Он был так занят этим, что не выделял из общего уличного шума и грохота раздавшуюся по городу канонаду.
Дальше пошли очередь за очередью. Длинные, устойчивые хвосты. Иногда пробегали по улице автомобили с вооруженными людьми на открылках.
— Тоже места не хватает? — спросил Митрий, видавший раньше автомобили.
— Ишь понравилось, — неопределенно буркнул в ответ парень, ускоряя шаги. — Тут надо дотемна домой снести…
Он опять перекинул, плотнее прилаживая к спине, тяжелый, гнувший его мешок.
Прошли четырех коней, уже не так понравившихся Митрию. Дородством не сравнить с первым, что у вокзала. Еще мостик миновали. Пальба слышнее, люди торопливее, суеты больше. Закрытые со всех сторон серые автомобили с пронзительными гудками беспрерывно неслись мимо них.
Митрий отстал от парня, красный ящик еле-еле ползет.
Парень сердито вырвал у него из рук веревочку, и в каких воротах скрылся парень, Митрий не заметил. Он прошел дальше, погнался за кем-то похожим, завернул опять в несколько улиц. Бормотал:
— Кто же обмозгует?.. Кто ответ даст?..
Из переулка — опять площадь. Толпа. Выстрелы. Крики. Красные, блещущие выстрелами приземистые здания… Крики пронзительнее, ярче выстрелов, дружнее пулеметов:
— На приступ! На приступ!
Подхваченный этим криком Митрий едва сам не кинулся в гущу толпы.
— Вот оно, дело-то какое, — захлебываясь словами, глотнул он воздух.
Красный домина почище помещичьего, а схож. Такое же мертвое зверье, наверно. На крыше люди — хозяева, решает Митрий. Плохие хозяева — они не шелохнутся, невозмутимо взирают на всю эту стремящуюся к дверям толпу. И не больше внимания уделяет им толпа.
Напрасно увлеченный Митрий кричит:
— Бейте их, бейте, на крыше!..
Рядом с Митрием — рабочий, штык у него отстегнулся, и, прилаживая его, он взглянул на крышу.
— Что мертвых бить-то!
И Митрий догадался, что фигуры на крыше — это такие же мертвые чучела, как мертвые звери помещика, и бить их незачем. Двери — вот устремление толпы. Вот куда нужно направить удар.
— Чей это дом, братишки? — спросил он у рабочего. — Земли за ним много?
— Дом?! Зимний дворец это, царский дворец, понимаешь?
Из дворца все реже доносились выстрелы. Двери не выдержали, и, напирая на них, ринулась внутрь голова толпы.
Снега пали широкие и твердые. К урожаю. Глубоко увязая в таких снегах, вернулся Митрий в деревню. Молча оглядел обступивших его крестьян, раздвинул руками толпу, словно для того, чтоб больше места занимало его слово, и, прерывая чей-то вопрос «как?», ответил:
— Устроилось.
1924
3ОЯ ВОСКРЕСЕНСКАЯПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Нужна была ленинская рука, чтобы включить рубильник революции.
Пушка с Петропавловской крепости дала сигнал к восстанию.
Восстание началось!
Центр города оцеплен. Мосты в руках восставших. Теперь они решают — вздыбить мосты над Невой, преградить путь контрреволюции или предоставить их для колонн спешащих рабочих, солдат, матросов.
Вокзалы в руках рабочих дружин… Телеграф взят… Телефонная станция в распоряжении Смольного… Радиостанция настраивается на дальние волны… Банковские сейфы под охраной рабочих.
Но победа будет полной, когда будет арестовано Временное правительство. А оно засело в Малахитовом зале в Зимнем дворце.
Зимний дворец холодно сверкает зеркальными стеклами, он ярко освещен внутри, словно там в разгаре бал. Но не слышно музыки, у подъезда не стоят кареты, только юнкерские патрули нарушают тишину, топая подкованными сапогами. Автомобили перестали сновать у подъезда Зимнего, их задерживают красногвардейцы, окружившие кольцом Дворцовую площадь. Кольцо сжимается. В Малахитовом зале идет заседание. На повестке дня один вопрос: «Как задушить революцию». Но история уже внесла поправку: «Как спастись» — решают министры.
Смольный светится не только изнутри, но и снаружи. Огромные костры полыхают на площади. В настежь раскрытые ворота вереницей тянутся грузовики, входят колонны Красной гвардии, снуют самокатчики.
Как два факела, светились в эту ночь в темном Петрограде Зимний и Смольный. Один — чтобы погаснуть навсегда, другой — чтобы пылать века.
В Зимнем заседало Временное правительство. Заседало последний раз.
В Смольном действовал Военно-революционный комитет — первый орган власти пролетариата.
Ураган достиг наивысшего напряжения, но он теперь управляем, он страшен тем, против кого направлен, направлен ленинской рукой.
Революция победила!
В 10 часов утра 25 октября Владимир Ильич пишет короткое воззвание «К гражданам России!». Десяток строчек вместил в себя результат борьбы десятилетий.
«Временное правительство низложено…
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»
Вечером должен открыться Второй съезд Советов. Меньшевики и эсеры готовы заступиться за Временное правительство, которое уже блокировано в Зимнем дворце. За час до открытия съезда крейсер «Аврора» дал сигнал к началу атаки Зимнего.
Владимир Ильич каждые пятнадцать — двадцать минут посылает самокатчиков к Зимнему. И каждые пятнадцать — двадцать минут получает рапорт: Зимний блокирован. Кольцо сжимается. Кольцо сжалось, начался штурм. И наконец сообщение: Зимний дворец, где засели под охраной юнкеров и женского батальона члены Временного правительства, взят штурмом революционных войск в 2 часа 10 минут в ночь с 25 на 26 октября. Министры арестованы и заключены в Петропавловскую крепость. Керенский бежал.
В одной из комнат Зимнего сидит простоволосая бывшая сестра милосердия бывшего женского батальона. На ней френч бывшего министра-председателя. Керенский содрал с нее платье и головную повязку и в этом наряде пробрался между штурмующими красногвардейцами — они женщин не трогали. Керенского в темном переулке ждала американская машина под американским флагом.
— Какие потери с нашей стороны при штурме Зимнего? — спрашивает Владимир Ильич связного.
— Шесть человек убито.
Ценою этих шести человек спасены жизни сотен тысяч, спасены миллионы. Какая бы резня началась, если бы сигнал к восстанию опоздал и войска правительства Керенского были направлены против пролетариата.
Это бескровная революция, самая бескровная революция в истории человечества.
Меньшевики и правые эсеры покинули съезд. Их проводили возгласами: «Дезертиры! Предатели!..»
— Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась! — слышит Рахья голос Ленина.
Рахья видит счастливое Ленина лицо и плачет: «Черт возьми, какой ты счастливый, Рахья, что дожил до этой минуты».
Заседание съезда закончилось.
Свердлов трогает Владимира Ильича за рукав:
— Владимир Ильич, вам надо отдохнуть.
— Да, да, — соглашается он, хотя на лице не видно следов усталости. — Где бы поближе к Смольному?
— Пожалуйте ко мне на квартиру, — приглашает Бонч-Бруевич — старый товарищ по партии, по эмиграции. — Надежда Константиновна уже там.
Светает.
Владимир Ильич выходит из Смольного, по привычке, установившейся за сто десять дней подполья, сжимает виски, чтобы приладить парик, и смеется звонко, раскатисто.
— Это просто восхитительно! — говорит он, сняв кепку и проведя ладонью по лысине.
Окружающие Смольный улицы походят на муравейник.
— Как с газетами? — спрашивает Владимир Ильич.
— Все буржуазные газеты закрыты. Сегодня уже не выйдут, в редакциях произведен обыск, бумага реквизирована.
— Надеюсь, все сделано корректно и по закону, по закону повой власти? — допытывается Владимир Ильич.
— Да, да, комиссары имели предписание Ревкома, — отвечает Бонч-Бруевич.
На оживленное лицо Владимира Ильича набежала тень.
— Кстати, Владимир Дмитриевич, — обращается он к Бонч-Бруевичу, — сегодня же надо выписать охранную грамоту Георгию Валентиновичу.
— Плеханову? — удивляется Бонч-Бруевич.
— Да, да, иначе у него могут быть неприятности, кто-нибудь из наших вспомнит о его позиции, и заберут его как контрреволюционера.
— М-да, — покачал головой Владимир Дмитриевич. — А вы знаете, что Плеханов выступил с воззванием к питерскому пролетариату?
— Ну-ну? — заинтересовался Владимир Ильич. — К чему же он на сей раз призывает?
— Говорит, что напрасно питерский пролетариат взял власть в свои руки, накликает разные беды и тяжкие последствия.
— Ну, бог с ним, как говорят. А молодым членам партии надо его изучать, изучать все написанное Плехановым по философии, это лучшее во всей международной литературе марксизма. Без этого нельзя стать сознательным, настоящим коммунистом. Мы введем философию Плеханова в серию обязательных учебников коммунизма.
— А как поступить с Алексинским?
Владимир Ильич только брезгливо махнул рукой.
— Вы знаете, удивительно бодрое утро, даже спать не хочется.
— Ну уж нет, спать, спать и спать, — говорит Бонч-Бруевич.
— Спать, спать, — говорит Надежда Константиновна, встречая его в квартире. — Ни о чем сейчас разговаривать не будем.
— Ну, спать так спать, — согласился Владимир Ильич.
Он проходит в комнату, откидывает одеяло на постели, снимает тяжелые башмаки и со стуком ставит их на пол. Гасит свет. Сидит на кровати и смотрит на светлую полоску под дверью — когда же наконец Владимир Дмитриевич ляжет спать.