Сейчас, когда Гражина шла по улице Чайковского, совершенно обыкновенная женщина, то ли праздношатающаяся, то ли занятая каким-то ей одной ведомым делом, лишь некоторая бледность могла указать на ее принадлежность к подземелью. А шла она на запасную явку. И телефона там не было…
Пряхин не мог знать этого адреса, так же как Гражина не знала запасного адреса для него — рутинная конспирация. Но все же риск был. Она не могла знать, что происходило сейчас в их «кротовнике», не могла знать степени проникновения тех, кто искал их и был как никогда близок к цели. Возвращаться самостоятельно вниз было безумием. Просто оставаться наверху и не делать ничего — безумием другого рода.
Она вошла во внутренний двор, не обнаружила ничего необычного, неожиданного, вызывающего подозрения. Теперь предстояло войти в один из подъездов, подняться на третий этаж, утопить кнопку звонка. Но прежде она поднялась наверх, на последний этаж, убедилась, что чердачная решетка заперта на замок и никого постороннего в подъезде нет, но это не означало, что посторонний не появится вполне объяснимо и мгновенно. Расположение соседних дворов, их схемы и варианты ухода намертво сидели в ее голове. Вот только бы выбраться из подъезда.
Дверь как дверь, квартира коммунальная, нужно нажать третью снизу кнопку звонка, красную. Гражина ощупала в левом кармане баллончик с такой начинкой, которая выключит здорового мужика секунд на тридцать. Наконец позвонила. Три длинных и один короткий. Потом два коротких. Шаги за дверью, цепочка, лицо…
Комната, в которой проживал связной на Чайковского, была забита книгами под завязку. Василий Петрович, офицер в отставке, пенсионер. Семью разметало по миру время перемен. Каким образом, когда и откуда Бухтояров привел в организацию этого старика, Гражина не ведала. Была она на этой квартире первый раз в жизни, и возможно — в последний.
— Чай, кофе?
— Молока нет у вас?
— Что, просто молока?
— Да. Там внизу оно мне снится часто.
— Нет проблем. Сейчас принесу. У меня закончилось.
— Вы выходить собираетесь?
— А как же?
— Тогда не нужно…
— Девочка, брось ты комплексовать. Если ты никого не привела, то здесь все чисто.
— Я боюсь.
— И я боюсь. Если бы мне кто-то сказал лет десять назад, что я в Ленинграде подпольщиком буду…
— Вы недолго, пожалуйста.
— Может, нервных капель грамм семьдесят? «Синопскую» будешь?
— Нет.
— Ну, посиди пока. Я скоро.
Затопотал Василий Петрович по коридору, аккуратно хлопнул дверью. Гражина встала, подошла к окну, увидела, как старик перешел улицу, спустился в подвальчик «24 часа», появился минуты через две, пошел назад. Ничего не произошло.
— Батон еще горячий. С изюмом. Молоко. Литра хватит?
— Конечно.
Она выпила две чашки залпом, отломила от батона, пожевала теплого хлеба, снова нацедила из пакета.
— Как там вообще-то внизу? Питаетесь как?
— Консервами. Сок. Кофе. Вино сухое. Как на подводной лодке.
— После того как в Ладоге пароход с бисексуалами потопили, что-то в народе изменилось. Надежда какая-то появилась.
— Да там случайных людей много было. Жестокий человек Бухтояров.
— Без жестокости, разумной жестокости дело не сделаешь.
— А вы-то понимаете, какое дело мы делаем?
— А ты меня на понт, девочка, не бери.
— Так уж и на понт.
— Ладно. Политбеседа закончена. Тебе, значит, вниз вернуться нужно.
— Мне связь нужна.
— Если нужна, обеспечим. Ты поспи тут, полежи. А я похлопочу.
— Долго собираетесь хлопотать?
— Как повезет. С человечком одним повидаться.
Когда Василий Петрович ушел хлопотать, Гражина допила молоко, сходила в ванную, приняла душ, растерлась насухо огромным полотенцем, выданным хозяином, никого не встретила в коридоре, вернулась в комнату, легла на диван и мгновенно уснула.
Проснулась она от того, что в комнате была не одна. Василий Петрович вернулся. В уходящем свете позднего вечера она увидела женщину лет так пятидесяти, тонкую, небольшого роста.
— Вставай, девочка. Вот проводника тебе привел. Еще молока на дорожку не выпьешь?
— Я бы чаю выпила. С бубликом.
— Вот этого не предлагаю. Надо вам поспешать.
Закрылась за стариком дверь, вместе с проводником Гражина вышла на улицу. Они прошли квартала три по направлению к Смольному, затормозила рядом «Волга» серая, видавшая виды, за рулем мужик как мужик, средних лет, в джинсовой рубашке, в отглаженных брюках.
Неприметное здание в Стрельне, НИИ непонятного предназначения, коридор, лифт, кабинет, опять лифт.
О том, что в «кротовник» есть аварийный ход, коридор, Гражина догадывалась. Теперь ей предстояло воспользоваться им. Сопровождавшие ее «лаборанты» не сказали ни слова, не спросили ни о чем. Они еще довольно долго шли по освещенному коридору с такими низкими потолками, что приходилось пригибать голову. Потом она увидела рельсы, уходящие в туннель, где уже не было света, банальную дрезину. «Лаборанты», а их было двое, предложили ей сесть, и дрезина покатилась. Зажглись бортовые огни на их «бронепоезде», фонарь. Ехали они долго, часто останавливаясь, переводя стрелки, открывая и закрывая блокировочные двери, водя пальцами по схеме, о чем-то шепчась. Наконец Гражине предложили сойти. Это был как бы диспетчерский зал, широкий, со скамьями по периметру, с экранами контрольных мониторов, сейчас не работающих, но, очевидно, готовых к работе. Один из сопровождавших Гражину подошел к стене, открыл щиток, повернул выключатель. Загорелся тусклый, катакомбный свет. Потом о ней доложили по телефону, который находился в нише, слева от мониторов, и молодые люди, не говоря ни слова, сели на дрезину и покинули зал. Они возвращались. Зашипели, сходясь, створки. Она осталась одна.
Через час сорок пять минут открылись другие двери, и в зал вошел Бухтояров.
Пряхин вернулся из города один. Сейчас он спал в своем боксике, отужинав и доложив о результатах выполнения задания, о том, что Аносов благополучно отдыхает в квартире на Московском проспекте, что Гражина там не появлялась и следует, наверное, искать ее на других явках.
Бухтояров аккуратно обыскал спящего, нашел в куртке, висящей в изголовье, ствол, изъял его и разбудил Пряхина:
— Витя. Вставай. Радость у нас.
— А!
— Вставай, Витек. Гражинка нашлась.
— Как нашлась? — Пряхин был явно разочарован, но мгновенно изобразил радость.
— Привет, Витек.
— Пришла? Ну, чудненько. А Коля Аносов тебя ждет на Московском.
— Ну, это вряд ли.
— Почему? — насторожился предатель.
— Потому что потому, все кончается на «у».
— Витек, Глухов-то как, здоров, старичина?
— А что ему сделается?
— Ты его давно видел?
— Шесть часов назад.
— Не мог ты его шесть часов назад видеть.
— Почему?
— А потому, Витек, что восемь часов назад его выводили и сажали в служебный автомобиль. Сам понимаешь чей.
— То есть что значит «сам понимаешь»? — Пряхин сел на своей лежанке, потянулся к куртке. — Закурить нет?
— Нет, Витек. Ты поищи в куртке что хотел найти. Давай, давай, не стесняйся.
Пряхин, красивый, накачанный по-спортивному мужик, полез во внутренний карман, пистолета «вальтер» не обнаружил, нашел сигареты. Курить разрешалось только возле вентиляционной вытяжки. Это правило не нарушал никто.
— Подожди с сигаретой, Витя.
— Ты понимаешь, в чем ты обвиняешь меня?
— Когда тебя завербовали?
— Ты что несешь, Охотоведыч?
— То, что ты крот. Крот среди кротов. Это, наверное, не в стране пребывания произошло. Здесь где-то. Иначе ты бы давно всех сдал.
— Кто был наверху?
— Я.
— То есть?
— А вот то и есть.
— А…
— Хочешь спросить, почему меня не взяли на выходе? Ты, Витя, не о всех выходах знал. Вот по одному аварийному я и сходил наверх. И Гражину привел.
— Вы шутки тут шутите. Разыгрываете! Я курить хочу. — И Пряхин медленно стал приподниматься, группироваться, готовиться к прорыву. Только шансов у него не было никаких, даже минимальных, потому что Бухтояров аккуратно и несильно ударил его под дых. Главное, впрочем, не сила, а точность. Пряхин осел. И тут же навалились на него, стянули за спиной шнуром руки, ноги. Теперь он, прислонившись затылком к стене, замер, закрыв глаза, думал о чем-то своем, кротовьем.
На допросе он показал, что Аносов был сдан в городе, в скверике у «Электросилы». Пряхин знал две явки: кроме той, на Московском, еще — на улице Решетникова. Ее можно было теперь списать со счета. Многое еще знал Витек. Но когда он наконец заговорил, Бухтояров вначале окаменел, а потом привстал с табурета и очень сильно, с оттяжкой ударил Пряхина в ухо. Пряхин только что рассказал о том, что операция по штурму подземелья с применением спецсредств подготовлена и начнется в течение ближайших трех суток. Сам же он собирался аккуратно покинуть подземелье, так как пленных брать не предполагается. Даже Бухтоярова приказано уничтожить. А об исполнении доложить по адресу: Москва, Кремль…
Но операция началась гораздо раньше. В тот самый миг, когда Бухтояров вложил всю свою ненависть в удар, отказали мониторы слежения. Как будто кабель перерубил кто-то: сначала один, потом другой, потом третий. Система слежения была расконсервирована группой Бухтоярова, отлажена, дежурство велось круглосуточное. Только четвертый коридор, последний, был свободен. И никаких камер там не было. Потом как будто ветерок какой-то тронул их лица, сдвинул бумажки на столе, ласковый и свежий. Это по системе вентиляции стал из ближайшего коллектора нагнетаться газ…
Бухтояров сел на табурет, обхватил голову руками. Отчаяние и вместе с тем лихорадочная работа мысли, поиски выхода. Все могло кончиться здесь, совсем скоро, сию минуту.
Наконец он положил руки на колени, закрыл глаза, медленно раскрыл. Кроты ждали приказа. Крот среди кротов — решения своей участи.
— Пряхина… расстрелять. Немедленно. Дежурный по смене, выполняйте!