ни положили человека на эти сани и повезли в тайгу. Он понял, что они увозят его, чтобы чужая смерть не осквернила их жилища. Он лежал на спине, видел небо, свежие белые облака, мохнатые лапы деревьев, белок, смотревших на него черными живыми глазами, и птиц, начинавших весеннее свое кочевье. Птицы летели на север, и красноармеец следил за ними и тосковал, как может тосковать человек, который знает все о своей судьбе. Орочоны волочили его сквозь тайгу. Ветки деревьев царапали лицо. Пестрые бурундуки с любопытством выглядывали из-за стволов. Все начинало жить, и благодатно расцветало уссурийское лето. К вечеру второго дня орочоны привезли человека к опушке леса. Здесь у ствола самого толстого дерева была устроена кумирня. На дереве был срезан треугольник коры, и возле дерева на помосте из корья были положены камешки и палочки. Красные бумажки со значками вылиняли от дождей. Дальше начиналось болото. Степан Дементьев подумал, что они хотят его живьем утопить в трясине, и достал наган.
— Вези назад, дьяволы, — сказал он. — Вези назад, или я вас тут обоих положу, как не жили.
Но орочоны зашумели и стали показывать на его ноги. Лица у них были простые и детские, и он им доверился. Они потащили свои сани в самую грязь, и один из орочонов стал копать ямку, похожую на ложе. Они взяли его на руки, положили в эту ямку и на половину закидали его грязью.
— Су, — сказал ему орочон и показал несколько раз на солнце.
Это значило, что несколько дней должен был провести человек здесь. Тогда он понял, зачем они волокли его сюда и что грязь эта — целебная. Он лежал, закиданный грязью, и орочоны показывали ему на свои ноги и хлопали себя по твердым лодыжкам. У охотника должны быть зоркие глаза и крепкие ноги. Человеку без ног суждено пропасть, и надо прежде всего сделать так, чтобы вернуть человеку ноги. Днем один из орочонов уходил на охоту, а другой оставался с человеком.
— Чоло, — сказал он ему и показал на шалаш. — Уму, — сказал он и показал на пояс. — Уекта, — сказал он и показал на звезду.
Так начался их разговор. На пятый день красноармеец Дементьев стал понимать по-орочонски, а на седьмой день его откопали из грязи, и он почувствовал, что может шевелить ногами. Это были снова его ноги. Боль в позвоночнике прошла. Он не мог еще двигаться без чужой помощи, но это были уже не мертвые ноги, а живые, теплые, возвращенные ему ноги.
— Миоца, — сказал орочон и показал на свое ружье, и человек понял, что он может теперь опять стать солдатом.
Так Степан Дементьев вернулся снова к жизни. Они прожили на болоте еще восемь дней, и он стал ходить. Сани для возвращения были уже не нужны. Он мог идти теперь вместе с другими. И они стали подвигаться обратно к жилищу. Мохнатые лапы деревьев уже не оплакивали его. Знойно расцветало таежное лето, в горах таяли снега, и рыбы вошли в реки для нереста. Степан Дементьев прожил у орочонов три недели, пока не окреп. Потом он взял ружье, и орочон повел его к жилым местам. Редкие поселенья уссурийских казаков шли вдоль реки. Надо было переправиться через эту реку, и тогда человек сможет двигаться дальше один. Он снял с себя походную сумку и надел ее через плечо орочону. Затем он крепко поцеловал его в губы, пожал его грубую руку и пошел вдоль реки, чтобы вернуться в мир.
Это было в двадцать первом году, тринадцать лет назад. Степан Дементьев вернулся в мир. Из Красной Армии он попал на рабфак, потом в вуз, потому что самое главное было теперь — учиться. Ему было уже двадцать три года, и надо было наверстывать время, которое ушло на войну. Он окончил горный институт и стал геологом-разведчиком. Геология шла впереди всех разведочных работ по постройке железных дорог, металлургических заводов и шахт, и девять лет спустя он снова попал в Забайкалье, потом в Уссурийский край. Юность лежала на этом пути, юность, которая была уже невозвратима. Дементьев смотрел из окошка вагона и видел красный закат над Енисеем. Енисей широко нес свои воды, безостановочно, все девять лет. Недавно растаяли горные реки, и он был еще обильнее и торжественнее. Только человек стал на девять лет старше. У него были диплом инженера, послужной список лет, проведенных в Красной Армии, первые морщинки у глаз и седые виски, которые еще оттеняли его моложавость. Он смотрел на Енисей, потом на Байкал, шумевший возле самого поезда и думал о юности. Юность прошла за окошком вагона, как пейзаж. Когда человек вышел на станции, ему было тридцать пять лет. Это была судьба поколения. И он все вспомнил: годы гражданской войны, свою обреченность в тайге, орочонов, уссурийскую весну, шумевшую над ним птичьими перелетами и зовами жизни. Но он привык уже мыслить по-иному, и давняя романтика получала иное свое выражение.
— А ведь грязь-то была лечебная, — сказал он сам себе вдруг. — Вот где было бы хорошо устроить курорт. Горняки страдают ревматическими заболеваниями. А мы ведь бьем теперь шахты недалеко от этих мест.
И он решил, что в геологических своих изысканиях они непременно найдут это грязевое болото.
Месяц спустя с геологической партией он шел вдоль реки, где некогда волочили его орочоны к болоту. Орочоны двигались своими стойбищами, и он не нашел никого на этом берегу. Только в зверовом зимовье на изломе реки они встретили старика орочона. Предки-охотники оставили ему в наследство высокий рост и столетье, которое, наверное, доживал он теперь, не потеряв ни одного из больших своих желтых зубов. С партией шел переводчик, и он стал допрашивать орочона, где здесь вблизи целебная грязь. Но старик только показывал желтые свои зубы и качал головой. Переводчик догадался, что болото, вероятно, священное и не должно быть доступным для людей чужого племени. Тогда геолог Степан Дементьев сказал:
— Может быть, это и нехорошо, но я подпою старика, и мы узнаем у него, где болото. Мы здесь построим хороший грязевой курорт.
Геологи расположились в зверовом зимовье. У них были с собой припасы и спирт для лечебных нужд. Спирт разбавили водой, и орочон хлебнул огня, от которого становится весело жить. Потом он хлебнул еще. Он улыбался, скалил свои столетние зубы и потом затянул песню. Песня была об олене, который ходит по тайге, и об охотнике, который ходит по следу оленя. Но олени давно ушли далеко, человек прорубает тайгу, и пароходы начинают плыть по реке. И он взялся показать геологам, где находится священная грязь, на которую некогда возил его сын и исцелил его ноги. Огонь вина шумел в нем целые сутки, и он привел геологов на опушку леса, где видел когда-то первым охотник, как олень зарывался в грязь, чтобы излечить свою рану. Геологи отметили место, нанесли его расположение на карту, набросали кроки, взяли пробы земли и грязи и повезли все это с собой как добычу. Грязь исследовали в лаборатории, и два года спустя на месте орочонской кумирни построили деревянный барак. В бараке разместились рабочие, которые должны были начать строить дома для курортников. Горячий источник, бивший под грязью, был выведен наружу и задымил тугими парами гейзера.
Еще год спустя первые курортники — шахтеры-ревматики прибыли на курорт. Тайгу вырубили, и новые жилища пахли свежей сосной. Янтарные подтеки смолы еще сочились из ее щелей. Грязь излечивала от ревматических болей и последствий травмы. На берегу реки построили пристань, и можно было выезжать на середину реки и наблюдать, как бьется и играет рыба в пору нереста. Время зарастило года, и никто из приезжих не знал о кочевьях орочонов и о благородном звере — олене, который первый указал дорогу человеку. Люди были другими, и была другой юность. Юность эта не знала чувства обреченности в тайге, скудного огня далеких кочевий, песен первых надежд, которые уже стали ее добычей. Она шла через тайгу, искала уголь и нефть и заселяла недавнюю дремучую землю первыми шахтами и курортами. И только лапа хвойного дерева так же свисала над берегом реки и говорила о движении жизни, о распахнутом уссурийском лете и о юности геолога Дементьева.
1934
ГЕННАДИЙ ГОРУ БОЛЬШОЙ РЕКИ
В лесу текла река. Две горы стояли. Одна гора была голая и круглая. Другая гора заросла сосной и кедром. Она была низенькая — гора-сестренка, маленькая сестра большой горы.
Внизу стояли палатки с завитками дыма: стойбище.
Лялеко сбежала с горы в лес к реке.
В реку сели гуси. Из далекого края летели — наверно, устали. Река понесла гусей.
Из пади дул ветер — там еще лежал снег, покрытый заячьими следами.
Где-то птица по-летнему крикнула птице. Из травы выскочил заяц и остановился. К большой реке пришел медведь и сел на берегу — ловить рыбу.
Собака Гольтоулева залаяла на Лялеко, вспугнула зайца, подняла гусей.
На другой стороне большой реки встал медведь на задние лапы, услышав собаку. Медведь стоял как человек, держась лапой за ветку, и Лялеко хотелось крикнуть ему.
Ушел медведь. Замолчала собака. Улетели гуси.
Лялеко осталась одна под горой.
На горе был виден дом Гольтоулева, олени Гольтоулева и сам Гольтоулев возле дома.
Речка Гольтоулева, прыгая через камни, бежала к матери — большой реке.
В доме Гольтоулева было пять комнат.
В горнице спал Гольтоулев с молодухой. В этой комнате он жил. В других комнатах лежали вещи, там было душно, как в амбаре. Гольтоулев любил, чтобы все было под рукой.
Маленькая комнатка была комнатка Гольтоулева-сына. В углу стояла железная кровать сына, на стене висело ружье сына и торбаса сына, а сына не было. Сын Гольтоулева утонул в позапрошлом году. Река унесла его и выбросила возле солонцов у оленьего брода, куда изюбрь по ночам ходил купаться и пить.
Гольтоулев привез сына на олене. Выбежала молодуха и закричала. Она не узнала мужа. Река изуродовала его.
— Ладно, — сказал Гольтоулев невестке. — Не ты его родила.
Молодуха заплакала.
— Не реви. Зачем ревешь, — сказал Гольтоулев и ушел в дом.
В доме Гольтоулева было много окон, но окна были заколочены, все, кроме одного.