Огоньки вспыхнули ярче. Монах в желтом плаще согласно кивнул.
— Все верно, брат. Много веков назад мы взяли под покровительство цивилизации последователей великого учения Сиддхартхи Гаутамы. Буддисты миролюбивы, мудры, отзывчивы, склонны к компромиссу. Но — беззащитны перед злой силой. Сейчас мы помогаем тем, кто еще уцелел — Монголии, Сайхоту, Бурятии, Пачангу, Тибету, гималайским княжествам. Это долгая, кропотливая работа, не на год, и не на век. Спешить нельзя, торопливость приведет к лишней крови… Но наш брат рассудил иначе.
— Это так!
Вечный, резко повернувшись, поглядел на Ивана Кузьмича:
— Вам трудно будет понять, товарищ Кречетов, но мы видим историю людей как бы сверху, с птичьего полета. Для нас она — огромная река с притоками, старицами, усыхающими руслами. Нам доступно и то, что было, и то, что еще будет, по крайней мере, на несколько десятилетий вперед. По всем прогнозам в ХХ-м веке Россию должна постигнуть катастрофа, после которой ваша цивилизация быстро исчезнет, практически без следа.
Такого красный командир стерпеть никак не мог. Встал, подбородком дернул:
— Не выйдет по-вашему! Пытались уже интервенты с беляками, а Россия — живехонька она, Россия, потому как спасли ее партия большевиков и советская власть!
— Совершенно верно! — тяжело, без тени улыбки проговорил тот, что был во френче. — Я живу в России с середины прошлого века. Вначале пытался внедрять новые технологии, развивать науку, образование. Потом понял — не поможет, надо иначе. Я член большевистской партии с 1904 года, Иван Кузьмич. Сейчас занимаю достаточно заметный пост в советском руководстве. Делаю, что могу. А мои братья, устав меня уговаривать, начали создавать подполье и поддерживать моих врагов. Об этом мы и написали в Пачанг. Теперь вам ясно?
На этот раз у Кречетова слов не нашлось. Вечный удовлетворенно кивнул:
— Добавлю вот что… Я прожил в России больше сто пятидесяти лет. На моих часах сейчас — 2012 год. Россия сильна, уважаема соседями и даже счастлива, насколько это возможно в этом мире. Вы спросите, чего мне еще надо? Самая большая проблема сегодня — Память. Двадцатый век был страшен, не зря один несчастный поэт назвал его Веком-Волкодавом. Я думал, все утрясется, забудется, но наследие Прошлого оказалось слишком тяжелым. Этот груз тянет Россию назад, люди до сих пор не могут смириться с тем, что случилось. И я решил облегчить Память, укротить Волкодава. Здесь сейчас 1924 год. Впереди должна быть кровавая диктатура — она не будет такой кровавой. Нас ждет страшная война — мы победим с меньшими жертвами. В 1991-м году страна не рассыплется, словно карточный домик, а превратиться в Русское Сообщество наций, самую заметную и уважаемую силу на планете. Вот чего я хочу!
— Ты не сказал главного, брат, — строго проговорил монах. — Кто создал эту диктатуру? Кто воевал по колено в крови? Кто был виновен в том, что СССР распался? Хватит! Мы требуем, чтобы ты покинул Россию — прямо сегодня, сейчас!
Вечный вновь повернулся к Кречетову:
— Иван Кузьмич! Если я уйду прямо сейчас, начнется кровавая смута. Я, используя любые методы, поддерживаю жизнь Вождя, чтобы борьба за власть началась, как можно позже — и кончилась малой кровью. Да, в прошлый раз пришлось действовать топором, но сейчас можно обойтись скальпелем, я уже знаю, что нужно делать. Выживут сотни тысяч тех, кто погиб, родятся их дети и внуки… А вы чего хотите, братья?
Встал, поглядел по сторонам, ткнул пальцем в неярко горящие огоньки.
— А вы хотите все уничтожить. Все! Страну, сотни миллионов жизней, сделанное и выстраданное. Всю Историю! Это, к сожалению, тоже возможно…
Кречетов вытер со лба ледяной пот. Слова скользили, почти не задевая сознания, лишь где-то в самой глубине отзывалось негромкое глухое эхо. «Уничтожить… возможно… возможно…»
— Я объясню, товарищ Кречетов. Мы смотрим на Историю, как на реку — сверху, любая ее точка вполне достижима. Меня могут остановить в самом начале, вырвать из Бытия. А дальше — «эффект запаздывания», глубина погружения в Прошлое, умноженная на два. К середине XXII века волна дойдет до текущей реальности — и Россия исчезнет. Как говорит один из слуг моего брата, жернова мелят медленно, зато наверняка.
— Не может быть! — выдохнул Кречетов.
Эхо тут же отозвалось: «Может… может… может…»
Может!
Упала тишина — долгая, страшная. Наконец, монах медленно встал.
— Мы подумаем, брат. Но в любом случае ты не станешь внедрять в России технологии иных времен и миров. Ты загонишь нелюдей и мертвецов обратно в небытие. Ты уйдешь из Шекар-Гомпа. Пусь Око Силы погаснет навсегда. Ты захотел стать вровень с людьми — так оставайся человеком. Когда проживешь нынешнюю жизнь и вернешься в наш мир, мы поговорим.
Тот, кого называли Вечным, внезапно улыбнулся.
— Согласен! Поживу в пещере с низким сводом… Но мы не услышали мнения нашего уважаемого посла. Что скажете товарищ Кречетов?
Иван Кузьмич шевельнул губами. То, что подступало из самой глубины сердца, казалось страшным, невозможным. Такое ему, большевику с 1917-го года, даже не выговорить…
Но и промолчать нельзя.
— Что скажу? Вы тут судьбы людские решаете, Историю меж собой делите, поделить не можете… А Бога не боитесь?
Братья переглянулись.
— Не хотелось бы лишать вас привычных для человека иллюзий, — мягко проговорил монах. — Но Бога, увы, нет.
— Бога нет! — не без удовольствия повторил Вечный. — Нет!
— Это у вас, у нелюдей, нет, — отчеканил коммунист Кречетов. — А с нами Он всегда был и будет!.. Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
Серый сумрак сгустился, потек черной рекой, гася сознание и стирая нестойкую память, но Иван Кузьмич Кречетов продолжал упрямо повторять памятные с самого детства слова:
— …И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна…
6
Синий купол неба стоял нерушимо, белым огнем горело полуденное солнце, остро и горько пахла молодая трава. Пересохшие губы запеклись в неведомо откуда налетевшей пыли.
— … Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго…
— Командир! Кузьмич, чего это с тобой?.. Мужики, худо дело, Кузьмич сам себя отчитывает, хуже попа. Ну, взяли!..
Когда ухватили за плечи, Кречетов, наконец, очнулся. Не то, чтобы до полной ясности, но обстановку все же оценил. Чужаки при конях и оружии в двух сотнях шагов, чуть ближе чья-то неторопливо уходящая фигура в светлой красноармейской форме, рядом — трое растерянных бородачей.
…И черная рана — вместо памяти. С кровью выжгло.
— Командир, чего он тебе сказал, хмырь этот? Мы глядим — а ты не уходишь, на месте топчешься. Кузьмич!..
Под ухом свистнула пуля. Командующий Обороной повел плечами, нащупал подошвами непослушную земную твердь. Выдохнул резко.
— Отходим! Поговорили — и хватит. Меня отпустите, сам пойду. Голову напекло, видать. Ну, чего стоим?
Отступали под пулями, и Кречетов быстро успокоился, даже со сгоревшей памятью свыкся. Невелика рана — с четверть часа всего. Другим, кто рук-ног лишился, хуже пришлось.
…От всего разговора — только отблески синего с красным. И ноющая боль чуть пониже сердца.
Не беда, зато время выиграли!
За старую стену Кречетов заскочил последним, с пулями наперегонки. Одного из «серебряных», коновода, все же слегка задело, и командир, не глядя, скомандовал:
— Фельдшера, быстро!.. И лошадей отгоните, не ровен час побьют.
Лишь затем осмотрелся, первым делом приметив готовые к бою пулеметы. Оборону заняли по всем правилам, круговую. Лучшие стрелки возле стен, остальные на подхвате, к патронам ближе. В центре, недвижно застыв — желтые монахи. Глаза закрыты, пальцы четки перебирают.
Чайку Кречетов не увидел и мысленно сделал зарубку в раненой памяти.
— Товарищ командир! — суровый неулыбчивый Мехлис подбросил руку к козырьку. — К бою готовы!..
Иван Кузьмич удовлетворенно повел плечами:
— Вот и добре, товарищ комиссар. Выношу благодарность, после перед строем объявлю.
Лев Захарович закусил губу, поглядел странно:
— Учитель нашел ученика абсолютно свободным от всяких коанов… Если еще год назад меня назвали бы комиссаром!.. А действительно, кому они нужны, эти коаны?
Кречетов кивнул, причем весьма одобрительно. Не теряет духа, большевик пламенный, даже шутить пытается. Ну, чего тут еще у нас? Кибалка? Кибалка, ясное дело. Ремень висит, фуражка на ухо сползла, на щеке пятно от пыли. Глаза веселые, шкодные.
— Могу, товарищ командир, сейчас доложить. А могу и после боя, как скажете.
— Скажу, — пообещал Иван Кузьмич и шагнул к ближайшей бойнице. — Только поглядим сначала.
…Халаты и шапки бараньи подобрались уже к самому подножью. Стреляли бестолково, все больше в белый свет, лишь изредка пули выбивали пыль из старых камней. Часть всадников собиралась в нестройную толпу, остальные двумя крыльями начали окружать холм.
— Чар-яр! — заорал кто-то, крик подхватили, разнесли громким тяжелым эхом.
— Чар-яр! Чар-яр! Чар-я-я-ар! Чалы яры-ы!..
Топот копыт, выстрелы, густой конский дух, сухой запах потревоженной пыли… Иван Кузьмич опустил бинокль, к племяннику повернулся.
— Не будут пока штурмовать. Загонщики это, не герои, орать только горазды. Подмогу ожидают, по всему видать. А ты чего доложишь, боец? Только ремень сперва подтяни, смотреть противно.
Справившись с непослушным ремнем, Кибалкин, выпрямился, дернул подбородком:
— Стало быть, пункт номер раз, товарищ командир. Разъяснили Гришку, филин который. Его гражданин Бурбужал прятал — монах, что послу переводит. Боялся, то мы птицу обидим, потому как она белогвардейская.
Докладывал Иван-младший с самым серьезным видом, лишь в глазах плясали бесенята. Кречетов нахмурил брови: