Д. Пучков: Эффективные собственники…
Е. Прудникова: Да, эффективные собственники. Потом надо было довезти. Например, майор, по-моему, или штабс-капитан какой-то одиннадцать эшелонов загнал на запасные пути и сгноил там. И когда Николаю принесли жалобу на это, он написал что-то вроде: я его знаю, он хороший офицер, он так не хотел.
Д. Пучков: А если такого расстрелять, то ведь некрасиво получится.
Е. Прудникова: А за что его расстрелять? Он же не хотел. А то, что там людишки померли — ну, так получилось… У нас стреляли только тех, кто смел протестовать. Например, при крепостном праве крестьянам было официально запрещено жаловаться на помещика. Что помещик с тобой ни сделает — ты напишешь на него жалобу, за это тебя на каторгу отправят. Правда, было ли на каторге хуже, чем дома, — это вопрос философский. Являлась ли ссылка на поселение в Сибирь такой уж страшной карой? Может, это было благодеяние… Нет, помощь, конечно, оказывалась. Но какая-то и кому-то.
Д. Пучков: На мой взгляд, если так вот год за годом случается голод, то государство должно сделать что-то, чтобы это прекратилось. Делалось что-то?
Е. Прудникова: Государство не могло ничего сделать. Слишком далеко зашла болезнь. Попытался Столыпин, но это уже был акт отчаяния. Его речь в Думе по аграрному вопросу — это действительно крик отчаяния. И как отреагировала Дума? Левые требовали отдать крестьянам помещичью землю — ну ладно, они левые, им положено. Но того же требовали и кадеты. Вдумайтесь, буржуазная партия говорит: отдайте хотя бы часть помещичьих земель, ведь дохнет народ. Государь отвечал: нельзя, частная собственность. Столыпин выступил в Думе, говоря примерно следующее: отдадим мы, а толку? Они эту землю угробят так же бездарно, как угробили свою, а мы лишимся еще и крупных хозяйств. Нельзя этого делать.
Столыпин попытался сделать хоть что-то, хотел выделить крепких хозяев, еще раз расколоть село. Пусть они схлестнутся в звериной борьбе за существование, но на выходе получится хоть сколько-нибудь приемлемое хозяйство. Но как можно что-то сделать, когда в деревне 25 миллионов «лишних» людей, для которых нет ни работы, ни хлеба.
Ничего сделать было невозможно. Почему советскую власть не трогали до середины 30-х годов? Потому что никто не верил, что большевики выживут. Естественно, мировые хищники ждали, пока странное образование на карте сдохнет само, чтобы потом бежать делить остатки. Зачем влезать в такой хороший процесс? Не зря Адольф Гитлер появился, как только стало ясно, что коллективизация прошла успешно. Как только стало понятно, что колхозы сделаны, проблема решена — буквально в том же месяце появился у власти Гитлер. Еще за полгода до того, когда он хотел стать канцлером, ему чуть ли в лицо не смеялись, а тут германский президент Гинденбург сам предложил портфель канцлера.
Д. Пучков: Надо было решить проблему другим путем, зайти с другой стороны…
Е. Прудникова: С какой? Не надо ругать власть, потому что проблема была нерешаема в принципе. Пациент умирал, и медицина была бессильна.
Д. Пучков: Для многих, как всегда, это не очевидно. Все сводится к каким-то историческим анекдотам. Это царь был хороший, этот плохой, этот был умный, а этот тупой. Но ни один — ни умный, ни тупой — ничего не решил. Потому что, по всей видимости, каким бы печальным это не показалось, в рамках того государственного строя проблема не решалась никак.
Е. Прудникова: Возможно, во времена Павла это можно было сделать, может быть, даже во времена Николая I. А потом уже поздно. Это была та стадия, когда на пороге палаты стоит патологоанатом, которому завтра труп вскрывать. Империя умирала. Когда у нас говорят, что вот промышленность, наука… Да чушь все это! У нас в городах жило 15 % населения. Ну, была промышленность, да… В основном она чем занималась? Рельсы клепала да пушки делала. Рельсы — это чтобы хлеб возить из Сибири.
Д. Пучков: И войска.
Е. Прудникова: Да больше хлеб. Что войскам в Сибири делать? Да и непригодны эти дороги оказались для переброски войск. Что прекрасно показала русско-японская война.
У нас очень интересная диаграмма промышленности в начале ХХ века: где-то примерно половина — это пищевая промышленность, очень конкретно: сахар, растительное масло, водка. Еще почти половина — текстильная. И вот столечко, процентов пять — какие-то машины. Ну да, был рост промышленности, даже очень большой рост. А если бы считали от 1800 года, можно было до бесконечности диаграмму довести: когда у тебя в знаменателе ноль — в результате бесконечность.
Д. Пучков: Да, если у тебя был один завод, а стало два — это вдвое.
Е. Прудникова: Империя умирала, потому что умирал ее аграрный сектор. Аграрный сектор — это, между прочим, 100 миллионов человек и 85 % населения страны, и ничего тут сделать было невозможно.
Д. Пучков: Как замечательно все было организовано.
Е. Прудникова: Когда у нас говорят, что коллективизация разрушила сельское хозяйство, я говорю: да, разрушила. И очень правильно сделала, его надо было разрушить. А вот кем надо быть, чтобы в этом аду оставлять людей? И ради чего — ради грез о «великорусском пахаре»?
Это как с северными деревнями: они исчезают, их больше нет. Раз исчезают, значит, в них нет экономического смысла. Чем они раньше кормились? Охота да рубка леса. Сейчас пушного зверя выращивают на фермах, лесорубов можно за 50 километров из райцентра на автобусах привезти. А вы представляете, как живут люди в северных деревнях?
Д. Пучков: Я честно говорю с позиции собственного опыта, у меня родственники живут в Новгородской губернии. Человек проснулся — иди, корми скотину, топи печь, делай то, делай это. Подъем еще во тьме и непрерывный физический труд, при этом отсутствует водопровод, канализация, отсутствует, извините, теплый сортир, ванна — вообще ничего нет.
Е. Прудникова: А еще ближайший райцентр в ста километрах, куда ходит автобус раз в сутки из соседнего села, да автолавка приезжает раз в неделю.
Д. Пучков: А потом ты едешь в город и смотришь, как там обустроено. И при всех сказках о том, как прекрасно на утренней зорьке выйти с косой… Да, прекрасно, только большинство не хочет почему-то так жить — не хочет, и все. Они тоже хотят водопровод, горячую воду и прочие прелести цивилизации.
Е. Прудникова: Так знаете, в нормальных деревнях это все, в общем-то, есть — там, где были нормальные колхозы, которые и сейчас во многих местах сохранились. Но для этого надо, чтобы был не лес да огород, а поля от края до края, то есть чтобы был экономический смысл. В таких деревнях и пятиэтажки строили, если надо, с горячей водой, и побогаче коттеджи стоят. Люди живут нормально и не встают на зорьке подоить корову, потому что коровы на фермах, где им это же молоко за копейки и продают. Только не в северных деревнях, потому что для этого хозяйство должно быть рентабельным. Но сейчас все же можно уехать в город, а в начале XX века людям просто некуда было из деревни деваться.
Д. Пучков: Ну вот, и созрели такие замечательные обстоятельства, когда население в массе постоянно голодает, само себя прокормить не может, не говоря уже о том, чтобы приносить какую-то прибыль государству, зарабатывать деньги, платить налоги.
Е. Прудникова: Короче, империя умирала.
Д. Пучков: И для того, чтобы это дело исправить, надо было в первую очередь, в одну из первых очередей поправить сельское хозяйство, да?
Е. Прудникова: Да, только его нельзя было поправить.
Д. Пучков: То есть способов исправления в условиях той системы не было категорически. И никакие реформы, ни реформа 1861 года, ни столыпинская никаких результатов не принесли. И, если я правильно понимаю, принести не могли.
Е. Прудникова: О столыпинской реформе мы еще поговорим, а реформа 1861 года плоды принесла, но не те, каких ожидали. Да, появилось некоторое количество крупных хозяйств, но проблему они не решили. Зато у крестьян появилась стойкая уверенность, что их обманули. Первое время по деревням слух ходил, что помещики подлинную цареву грамоту спрятали, подменив ее своей. В то, что царь мог такое над своим народом учудить, они не верили. И к прежнему счету к помещику — за рабство, за порки на конюшне, за проданных детишек и перепорченных девок — прибавился еще счет за реформу. Полностью сведен он будет в 1917 году, но зарницы заполыхали еще в 1903-м.
Д. Пучков: Не в 1905-м?
Е. Прудникова: В 1905-м поднялись рабочие. Ну, а поскольку большевики были пролетарской партией, то они и отсчитывали начало первой революции от Кровавого воскресенья. Крестьянские волнения начались значительно раньше, причем очень интересные это были волнения. Потому что крестьянин — он же не экономист, он смысла реформы 1861 года не понимает и понимать не хочет, сколько ни объясняй. Да и как объяснишь? Газеты? Так их сперва прочесть надо. В деревне грамотных и малограмотных было в сумме около 25 %. Грамотный — это тот, кто умеет читать хотя бы по складам. Малограмотный — это который читать не умеет, но накорябать свою подпись может. Сельский интеллигент, способный прочитать и объяснить, как правило, имеет прогрессивные воззрения, если не революционные, и все прочитанное растолковывает в их свете. Оставался еще небольшой кредит доверия царю, но «до Бога высоко, до царя далеко».
Нет, в экономике крестьянин не понимал, но он понимал совершенно четко: его обманули при дележе земли во время реформы, обманули помещики. Еще в 1861 году по деревням читали невесть откуда взявшиеся бумажки с «подлинной волей». «Выходило так, что усадебная земля, панские хоромы, скотный двор со всем скотом помещику отойдут, ну, а окромя этого — усе наше: и хорошая, и дурная земля, и весь лес наши; наши и закрома с зерном, ведь мы их нашими горбами набили…»
И точно то же говорилось в крестьянском наказе в Первую Государственную дум