абый, почти неслышный. Отлично. Шейда здорово хромала. Значит, есть шанс добраться до хребта и отыскать «веслих».
Хилл ступил в реку и, когда вода дошла до груди, поплыл. Руки от боли не слушались, но он упрямо греб к другому берегу. С трудом выбрался на сушу и распластался лицом вниз, жадно втягивая свежий утренний воздух, который громкими всхлипами рвался наружу. Громовой раскат тяжелой поступи заставил его подскочить. Забыв про окровавленные ноги, он поспешил в лес. Оттуда бегом на равнину. Впереди уже маячил знакомый хребет. Утес, с которого Хилл совсем недавно обозревал окрестности, ярко вырисовывался на фоне зеленого склона. «Туда, скорее». — стучало в мозгу.
За спиной затрещали деревья. Шейда вломилась в лес. Раздался пронзительный вопль, но Хилл не обернулся. Звери повыскакивали из нор и наперегонки бросились в горы. Беглец совсем выбился из сил и едва не упал от очередной могучей встряски. За ней через какое–то время последовала вторая, слабее.
Внезапно свет заслонила гигантская тень. Равнину накрыли очертания огромной головы и плеч. Солнце низко сияло в небе, поэтому тень получилась длинной; Шейда попрежнему отставала.
Утес стремительно приближался. Хилл мчался, не чувствуя под собой ног. не обращая внимания на негодующий крик. Тень еще не достигла хребта, и трава у подножия купалась в ярком свете. Не сбавляя скорости. Хилл рыскал глазами по сторонам. Неподалеку, в зарослях тускло блеснул металл. «Веслих»! Схватив оружие, беглец метнулся вправо и стал взбираться на кустистый склон. Чтобы поразить мишень, нужно забраться как можно выше.
В следующий миг затылок обожгло горячее дыхание. Хилл обернулся, вскинул ствол и крепко уперся ногами в пологий уступ. Шейда нависла над ним во всем своем гигантском великолепии, заслонив утреннее небо. Волосы спадали грозовыми тучами, руки подняты, пальцы выгнулись как исполинские когти. На темном провале лица горели безжалостные, не ведающие пощады глаза. Давным–давно Хилл видел, как маленькая девочка в припадке ярости сурово расправлялась с куклой. Сначала выдрала ей волосы, затем руки, потом схватила за ноги и методично колотила головой об пол, пока та не отлетела.
Дуло «веслиха» уставилось Шейде в лоб. Оставалось только спустить курок, но пальцы не подчинялись. Хилл беспомощно взирал на громадное, чарующее тело, вспоминал восхитительную игру. Какая шлюха в галактическом борделе может сравниться с такой всепоглощающей жестокостью? Какая обувь может восполнить примитивный диктат босой исполинской ноги?
С гневным воплем Шейда потянулась к добыче. Хилл направил ствол ей в шею, зажмурился и выстрелил.
Она ничком повалилась на склон. Все происходило очень медленно, и Хилл успел увернуться. Волосы разметались вокруг головы, погребая под собой кусты и деревья.
Хилл нарвал на берегу цветов — синих, желтых, оранжевых. — и вплел их в пряди покойницы. Земля покраснела от крови, вытекающей из огромной раны на шее. Он просидел возле нее весь день. Вечером в последний раз поднялся по склону и перебрался на другую сторону гряды.
«Мотылек» уцелел; то ли Шейда о нем забыла, то ли пренебрегла. Хилл уселся за штурвал и взмыл в ночное небо. В вышине загорались звезды, отовсюду веяло покоем. Пойду я на гору мирровую и на холм фимиама[3]…
Внизу проплывала залитая звездным светом земля: поля, реки, холмы, поросшие цветами пригорки… Теперь нужно продать пятьсот голов скота и забрать у Галактического совета обещанное вознаграждение. Хилл точно знал, как потратит деньги. Знал, как проведет остаток жизни. Он снова станет завсегдатаем борделей, еще большим, чем прежде. И, как приговоренный, будет искать ее призрак среди шлюх.
Антистрофа
Ее призрак среди шлюх.
Пер. Анны Петрушиной
ГОДЫ
Дойдя до университетского городка, старик в нерешительности замер. Стояла поздняя осень. Сырой ветер дул с запада. Он шуршал мертвыми листьями, что лохмотьями свисали с ветвей академических вязов и кленов, ворошил сухую траву и проносился сквозь оголившиеся кусты. Скоро выпадет снег, старый год умрет, а новый с неизбежностью зародится.
Старик дрожал, но не от холода. Его пугали видневшиеся вдали здания университета. Он со страхом смотрел на идущих по дорожке студентов — длинноволосых, небрежно одетых молодых людей, длинноволосых девушек в свитерах и джинсах. Но он пересилил себя и продолжил путь, заставив старческие глаза вглядываться в лица девушек. На это путешествие ушли все его накопления, и он не собирался возвращаться с пустыми руками.
Казалось, никто из студентов его не замечает, как будто его не существовало (в каком–то смысле так и есть, предположил он). Время от времени ему приходилось сходить с дорожки. чтобы не столкнуться с одним из них. Но он привык к подобному безразличию. В каждом поколении молодежь неизменно надменна и себялюбива, и это естественно, так и должно быть. Весь мир принадлежал им, и они это знали.
Старик утратил часть своего страха. Университетские здания оказались куда менее величественными по сравнению с тем, какими их рисовала память. Она — в лучшем случае неважный художник. Она все искажает, преувеличивает. Она добавляет никогда не существовавшие детали и пропускает действительные. Но было и еще одно обстоятельство Нельзя увидеть что–то во второй раз в точности таким, каким видел это впервые, потому что та твоя часть, которая интерпретировала изначальные впечатления, уже навсегда мертва.
Старик жадно всматривался в лица торопящихся мимо девушек, отыскивая Элизабет. Ему хотелось увидеть лишь одно её лицо. Он желал взять с собой в обратную дорогу её лучезарную молодость, чтобы последние годы его жизни перестали быть такими тусклыми, чтобы одиночество, навалившееся после смерти жены, ослабило свою хватку. Хоть ненадолго. Этого будет достаточно.
Когда он наконец отыскал ее лицо, оно потрясло его до глубины души. «Такая молодая. — подумал он. — Такая нежная и прекрасная». Его удивило, как легко он ее узнал. Наверное, память все–таки не настолько скверный художник.
Его сердце пустилось вскачь, горло сжало тисками. Классическая реакция, только в его случае умноженная в тысячу раз. В глазах потемнело. Он с трудом различал Элизабет…
Она шла рядом с высоким молодым человеком, глядя на него и помахивая книгами. Но старик не хотел смотреть на ее спутника. Момент был слишком дорог, чтобы упускать хотя бы деталь. К тому же ему было боязно на него смотреть. Годы…
Пара приближалась, смеясь и беззаботно болтая, им было тепло и безопасно в оазисе их молодости. На Элизабет не было ни шляпки, ни шейного платка. Рыжевато–золотистые волосы танцевали на ветру, разбиваясь мимолетными волнами о берега ее детских щек. Губы — словно осенний лист, лежащий на прелестном ландшафте ее лица. Глаза — осколки летнего неба. На ней был бесформенный серый свитер и пятнистые брюки из грубой хлопчатобумажной ткани. Длинные и быстрые ноги спрятаны от солнца. Но память его не подвела.
Он заплакал — не стесняясь, как плачет подвыпивший человек. «Элизабет! Элизабет, дорогая, любимая…»
Она не замечала его, пока они едва не столкнулись. Тут она, кажется, ощутила его взгляд и заглянула в его глаза. Она остановилась, и её лицо побелело. Её спутник замер рядом. Старик тоже не шевелился.
Щеки Элизабет снова порозовели. Лазурь ее глаз потемнела от отвращения. Пухлые губы сжались:
— Какого черта ты на меня пялишься, грязный старикашка!
Её спутник возмутился. Он сердито заслонил Элизабет и встал перед стариком:
— Наверное, стоит расквасить тебе нос!
Старик у жаснулся. «Да ведь они ненавидят меня. — подумал он. — Глядят как на прокаженного. Я не ожидал, что они узнают меня — да и не хотел этого. Но такое… Господи милосердный, нет!»
Он попытался заговорить, но ему было нечего сказать. Он стоял молча и вглядывался в странно знакомое лицо юноши.
— Грязный старик. — повторила Элизабет. Она взяла юношу под руку; и они зашагали прочь.
Старик беспомощно смотрел им вслед, зная, что хотя он еще жив и будет жить дальше, с этого момента он уже мертв.
«Почему же я не вспомнил. — подумал он. — Как мог я забыть того бедного старика?»
Едва волоча ноги, он вернулся в рощицу у окраины университетского городка, где полыхало поле времени, ступил в его пылающие объятия и промчался назад сквозь годы, превратившие его из высокого юноши в нечто непристойное.
Заплатив охраннику вторую половину взятки и покинув станцию времени через запасной выход, он поехал на кладбище, где покоилась Элизабет Он стоял долго у могилы под резкими порывами ветра, снова и снова перечитывая надпись на гранитной плите.
1952–2025
В ПАМЯТЬ О МОЕЙ ЛЮБИМОЙ ЖЕНЕ
Но время–вор еще не закончило своего дела. Оно трепанировало его череп, вырезало воспоминания и украло мягкие летние ночи, сонные цветы и туманные вечера. Оставило лишь обнаженные поля и холмы с оголенными деревьями.
Он прочел надпись в последний раз.
— Грязная старуха. — процедил он.
Пер. Сергея Кошелева
ДОМ, ЗАБЫТЫЙ ВРЕМЕНЕМ
Сидя в вольтеровском кресле у ярко пылающего камина, она снова услышала приглушенное хлопанье кожистых крыльев в застывшем горячем воздухе.
— Эй, покажитесь. — проговорила она. — Знаю, я вам не нравлюсь, но вы всё–таки мои гости, так что покажитесь и составьте мне компанию, пока решаете, как избавиться от меня.
Очевидно, ее приглашение их удивило. По крайней мере. как только она заговорила, хлопанье крыльев стихло.
«Должно быть, — подумала она. — им встречались только те люди, кого страшит мысль о смерти. Или, возможно, они привыкли к ненависти, и теперь ее отсутствие их тревожит. В дружелюбной обстановке им труднеё делать свое черное дело».
Она открыла глаза, вглядываясь в пустоту комнаты. Когда долго живешь в пустоте, к тебе приходит умение видеть ее, различать в ней образы. Элизабет Дикенсон их различала В последние годы она вообще стала специалистом по пустоте.