— Я хочу, чтобы вы его продали. — перебила его Элизабет.
— Попридержи коней, девочка. Дай мне сказать, а потом уже принимай решение. Комбинат сейчас переживает не лучшие времена. И твой отец, как ты знаешь, принял на работу Мэтта в надежде вдохнуть в компанию новую жизнь.
Беда в том, что финансовое положение компании не позволило Байрону предоставить Мэтту достаточной свободы действий. Мэтт сделал всё, что в его силах, но этого оказалось недостаточно. Я советовал твоему отцу занять денег на покупку нового оборудования, но он меня не послушал. Я бы посоветовал тебе, Элизабет, ровно то же самое, но, к счастью, сейчас в займах нет необходимости. За вычетом расходов на похороны и даже с учетом оплаты налога на наследство, страховая премия твоего отца составит около двадцати тысяч долларов, и всё эти деньги теперь твои. Вложи всё до цента в комбинат, девочка моя, дай Мэтту возможность вытянуть компанию из ямы! Клянусь, это самое разумное, самое правильное вложение и самая надежная гарантия стабильного будущего. Ужасная глупость — даже допустить мысль о продаже компании!
— Возможно, мистер Хэннок, но я всё равно хочу; чтобы вы её продали, и чем скорее, тем лучше. Вырученные деньги, сколько бы их ни было, прошу приложить к страховке отца и высылать мне ежегодно на мое содержание. Разумеется, равными платежами.
Лицо Хэннока побагровело, ноздри затрепетали.
— Черт возьми. Элизабет, ты же толковая девушка! При необходимости ты и сама могла бы управлять компанией, а уж с Мэттом в роли директора дела сразу пойдут на лад. Послушай моего совета, вложи деньги в комбинат и дай Мэтту карт–бланш. Ты перестанешь уходить в себя, снова почувствуешь вкус к жизни. Уж слишком ты замкнутая, девочка моя, и всегда такая была. А теперь как следует обо всём подумай. Уж не знаю, чем там Мэтт так тебя обидел, но, по–моему, ты делаешь из мухи слона. Послушай меня, девочка, прости его. Забудь, и начните всё с чистого листа.
Элизабет встала.
— Простите, мистер Хэннок. Но я не могу.
Он собрал бумаги в портфель и тоже поднялся.
— Мэтт, скорее всего, уволится, сама понимаешь. — Он пожал плечами. — Будем на связи, девочка.
Она проводила его до двери. Когда он повернулся, чтобы уйти, Элизабет тронула его локоть.
— Как вы ду маете… Мэтт… он найдет другую работу?
Хэннок посмотрел на неё в у пор.
— Наверное, сейчас уже поздно тревожиться об этом, правда? — Внезапно глаза его наполнились состраданием. — Да, да, конечно, он найдет работу. Береги себя, девочка моя.
— До свидания, мистер Хэннок.
Он уехал, а Элизабет вернулась в библиотеку. Конверт всё еще лежал на чиппендсйловском столе. Некоторое время она смотрела на белый прямоугольник, затем решительно взяла в руки, и, не распечатывая, порвала на мелкие кусочки и выбросила в мусорную корзину. На мгновение ей показалось, что она ощущает запах дыма. Иллюзия, конечно… но ведь дыма без огня не бывает: это горели сожженные ею мосты.
В первый же месяц своего отшельничества Элизабет заказала памятник на могилу отца. Но не пошла на кладбище даже после того, как этот памятник установили. Продукты и всё необходимое она заказывала по телефону. Счета оплачивала чеками, передавая их в конвертах почтальону. Она отменила подписку на газеты и журналы, перестала слушать радио и смотреть телевизор. Ее контакты с внешним миром ограничились редкими телефонными звонками от Кертиса Хэннока, случайными письмами от бывших подруг, на которые, впрочем, она никогда не отвечала, кратким общением с курьерами и огромным водопадом слухов, который обрушивала на неё дважды в неделю миссис Бартон, когда приходила убираться.
Шли месяцы, и у Элизабет сложился свой собственный распорядок дня. Она вставала в полседьмого утра, готовила завтрак, ела, мыла посуду и прибиралась на кухне, потом возвращалась в свою комнату и до полудня писала стихи. В полдень готовила себе скромный обед, а после обеда занималась участком: когда трава подрастала, включала отцовскую газонокосилку: секатором подравнивала живую изгородь, надежно скрывающую дом от чужих глаз: полола свой маленький огород возле гаража. Около четырех она шла домой и готовила ужин. Иногда она тушила фасоль или запекала мясо. Тогда, конечно, приходилось включать духовку на несколько часов раньше, но по большей части она предпочитала простые, легкие в приготовлении блюда. По вечерам она играла на клавесине Баха, Куперена или Скарлатти, с каждым днем оттачивая свое мастерство. В воскрееёнье устраивала себе выходной. Вставала в восемь или даже в полдевятого, спускалась вниз, съедала легкий завтрак и неспешно выпивала две или три чашки кофе. Затем ставила в духовку воскресное блюдо — какое именно, она решала заранеё, — садилась в вольтеровское кресло в гостиной и до полудня читала Библию. Около часа дня она обедала, мыла посуду и убирала кухню, после чего шла в библиотеку, брала с полки книгу и возвращалась в кресло в гостиной. Читала она бессистемно, повинуясь настроению, бросая одно и начиная другое, и получалось, что возле кресла лежало одновременно с полдюжины книг. Она прочла «Пармскую обитель», «Моби Дика», «Замок» Кафки, «Маленьких мужчин» Луизы Олкот, «Ребекку с фермы Саннибрук», Кейт Уиггин, «Улисса» и «По направлению к Свану» Пруста. Кое–что из этого она, конечно, читала и раньше, но теперь смысл заключался не собственно в чтении: книги, новые и старые, составляли ей компанию, без которой она вряд ли бы справилась, что, к счастью, понимала сама.
Лето плавно перетекло в осень. Прислали квитанцию на оплату школьного налога, и сумма привела Элизабет в ужас. Городской налог уже отнял у неё 364 доллара 65 центов, а теперь за школы округа надо платить еще 502 с мелочью. В приступе ярости она собралась было продать дом, но потом подумала про населяющие его вещи, столько бережно хранившиеся ее предками, и продала одну из машин Байрона — «крайслер» шестьдесят первого года выпуска, который всё равно пылился в гараже. Кертис Хэннок позаботился о продаже. После оплаты налогов осталось еще несколько сотен — Элизабет попросила Хэннока сохранить их до первого января, когда придет расчет по окружному налогу и налогу штата.
Выпал снег, и Элизабет позаботилась о том, чтобы подъездную дорожку к дому чистили всю зиму. Не то чтобы она ждала гостей — знакомые давным–давно перестали звонить в её дверь, и, хотя она в конце концов начала подходить к телефону, большинство звонков было от «не туда попавших». Просто надо было думать о доставке провизии, не говоря уже о молочнике и миссис Бартон. Последняя с каждым новым визитом приносила всё больше новостей и отличалась удивительной разговорчивостью. Иногда, провожая её, Элизабет впадала в отчаяние и теряла надежду на то, что старую даму удастся–таки выпроводить.
«Тема: Амелия Келли только что родила еще одного, так что теперь их уже четыре, а муж без работы, и как только они все живут на пособие! Тема: Новые хозяева зернового комбината остановили производство до послепраздников, и бедные работники остались без получки на Рождество! Тема: Сид Уэстовер снова слег с радикулитом, а значит готовьтесь к долгой, холодной зиме. Его спина — самый точный синоптик: никогда не ошибается! Тема: Говорят, что Мэтт Пирсон, ну, тот самый, что уволился с комбината после смены владельца, вернулся в родной город и сейчас вовсю крутит роман со своей старой любовью. Говорят, свадьба не за горами. Тема: Ну разве не ужас? Младший Гилберт на машине своего папаши врезался в трактор с прицепом и убился насмерть».
В середине января Элизабет сообщила пожилой даме, что из–за постоянно растущих налогов и подорожаний вынуждена с ней расстаться. «Пф!» — фыркнула миссис Бартон, получив расчёт и покидая дом.
В середине марта Элизабет позвонил Кертис Хэннок. Он бы сообщил раньше, сказал он, но сам узнал только что: четвертого марта погиб Мэтт Пирсон. В последнеё время он работал в Вэллейвилском филиале компании «Фулкрас Индастриз». Помогал выгружать токарный станок, тот сорвался с полозьев, перевернулся и задавил несчастного насмерть.
Шли годы, долгие одинокие годы, они проходили мимо медленной и грустной чередой. Есть два времени (запомните, это важно), мировое время и время дома — настоящее и прошедшее.
Элизабет вставала. Элизабет одевалась, Элизабет спускалась по лестнице. Элизабет писала стихи, играла Баха, плакала по ночам в подушку…
Элизабет Джорджина Дикинсон старела.
Участок, за которым раньше заботливо ухаживали, с каждой весной всё больше зарастал сорняками. На когда–то ярких подоконниках и карнизах облупилась краска, кирпичи потемнели от влаги и грязи. Каждую неделю на крыльцо, видавшее лучшие времена, доставляли коробку с провизией — Элизабет забирала её и мгновенно скрывалась в доме. Она уже не знала, солнце на улице или дождь, ориентировалась во времени по звяканью молочных бутылок или по лаю собак. Лицом к лицу с темнотой она встречалась только зимой, когда выходила в гараж за дровами: их каждый год исправно доставлял фермер, которого она никогда не видела.
Впрочем, город, в котором она жила, Элизабет тоже никогда не видела. Да. Свит Кловер стал частью большого города. Он и раньше был его частью, только об этом никто не знал — частью гигантского мегаполиса раскинувшегося от Кливленда, штат Огайо, до Буффало, штат Нью–Йорк. Мегаполис с легкостью проглотил городок Свит Кловер, и всё зеленые луга вокруг него, и все цветы, и все деревья. Элизабет не знала, что фермер, который доставляет ей дрова, в буквальном смысле уже не фермер, а главный поставщик. Его имя и телефон занесены в базу данных местного бюро услуг, служба информации которого дает Элизабет его номер, когда она спрашивает где купить дрова для камина.
Но одну вещь Элизабет знала очень хорошо: её недвижимость втрое выросла в цене. Бесчисленные незнакомые люди по телефону назойливо упрашивали ее продать дом и участок, а её налоги взлетели до небес, причем так высоко, что на их уплату уходило всё её содержание. Она думала, что во всём виноват дом, но ошибалась. Дело было в земле. Её участок был последним островком зелени в городе, и городские власти хотели превратить его в общественный парк. Наверное, хорошо, что Элизабет об этом не знала, потому что разбивка общественного парка означала бы, что её дом сметут с лица земли, а дом был ее миром А может, наоборот, было бы лучше, если б она знала о парке. Тогда бы она подумала о своем завещании и сделала бы так, чтобы ее собственность попала не в столь кощунственные руки. Но всё это, по большому счету, не имело никакого значения. Потому что вскоре в стране произошли бы изменения и город полнил бы землю для своего общественного парка, практически не прилагая к тому усилий.