Люди мнят себя особенными, каждый считает себя удивительно непохожим на других. Но стоит как следует надавить — и они становятся до ужаса предсказуемы. Их мелочные потребности, мелочные желания, мелочная жадность, мелочная любовь. Мало кто по-настоящему тревожил его теперь. По-настоящему... вызывал интерес.
После такой взбучки арестанты обычно становились сговорчивыми, хотя случалось и обратное — они принимались беситься, плеваться и бушевать. Так что ярость на её избитом и опухшем лице не была чем-то необычным, плевки и неповиновение были вполне ожидаемы в начале допроса. Но когда Пайк заглянул ей в глаза, он увидел там нечто. Или... может быть, заметил отсутствие чего-то.
Совести? Страха? Жалости? Он, кажется, узнал эту пустоту. По тем редким моментам, когда решался взглянуть в зеркало.
Он положил локти на стол и сцепил пальцы: — Я наставник Пайк.
— А по мне — ты как пережаренный окорок, — прорычала она.
Пайк хмыкнул. Он медленно повернулся к инквизитору Ризинау, нервно переминавшемуся в углу комнаты:
— Что ж, не поспоришь, — пробормотал он, прежде чем вновь обратиться к заключённой. — Как не поспорите и вы... — Он бросил взгляд на забрызганные кровью бумаги перед собой. — Убийство владельца мануфактуры...
— Перерезала глотку сзади, — бросила она.
— И его сына...
— Размозжила череп формовочным молотком, — отрезала она.
— Не говоря уже о поджоге, который уничтожил не только это здание, но и два соседних.
— Видел бы ты, как горел этот ублюдок, — процедила она.
— Затем вас подозревают в убийстве практика Стоуна при попытке ареста...
— Я припрятала иглу в рукаве. Когда он полез с кандалами, я воткнула её ему в глаз. А когда рухнул — добила киркой, — Пайку показалось, что он услышал, как Ризинау брезгливо пискнул. — И это не всё. Ещё много чего найдётся.
— Немало кровавой работёнки для женщины вашего сложения.
— О, работы я отродясь не боялась, — она оскалила розовые от крови зубы. — И ни о чём не жалею. Они заслужили, все до единого.
— Какой честный человек мог бы не согласиться? — сказал Пайк, откидываясь на спинку. — Кровопийцы. Спекулянты. Личинки, разжиревшие на ещё живых трупах рабочего люда. Что вы, в сущности, сделали, кроме как добились справедливости? Когда продажное государство, продажные суды и продажная система отказали вам в ней, вы взяли её своими руками. Я понимаю это. Я даже, верите или нет... одобряю.
Ярость исчезла с её лица. Теперь она хмуро смотрела на него, источая недоверие, её разбитые губы скривились от презрения. Как осторожный клиент, которому предлагают сделку, в которую он отказывается верить.
— Что ты можешь знать о справедливости?
— Да вы только гляньте на меня! — он вскинул руки. — Я ж и впрямь как пережаренный окорок.
О, та невыносимая боль, потом ужас, потом горечь, когда он получил эти ожоги. Но со временем он начал считать их даром. То была боль перерождения. Чтобы изменить что-то, нужно сначала это спалить дотла, и тот хнычущий ничтожный человечек, которым он был когда-то, сгорел, чтобы он мог построить себя заново — стать тем, кем стал теперь. За эти годы он превратил своё изуродованное лицо в щит, неподвластный ни ужасу, ни жалости. В оружие, способное одним взглядом усмирить сильного и растоптать слабого. Пайк повернулся к Ризинау, который выглядел ещё более встревоженным, и указал на своё лицо:
— Знаете, где я получил... это?
Ризинау сглотнул, явно нервничая. Он был, по многим причинам, странным выбором на должность инквизитора. Слишком мало стержня и чересчур богатое воображение. Но приходится работать с тем, что есть, как любил приговаривать архилектор. — В лагерях, сэр... как я понимаю...
— Да. В лагерях. Я пришёл к выводу, что суть общества лучше всего видна в его тюрьмах. — Пайк обвёл рукой комнату. — В его правосудии или... беззаконии. — Он подался вперёд, встретившись со странно пустым взглядом заключённой. — Может, вы и не бывали в лагерях, но всё равно это видите. Сердце Союза прогнило. Эту гниль нужно вырезать. Её нужно выжечь. И вы можете помочь мне в этом.
Она зыркнула на Ризинау, который тут же отвёл взгляд, потом снова уставилась на Пайка, который и не подумал отворачиваться.
— Не верю я вам.
— Если бы вас можно было так просто убедить, какой от вас был бы толк? Я лишь прошу дать мне возможность доказать. Соберите единомышленников. Думаю, в вас есть та искра, за которой потянутся другие. Собирайте обиженных и обездоленных, помогайте им сводить счёты. Бейте за простой люд. Пускайте кровь. Разжигайте пожары.
— Жечь? — прошептала она.
— Да. Добавьте немного представления. Мы ещё поговорим о верных методах. О правильных целях. Я буду помогать, где смогу, но... действуйте с умом. Не просто гнев — нужна расчётливость. Вы не дура. Вести себя как дура — лишь вредить нашему делу. Вы не приблизите Великую Перемену, если попадётесь.
— Великая Перемена... — она сглотнула, мышцы на покрытой сыпью шее напряглись. — С чего начать?
— Разве я не сказал, что хочу нашей свободы? — Пайк встал, глядя на неё сверху вниз. — Мне ни к чему свергать старых хозяев, чтобы самому занять их место. — Он вставил ключ в замок её кандалов. — С чего начать? — Он не отрывал от неё взгляда, поворачивая ключ. — Решайте сами.
— Вы её отпускаете? — пискнул Ризинау, когда они вышли в коридор.
— Я делаю куда больше, — сказал Пайк. — Я делаю её полезной. Чую, со временем она может стать очень полезной.
— То есть... это хитрость? Она будет приманкой? Вы используете её, чтобы выявить других предателей?
Пайк открыл следующую дверь:
— Мы работаем в тени.
Ещё одна комната для допросов, точь-в-точь как предыдущая. Они всегда одинаковые. Голые белые стены, не до конца чистые, исцарапанный стол с двумя стульями.
— В нашем деле привыкаешь к мысли, что ничто не является тем, чем кажется, и всё притворяется чем-то другим.
Он сел в кресло дознавателя.
— Паранойя и подозрительность — инструменты нашего ремесла, но порой... камень — это просто камень. Присаживайтесь.
Ризинау судорожно сглотнул, покосившись на другой стул. Тот, что предназначался для заключённых. Символизм не ускользнул от него. Он никогда ни от кого не ускользал. Но какой у него был выбор?
— Я наблюдал за вами, инквизитор Ризинау, — сказал Пайк. — Уже несколько месяцев. Вообще-то, с тех самых пор, как принял командование в Вальбеке.
Ризинау нервно облизнул губы.
— Несмотря на ваши попытки сохранить секретность — которые, честно говоря, оставляют желать лучшего — мне известно о ваших делах. Закрывали глаза на мелкие нарушения. Выпускали на свободу людей, обвинённых в подстрекательстве к забастовкам. И, разумеется, недавно сотрудничали с вашим бывшим информатором Коллемом Сибальтом — организовывали рабочих, печатали агитационные листовки и проводили тайные собрания, на которых подвергали сомнению сами устои Союза. Я ничего не упустил?
Ризинау оказался куда более предсказуемым, чем та женщина. Его мягкое лицо стало мертвенно-бледным.
— Я... я могу объяснить.
— Право, не стоит. Долгие годы я искал — терпеливо, осторожно — единомышленников. Людей, которые могли бы помочь мне осуществить Великую Перемену. Не что иное, как смену власти в Союзе. Смену порядков. Изменение самой природы мира.
В испуганных глазах Ризинау при этих словах будто блеснул огонёк, но страха и подозрительности в них всё ещё было слишком много.
— Знаю, вам трудно будет поверить, — сказал Пайк, — но той женщине я говорил чистую правду. Задайте себе вопрос: будь я и вправду тем безжалостным угнетателем, каким кажусь — разве не болтались бы вы оба сейчас на верёвке? — Пайк изобразил нечто, отдалённо напоминающее улыбку. — Всё, о чём я прошу — позволить мне это доказать.
Ризинау моргнул, глядя на него:
— Я никогда не смел надеяться... что вы можете быть союзником...
— Значит, вам нужно научиться мечтать о большем. Я мог бы познакомить вас с любопытными теориями о том, как перестроить общество на благо всех. Вы читали трактаты Ливонте, основателя Аффойских коммун?
Ризинау уставился на него во все глаза:
— Я думал, что ни одной копии не сохранилось!
— Вам пора открыть глаза на то, что возможно. — И Пайк достал из пальто потрёпанные книжечки, подвинув их через стол. — Ваши амбиции должны стать безграничными.
Ризинау открыл первый том, жадно перелистывая страницы.
— Вы должны прочесть работы Фаранса и Вертурио, даже некоторые отрывки из Биаловельда.
— Этого апологета угнетения? — спросил Ризинау, подняв взгляд.
— Нужно знать своего врага. — Пайк встал, его стул заскрежетал по плитке, и медленно обошёл вокруг стола. — Недостаточно ненавидеть старую систему или даже свергнуть её. Нужно иметь планы на будущее. Как мы освободим народ, мой друг, как сделаем всех равными. Если мы хотим создать лучший мир... — Пайк кивнул в сторону камеры, где он только что говорил с рыжеволосой убийцей, — мы должны дать им то, чего бояться. — Он мягко положил руку на плечо Ризинау. — И то, во что верить.
***
Вальбек, лето 599 года
Когда Ризинау вошёл, Сибальт сидел на ящике, листая один из тех нелепых фантастических романов, которые так любил. Он соскользнул вниз и подошёл с ухмылкой:
— Так-так. наставник Ризинау.
Ризинау бережно коснулся новых знаков различия на воротнике:
— Ты не представляешь, как мне противно носить мундир угнетателей. Но если это послужит делу, я потерплю.
— Всем нам приходится чем-то жертвовать, да? — На миг Ризинау показалось, что старый друг над ним посмеивается, и эта мысль его совсем не обрадовала. — Может, отдать честь?
— Ни в коем случае, брат мой, — он схватил руку Сибальта, горячо пожал её и похлопал его по плечу. — В грядущем мире мы все будем равны!
Хотя, разумеется, роли останутся разными. Каждому — задача по его талантам. Лишь тот, чей взор достаточно ясен, чтобы видеть звёзды, может быть штурманом и прокладывать путь, по которому все пойдут в новое будущее.