прелюбы творити — за пару потертых целкачей, а то и того меньше.
— А не хочешь ли со мной? — спросил вдруг Желябов, глядя в упор на Левушку; того даже пот прошиб, а под ложечкой сделалось холодно, будто лед проглотил. — Не то давай, завтра с латыни откачарим. У меня там девицы знакомые. Аня, она Антуанеттой велит себя называть, а еще — Капа, по прозвищу Клоп, потому как к ночи пахнет от нее не то коньяком, не то клопами.
К такому повороту событий Левушка не был готов. Он шел на золотую медаль, числился в первономерных гимназистах, ходил в любимчиках у Падрен де Карне, не единожды спасая честь учебного заведения во время всевозможных смотров и высочайших инспекций. Недавно в присутствии нового министра народного просвещения графа Толстого Левушка по памяти нарисовал карту Африки — со всеми реками, горами, туземными и европейским владениями. Граф был потрясен.
Все так, но и отказаться Левушка не мог. Желябов бы тотчас начал ерничать, и назавтра бы все узнали, что «барин» Тихомиров побрезговал компанией «крепостного»: отец Андрея и вправду был крепостным у помещика Нелидова; обученному грамоте сыну повезло: добрый барин подарил ему «Золотую рыбку» Пушкина, ласково погладил по голове и определил в уездное училище.
— Знаешь, Андрей. Я бы. — промямлил Левушка.
— Знаю, Лео! И на елку бы влезть, и коленки б не ободрать.— расхохотался Желябов, показывая ослепительный ряд крепких крестьянских зубов.
С урока латинского они сбежали — откачарили. Долго шли — почти крались! — по переулочкам-тропинкам, где Андрей знал всякий камень, но едва вышли на широкую мостовую, и до Миллионной оставалось пару кварталов, как наткнулись на ватагу парней, в поисках удалой забавы забредших сюда не то с Соляной пристани, не то с Глинища. Левушка и глазом не успел моргнуть, как получил тычок в подпупок, а следом наглый и хлесткий «шарлатан» заехал ему в правое ухо. У Желябова из расквашенного носа текла кровь, но тот отбивался короткими и точными ударами. «Круши красную говядину! — вопили парни; так звали «шарлатаны» городских гимназистов — за форму с красным воротником и околышем. — На-ко, гадина — красная говядина! Вот те свежий лещ, вот те ссадина.»
Словом, досталось им. Еле ноги унесли.
Мама разохалась, а отец, знакомый с полевой медициной не понаслышке, велел смачивать синяки утренней мочой и прикладывать листы подорожника.
Когда следы неудачного похода к жрицам любви почти сошли с угреватых гимназических лиц, Желябов после уроков отвел Левушку под раскидистые каштаны.
— Хочешь познакомиться с Антуанеттой и Капой? — спросил, разминая табак. — Девицы с Миллионной.
Левушка отшатнулся и побледнел, да так, что на лице опять проступили боевые отметины.
— Не трусь. Соберемся у приятеля моего, у студента Пру- гавина. Его из новороссийского университета исключают.
— За что же? — как во сне, спросил Тихомиров.
— За Писарева, критика, — рассеянно ответил Андрей, ловко нанизывая кольцо из папиросного дыма на ветку каштана. У Левушки голова пошла кругом: все смешалось — кумир молодежи Писарев, кокотки с Миллионной, какой- то студент Пругавин.
Оказалось, что профессор назвал Писарева умалишенным; да еще прибавил про припадок на почве душевной болезни, после чего несчастный был помещен в психиатрическую лечебницу, где дважды покушался на самоубийство. Весьма живописно лектор рассказал студенчеству о побеге властителя дум из «скорбного дома» — с переодеванием в санитара, сидением в дупле старого дуба (шесть часов кряду), ловким выбрасыванием из лодки сплоховавшего служителя (чуть не утоп, бедняга; зато критик оттолкнулся веслом и был таков!) и прочими ухищрениями, выказывающими в авторе «Борьбы за жизнь» умение бороться за эту самую жизнь и недюжинную художественную натуру.
Аудитория зароптала. А студент Пругавин кинулся с кулаками защищать честь своего любимца. Напрасно кричал профессор: «Да ваш Писарев закончил курс с крайне посредственными знаниями и весьма невысоким умственным развитием!» От его манишки студента оторвал лишь городо- вой, кликнутый с улицы расторопным дворником. Забияку представили к отчислению.
Левушка опоздал к назначенному часу. Вошел и смутился: с засаленного дивана на него уставились две девицы; причем одна с отвращением курила, другая безостановочно поглощала монпасье, по-детски причмокивая размалеванными губами. По углам сидели всклокоченные молодые люди — человек пять-шесть. Желябов жестом завсегдатая приветливо махнул рукой от окна. Посредине комнаты стоял Пругавин с книгой.
— Вслед за великим Писаревым я призываю вас. — поднял он палец к низкому потолку. — Естественным наукам — да! Искусствам, воспевающим праздность.
— А я люблю праздники! — вскинулась курильщица. — Клиент тогда добренький. Пахитоской угостит. Или тене- рифчиком.
— Погоди, Капа! — поморщился Пругавин; вздохнул, прошелся по комнате — Думающая молодежь наша должна проникнуться глубочайшим уважением и пламенной любовью. Да-да, любовью! Любовью к распластанной лягушке. Вспомните Базарова.
— Меня содержательница наша Агрипина Оскаровна на базар взяли-с. Перед заговеньем на филипповки. Там и привязался, французик-то. Лямур, бает. Втетюнькался. Красивый! Губки мокренькие. Нравилось при свете. И чтоб лягушкой я. Льягуська — одно слово и знал.
Погрозив ей кулаком, Пругавин продолжил:
— Тут-то именно, в самой лягушке, и заключается спасение и обновление русского народа. Мы развиваем искусства, преклоняемся перед Пушкиным. В то время как есть голодные, есть падшие, и это. Да это сравнимо с дикарем, украшающим себя драгоценностями! Творчество — вздорная потребность.
Но Капа-Клоп все время норовила вставить свое путаное словцо. В конце концов Пругавину это надоело, и курящую девицу на извозчике отправили обратно в бордель. Вторая девушка, Антуанетта, расправилась с фруктовыми леденцами и настороженно притихла.
Студент Пругавин захлопнул книжку Писарева и принялся ругать графа Льва Перовского, прежнего министра внутренних дел; это он добился государственного признания домов терпимости и настоял, чтобы всех бланковых проституток собрали с панели в бордели.
— У девушек отобрали желтый билет, взяли на полный пансион. — подал голос упитанный юноша с румянцем до ушей. — Но тут-то, господа. Конечно, платье, обувь, питание — и все втридорога. Я справлялся: долг девицы перед содержательницей не должен превышать 25 рублей серебром.
— Верно, Курбатов! — поддержал юношу Пругавин. — А на деле — и 30, и 50, и 100 рублей! В долгах, как в шелках. До гробовой доски. А как их осматривают.
— Давеча дохтур в покойницкой осматривал.— вдруг хихикнула Антуанетта. — У меня еще Варька Мордовка билет выпросила. Венерой захворала, ну а работать-то надо. Народец всякий шныряет, а мы в чем мамка родила. Хорошо хоть сотерну выпили. А то сраму.. Я, правда, больше лафитец люблю.
— Видите, врожденная стыдливость не утрачена.— воодушевился Пругавин. — Мы должны спасти падшую женщину, пока ремесло разврата окончательно не погубило ее душу. Господа, вспомним «Что делать?» Чернышевского. Вспомним швейную мастерскую Веры Павловны, где был устранен элемент эксплуатирования работниц. А разве мы не можем устроить нечто подобное? Да так, чтобы у девушек была хорошая общая квартира, сытный стол, некоторые развлечения и, наконец, частица свободного времени для умственных занятий! Господа.
— Следует собрать средства, — кивнул головой Курбатов. — Пускай каждый подумает.
— Я к помещику Нелидову съезжу. Он даст! — раздавил ногой окурок Желябов. — А коли не даст.
— Без горячки, Желябов! — осадил его Пругавин. — Начнем с малого. Вот хотя бы с Анны.
— Нюркой-Анькой я в сенных девках звалась! — обиделась любительница монпасье. — Я теперича — Антуанетта!
— Хорошо, пусть будет. Господа, мы выкупим Ан. Антуанетту из дома терпимости! Мы будем ее учить, развивать.
— Ах, ты мой зефирчик! Ах, ты мой ангелок с перышками! — Девица вскочила и чмокнула Пругавина в щеку. — Только чтоб с монпасье. Такое в коробочке, и на крышке детки на салазках. И лафиту — с графинчик.
— Чтобы отучить несчастную от разврата, — и бровью не повел Пругавин, — мы должны назначить ей. Да, назначить ей в сожители одного из нашей среды. Для этого кинем жребий.
Шумно искали фуражку, шумно перемешивали в ней скрученные бумажки. Но тянуть подходили по одному — подчеркнуто вежливо уступали друг другу место, перетаптывались с какими-то ужимками, поклонами и рассеянными улыбками на отчужденных лицах.Жребий выпал Курбатову. Тот еще сильнее покраснел и взмок. А будущая свободная швея Антуанетта тотчас же влезла к нему на колени и стала просить справить ей платье из розового гроденапля.
— И шляпку выездную с лентами, — ластилась девушка к пунцовому избраннику. — И себе заведи — цилиндр из твердого припаса с подхватом. По воскресеньям швейцар такую надевает. Мусчина-а-а! Мурашки ажно бегут.
Под вечер Тихомиров с Желябовым вышли из дома студента Пругавина. И в благоухающем палисаднике было слышно, как рыдала Антуанетта, оплакивая предстоящую разлуку с добрейшей Агрипиной Оскаровной, которая платила ей до сорока целковых в месяц, куском хлеба никогда не попрекала, да еще — родительница незабвенная! — отдавала к Троице туфельки со своей ноги, и туфельки были всегда впору. Горевала Антуанетта и по своим пальчикам: ох, огрубеют они, исколотые, на швейном деле; больно, поди, будет монпасьешки одну от другой отковыривать.
Улица, покрытая теплой пылью, уходила к подножию горы Митридат. Гимназисты зашагали по ней — все быстрее и быстрее. Наконец, они побежали. Дорога поднималась вверх. Легкий, пружинистый Желябов был впереди, Левушка лишь на локоть отставал от него.
Потные, с колотящимися, еще не знающими перебоев и боли сердцами, они поднялись на самую вершину. Морская даль упругим ветром ударила им в лица. Серебристо светящиеся барашки волн неустанно катились навстречу, точно пытались донести на своих спинах какой-то драгоценный дар, но снова и снова рассыпали его в брызги прибоя, теряли у скал, а после другие такие же светящиеся барашки все с тем же упорством повторяли извечный бег — с наивной надеждой (уж они-то — смогут!) доставить свою таинственную ношу.