лишь тогда, когда волна мятежа и крушения машин распространилась на голодавших сельскохозяйственных рабочих Южной и Восточной Англии в конце 1830 г. На эту последнюю революцию рабочих{78} оказала влияние французская революция июля 1830 г., и она была подавлена более жестоко, чем чартистские агитаторы и чем ожидали в такой очень напряженной ситуации периода Билля о реформе. Тем не менее волнения аграриев вскоре приобрели менее пугающую политическую форму; в остальных экономически развитых районах, за исключением, может быть, Западной Германии, аграрные революции и не предвиделись и не ожидались, а крестьян не привлекали революции, как горожан. Из всей Западной Европы (не считая Пиренейского полуострова) лишь в Ирландии были большие и эндемические аграрно-революционные движения, секретно организованные и повсеместные террористические организации такие, как «Whiteboys» и «Ribbonmen»[122]. Но социально и политически Ирландия принадлежала совсем к иному миру, чем ее соседи. Результат социалистической революции отторгнул радикалов среднего класса, т. е. тех недовольных бизнесменов, интеллигентов и др., кто все еще находился в оппозиции к правительству умеренных либералов 1830 г.
В Британии она разделила радикалов среднего класса на тех, кто был готов поддержать чартизм или идти с ними одним путем (как в Бирмингеме или в «Союзе всеобщего избирательного права» квакера Джозефа Стерджа) и на тех, кто настаивал, как члены «Лиги против хлебного закона» в Манчестере, на том, чтобы бороться и с аристократами, и с чартизмом. Непримиримые одержали верх, уверенные в однородности сознания своего класса, в своих деньгах, которые они потратили в больших количествах, и в эффективности пропагандистской и рекламной кампании, которую они проводили. Во Франции слабость официальной оппозиции Луи-Филиппу и инициатива революционных парижских масс повернули события на другой путь. «Итак, мы снова стали республиканцами, — писал радикальный поэт Беранже после Февральской революции 1848 г. — Возможно, это случилось немного раньше и немного поздно… Мне бы хотелось, чтобы процесс проходил более осторожно, но мы не выбирали часа, не выстраивали войска, не определяли направление марша»{79}. Разрыв радикалов среднего класса с крайне левыми здесь произошел только после революции. К неудовольствию мелкой буржуазии, независимые ремесленники, лавочники, фермеры и им подобные (вместе с массой рабочих), возможно, больше всех выиграли от радикализма в Западной Европе, им были снижены налоги. Будучи маленькими людьми, они встали на сторону бедноты против богатых, а мелкие владельцы выступили с богачами против бедноты. Но противоречивость их симпатий привела их к сомнениям, а не к коренному изменению их политических приоритетов. Когда дошло до дела, они оказались слабыми: и якобинцы, и республиканцы, и демократы. И все стороны всегда колеблются до тех пор, пока настоящие экспроприаторы не придут к власти.
V
А в остальной революционной Европе, где недовольные мелкие помещики и интеллигенция составляли ядро радикализма, проблема была намного серьезнее. Поскольку крестьянство составляло основную массу, зачастую принадлежало к разным нациям со своими хозяевами и горожанами — словаки и румыны в Венгрии, украинцы в Восточной Польше, словаки в части Австрии. А беднейшие и менее предприимчивые землевладельцы, которые едва существовали на свой доход, зачастую принадлежали к наиболее радикальным националистам. Замечено, что в то время как большая часть крестьянства остается безразличной и политически пассивной, вопрос о его поддержке революции остается насущным. И в 1840-х гг. с этой пассивностью больше нельзя было мириться. Восстание крепостных в Галиции в 1846 г. стало самой большой жакерией[123] со времен французской революции в 1789 г.
Экономика требовала проведения необходимых аграрных реформ, модернизации отсталых районов в Восточной Европе или хотя бы отмены крепостничества, которое все еще существовало в Австрии, России и Турецкой империи. В политическом смысле крестьянство достигло порога активности и ничего не оставалось, как что-либо сделать, чтобы выполнить его требования, по крайней мере в странах, где революционеры боролись против иностранных правителей. Поскольку, если они не привлекут крестьянство на свою сторону, реакционеры воспользуются ситуацией, законные короли, императоры и церковь в любом случае имели тактические преимущества, так как традиционно крестьянство верило им больше, чем землевладельцам, и все еще в принципе было готово ожидать от них правосудия. А монархи были готовы в случае необходимости уступить крестьянству за счет мелкопоместного дворянства: Бурбоны в Неаполе так и поступили, без колебаний выступив против неаполитанских якобинцев в 1799 г. «Да здравствует Радецкий! — кричали в 1848 г. крестьяне Ломбардии, приветствуя австрийского генерала, который подавил восстание националистов. — Смерть хозяевам!»{80} Перед радикалами в независимых странах стоял вопрос не о том, искать ли союза с крестьянами, а сумеют ли они привлечь крестьян на свою сторону.
Радикалы в таких странах разделились на две группы: на демократов и левых экстремистов. Радикалы (представленные в Польше польским Демократическом обществом, в Венгрии — последователями Кошута, в Италии — сторонниками Мадзини) признавали необходимость привлечения крестьянства к революционной борьбе там, где необходимо отменить крепостничество и передать право собственности мелким хозяевам, но надеялись на мирное сосуществование между дворянством, добровольно, но не без компенсации отказавшимся от своих прав, и крестьянством.
Таким образом, там, где напряжение среди крестьянства не доходило до критической отметки и страх господ был не слишком велик (как почти во всей Италии), демократы на практике ничего не предпринимали для примирения с крестьянством и не проводили никаких социальных программ, предпочитая толковать о политической демократии и национальном освобождении с военными.
Крайние левые искренне полагали, что революция является единственным путем борьбы против иностранных правителей и местных эксплуататоров. Принимая участие в национал-социалистических революциях того века, они сомневались в способности дворянства и слабого среднего класса с его обычным стремлением к власти в империи привести новую нацию к независимости и переменам. Их собственная программа находилась, таким образом, под большим воздействием зарождающегося социализма на Западе, хотя в отличие от большинства предшественников марксизма социалисты-утописты были политическими революционерами, а также критиками социализма. Недолго просуществовавшая Краковская республика в 1846 г. сняла с крестьян все бремя и пообещала городской бедноте работу на национальных предприятиях. Наиболее передовые карбонарии в Южной Италии приняли бабувистско-бланкистскую платформу. Только в Польше это направление было относительно неразвито, и его влияние уменьшилось после поражения движений, состоявших из учащихся, студентов, интеллигенции, из мелких помещиков или из низших классов и нескольких идеалистов, которые старались привлечь крестьянство в свое движение[124].
Радикалы из отсталых стран Европы никогда не решали свои проблемы успешно частично из-за нежелания их сторонников пойти на адекватные или временные уступки крестьянству, частично из-за политической незрелости крестьянства. В Италии революция 1848 г. прошла соответственно без участия пассивного сельского населения, в Польше (где восстание 1846 г. неожиданно переросло в восстание крестьянства против польских помещиков, получивших поддержку австрийского правительства), никакой революции уже не было вовсе в 1848 г., исключая лишь прусскую Познань. Даже среди наиболее развитых революционных наций, например в Венгрии, где была осуществлена грамотная земельная реформа, проведенная помещиками, это не позволило полностью вовлечь крестьян в национально-освободительную войну. И почти во всей Восточной Европе славянские крестьяне, одетые в форму имперских солдат, успешно подавляли выступления германских и мадьярских революционеров.
VI
Тем не менее, хотя революционные движения 1830–1848 гг. имели местную специфику, национальные и классрвые различия, в них было все же много общего. Во-первых, как мы видели, они, как и прежде, в большинстве своем состояли из представителей среднего класса и интеллигенции, часто находившихся в ссылке или ограниченных узкими литературными кругами. (Когда началась революция, простой народ выступил сам по себе. Из 350 погибших в Милане во время восстания 1848 г. лишь дюжина были студенты, служащие или землевладельцы, кроме них 74 женщины и дети, а остальные ремесленники и рабочие{81}.) Во-вторых, они сохранили в общем модель политического процесса, стратегии и тактики, выработанную опытом и унаследованную от революции 1789 г., и могучее чувство интернационального единства.
Первая причина легко объясняется. Давно выработанная традиция массовой агитации и организации как часть нормальной (а не пред- или постреволюционной) общественной жизни существовала только в Британии, в США и, возможно, в Швейцарии, Нидерландах, а также в Скандинавии, но в других странах для этого не было условий. Только недельный тираж газет в Англии составлял более 60 тыс. и еще больше было читателей у такой газеты, как чартистская «Северная звезда» в апреле 1839 г.{82}; где-либо еще — это было невероятно, в такой стране, как Франция общий тираж газет составил 5 тыс. экземпляров, хотя полуофициальные развлекательные журналы с 1830 г. имели тираж приблизительно в 20 тыс. экземпляров{83} Даже в конституционных государствах, таких как Бельгия и Франция, легальная агитация крайне левых разрешалась лишь время от времени, а их организации были нелегальными. Поэтому в странах, где существовало подобие демократии среди ограниченных классов, которые составляли pays légal[125], и некоторые из них имели влияние на непривилегированных, основные изобретения в массовой политике — публичные мероприятия для оказания давления на правительство, массовые организации, петиции, разъездные ораторы, обращавшиеся к простым людям, и проч. — являлись только некоторыми из возможностей. Вне Британии никто серьезно не думал о достижении всеобщего избирательного права на выборах в парламент путем проведения массовых мероприятий по сбору подписей и публичных демонстраций или об отмене непопулярного закона при помощи массовой агитации и акций по оказанию давления, таких какие использовали чартисты и Лига противников хлебного закона. Большинство поправок в конституцию и многие социальные изменения были проведены такими методами.
Нелегальные организации обычно меньше по численности, чем легальные, а их социальное представительство не может быть широким. Отмечено, что развитие основных секретных обществ, от карбонариев до пролетарско-революционных, таких как бланкисты, привело к сравнительному уменьшению среди них числа представителей среднего класса и росту представительства рабочего класса, т. е. ремесленников и поденщиков. Но в 1830-х и 1840-х годах бланкистские организации состояли в основном из рабочих{84}. Такими были Германская лига изгоев (которая со временем стала Союзом справедливости и Союзом коммунистов Маркса и Энгельса), чей костяк составляли германские ремесленники-эмигранты. Но это был довольно редкий случай. Большинство тайных организаций состояли из людей, имеющих профессию, меньше — из мелкопоместных дворян, студентов и учащихся, журналистов и т. п. и, возможно, в наименьшей степени из молодых офицеров (за исключением пиренейских стран), чем в пору расцвета движения карбонариев.
Более того, европейские и американские левые продолжали бороться против тех же врагов, выдвигали одни и те же требования и имели одинаковые программы. «Мы не признаем, отвергаем и проклинаем все сословные различия и различия кастовые, — писали братские демократы (в числе которых были уроженцы Великобритании, Франции, Германии, Скандинавии, Польши, Италии, Швейцарии, Венгрии и других стран) в своей Декларации принципов, — одновременно мы считаем королей, аристократов и классы, обладающие всеми привилегиями вследствие обладания собственностью, узурпаторами. Нашим политическим кредо является — правительства, избранные и ответственные перед народом, избравшим их»{85}. Какие радикалы и какие революционеры не примут такие требования? Что касается буржуа, то они поддерживают государство, в котором собственность, хотя и не имеет политических привилегий как таковых (как в конституциях 1830–1832 гг., по которым право голоса определялось количеством собственности), но будет обладать экономической свободой: что касается социалистов или коммунистов, то, по их мнению, государство должно быть социализировано. Без сомнения, цель будет достигнута — в Британии она уже достигнута со времен чартизма, — когда бывшие союзы против короля, аристократии и привилегий были обращены друг против друга, и основной конфликт теперь происходил между буржуазией и рабочими. Но до 1848 г. эта цель нигде больше не была достигнута. Только крупные буржуа в некоторых странах были уже официально введены в правительственные круги. Даже самые сознательные пролетарские коммунисты все еще считали себя и действовали как крайне левое крыло основного радикального и демократического движения и рассматривали достижение буржуазно-демократической республики как подготовительное мероприятие для дальнейшего продвижения к социализму. В Коммунистическом манифесте Маркса и Энгельса сказано о будущей войне против буржуазии, но по крайней мере для Германии в настоящее время — о союзе с ней. Наиболее развитый средний класс в Германии, промышленники Рейнской области, можно сказать, просили Маркса редактировать свой радикальный орган «Новую рейнскую газету» в 1848 г.: он принял приглашение и не просто редактировал ее как коммунистический орган, а был еще оратором и лидером германского радикализма.
Европейские левые обрисовали не только общие перспективы на будущее, но и общую картину того, какой должна быть революция, основываясь на опыте 1789 г. и учитывая опыт 1830 г. В государстве необходим политический кризис, который приведет к восстанию. (Идея карбонариев о путче элиты, о том, что восстание организуется вне зависимости от роста недоверия к общему политическому и экономическому климату, подверглась дискредитации, не считая стран Пиренейского полуострова, в значительной степени из-за унизительного поражения всех революционных попыток в Италии в 1833–1834, 1841–1855 гг. и военных мятежей (вроде предпринятого племянником Наполеона — Луи Наполеоном в 1836 г.). Баррикады должны покрыть столицу, революционерам следует захватить парламент или (среди экстремистов, которые призывали действовать как в 1792 г.), здание ратуши, повсюду водрузить трехцветные флаги и провозгласить республику и временное правительство. После этого в государстве будет установлена новая власть. Все признавали решающее значение столиц, хотя лишь после 1848 г. правительства взялись за их перепланировку с целью облегчить войскам действия против революционеров.
Необходимо организовать национальную гвардию из вооруженных граждан, провести демократические выборы в Учредительное собрание; временное правительство станет настоящим правительством и начнет действовать новая конституция. Новый режим затем окажет братскую помощь другим революциям, которые в это время произойдут почти повсеместно. Все, что случится после этого, относится к послереволюционному периоду, для которого события во Франции 1792–1799 гг. представляли конкретную модель того, что надо делать и чего избегать. Умы большинства якобинцев из революционеров, конечно, сразу обратились к проблеме защиты революции от угрозы внутренней и внешней контрреволюции. В общем, можно сказать, что чем левее было крыло политиков, тем более оно (как якобинцы) тяготело к принципам централизации и сильной исполнительной власти, тогда как жирондистские принципы — это принципы федерализма, децентрализации и разделения властей.
Данная общая перспектива была усилена традицией интернационализма, которая выжила даже среди тех крайних националистов, которые отказывались автоматически принять лидерство какой-либо страны — к примеру Франции, или точнее Парижа. Этот курс всех наций был единым, даже без учета такого очевидного факта, что освобождение всей Европы возможно только после уничтожения царизма. Национальные предрассудки (которые, как считали братские демократы, существовали во все века и которые были на руку угнетателям народов) исчезнут в мире братства. Попытки создания международных революционных органов никогда не прекращались, начиная с мадзиниевской «Молодой Европы», созданной в противовес старым интернационалистам из карбонариев-масонов, до Демократической ассоциации для объединения всех стран 1847 г. Подобные националистические движения теряли свое значение по мере того, как государства завоевывали свою независимость, а отношения между людьми становились менее братскими, чем это ожидалось. Но между социал-революционными движениями, которые все больше приобретали пролетарскую ориентацию, братство возрастало. «Интернационал» как организация и как песня стали неотъемлемой частью социалистических движений в конце века.
Одним случайным фактором, который усилил интернационализм 1830–1848 гг., стала ссылка. Большинство политических активистов из числа европейских левых были какое-то время эмигрантами, многие десятилетия, скапливаясь в некоторых местах, находя там приют и убежище: к примеру, во Франции, Швейцарии, в меньшей степени Британии и Бельгии (Америка была слишком далека для временной политической эммиграции, хотя кое-кто туда поехал). Самый многочисленный контингент в такой иммиграции состоял из польских эмигрантов, около 5–6 тыс. человек{86}, выдворенных из своей страны после поражения восстания 1831 г., следующими по численности эмигрантами были итальянские и германские (и те и другие усилились после присоединения к ним крупной неполитической иммиграции или образовавшихся местных коммун из представителей их же национальности в других странах). К 1840 г. небольшая колония русских интеллигентов из состоятельных семей впитала западные революционные идеи, обучаясь за границей или стремясь найти атмосферу более благоприятную, чем существовавшая при Николае I смесь тюрьмы и муштры. Студентов и богатых людей из маленьких стран также можно было встретить в двух городах, которые служили интеллектуальными маяками для стран Восточной Европы, Латинской Америки и Леванта: в Париже и много позже — в Вене.
В этих центрах эмигранты объединялись в организации, спорили, ссорились, посещали и обличали одни других, планировали освобождение своих, а заодно и других стран. Поляки и в меньшей степени итальянцы (Гарибальди, находясь в ссылке, боролся за освобождение различных латиноамериканских стран) превратились в результате в интернациональные корпуса революционных активистов. Ни одно восстание или освободительная война в Европе с 1831 по 1871 г. не заканчивались без участия польских военных специалистов или бойцов; даже единственное восстание в Британии в чартистский период в 1839 г. Не только они принимали в них участие. Типичный эмигрант, народный освободитель Харро Хэрринг из Дании успешно сражался в Греции (в 1821 г.), в Польше (в 1830–1831 гг.), был членом организованных Мадзини «Молодой Германии», «Молодой Италии» и еще более призрачной «Молодой Скандинавии». За океаном он боролся, защищая идею Соединенных штатов Латинской Америки и будучи в Нью-Йорке, — до своего возвращения в Европу с началом революции в 1848 г., он тем временем напечатал книги под названием: «Народы», «Капли крови», «Слова человека», «Поэзия скандинава»[126]. Общая судьба и общие идеи связывали этих эмигрантов и путешественников. Большинство из них столкнулись с одинаковыми проблемами нищеты и полицейского надзора, с нелегальной перепиской, шпионажем и вездесущими агентами-провокаторами. Как фашизм в 1930-х гг., абсолютизм в 1830-х и 1840-х гг. объединил своих общих врагов вместе. Затем век спустя коммунизм, который старался объяснить и разрешить социальный кризис в мире, привлек воинственных и жаждущих знаний в свою столицу — Париж, таким образом добавив прелести к его взрывному очарованию. (Если бы не француженки — не стоило бы и жить. Mais tant qu’il у a des grisettes, va!){87}. В этих центрах эмиграции формировалось временное, а зачастую постоянное сообщество ссыльных, где они жили и планировали освобождение человечества. Они не всегда любили и одобряли друг друга, а знали друг друга, и у них была общая судьба. Вместе они готовили и встретили европейскую революцию, которая началась и была подавлена в 1848 г.