дт, по-видимому, в первую очередь имел в виду химию и физику.
Для Вундта психология была основой всех прочих наук: ведь она изучает процессы, которые лежат в истоке любой науки, чем и объясняется ее приоритет перед философией, логикой, лингвистикой и социальным анализом. В последние годы жизни Вундта такой подход стал известен как «психологизм»; это слово стало отрицательным эпитетом среди ученых и студентов, желавших изгнать из других наук все, что имело отношение к психологии. Вскоре, после смерти Вундта, его академическое и университетское наследие поделили между собой, с одной стороны, враждебные марксистско-ленинские интерпретаторы с Востока, а с другой стороны — враждебные им американские бихевиористы и их коллеги с Запада. Вся эта история, как он разворачивалась в Германии, с Вундтом в главной роли, недавно была хорошо описана Кушем.
В наше время, в конце XX века, стиль исследований и теоретические изыскания Вундта вновь вызывают интерес. Наметившийся поворот к более менталистически ориентированной когнитивной психологии вызвал к жизни буквально бурю исторических параллелей с Вундтом.
В настоящей главе мы лишь бегло коснемся этих дискуссий, но сосредоточимся на историческом контексте, который способствовал возникновению психологии Вундта, и на центральных идеях, пронизывающих все его труды.
НЕНАДЕЖНАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ОБСТАНОВКА
В 1875 году Лейпциг был старым грязным городком, местом сборища торговцев со всего света — это был перекресток искусств, свободомыслия, политической оппозиции и радикализма. Если углубиться в историю, вспомнить описания путешественников XIX века, поднять записи в городском архиве, данные о демографическом положении, о состоянии культуры, — мы обнаружим, что новообретенное место жительство Вильгельма и Софии Вундт, где они и останутся до конца жизни, было шумным и беспорядочным. Этот Лейпциг контрастировал с картинками позднего периода нацистской эпохи 1930-х годов, когда он стал приглаженным, ухоженным, аккуратным и мещанским — грустное зрелище, если знать все ужасы, скрывавшиеся за этим сияющим фасадом.
Лейпциг обладал собственной физиономией, отличавшей его от прочих немецких городов. Как замечает американский психолог Дж. С. Холл (1881) в своих записках, у него был «особенный характер», который город «не уставал всячески культивировать: никто так не влюблен, так не гордится своим городом, диалектом, народными праздниками, старинными обычаями и прочим, как рядовой житель Лейпцига». Этому городу предстояло вскоре получить признание как месту рождения экспериментальной психологии, — а то и всей современной психологии, Маннгейма и Гейдельберга. Вундт, поживший определенное время в Цюрихе, не мог не вписаться в атмосферу Лейпцига, со временем он стал одним из жителей, определявших ее.
Холл пишет также, что на улицах и в ресторанах старого Лейпцига каждый второй встречный оказывался более или менее известным профессором, писателем или критиком. Вундт общался с ними, гуляя по этим улицам каждый день и обсуждая злободневные проблемы в ресторанах. Невозможно себе представить атмосферы, более насыщенной духом интеллектуального соперничества. Город был к тому же столицей книгоиздательства в Центральной Европе, — там располагалось 50 издательств и более 200 книжных магазинов — превосходное место для такого плодовитого автора, как Вундт. Лейпциг был еще и мировой музыкальной столицей — родиной Баха и великого оркестра Gexmndhaus, существующего и по сей день. Как раз, когда туда прибыл Вундт, в Лейпциге обосновался маэстро Рихард Вагнер, ставивший свои онеры на сцене великолепной Лейпцигской оперы. Маэстро Вундт тоже был накануне «выхода на сцену» своей психологии — в среде, которая ко многому обязывала, перед широкой аудиторией. Жизнь Вундта в Лейпциге была редкой смесью исторических влияний, благоприятных возможностей, амбиций и удачного момента. Город, где появилась новая психология, был стар и украшен идолами и иконами германского искусства, науки, литературы и философии, прошествовавшими через его порталы. Не так давно здесь появились другие идолы — в честь великих представителей ранней психологии. При взгляде на эти изображения ощущался исполненный гордости германский шовинизм — спор за интеллектуальное превосходство, которому с началом первой мировой войны предстояло пробудиться у большинства представителей местного интеллектуального общества, в том числе и у Вундта. Все философские теоретические разногласия, раздиравшие местные университеты, отступили на второй план, и ведущие представители культурной элиты подняли голос в поддержку своей нации как раз накануне того, когда разразившаяся национальная трагедия отправила многих из них в небытие.
В глазах многих своих студентов, как немецких, так и иностранных, включая большинство представителей первого поколения американских философов, собравшихся в Лейпциге поучиться у Вундта, сам город казался шумнее и многолюднее опер Вагнера или лекций Вундта. Тут было еще кое-что, придавшее Лейпцигу то неповторимое своеобразие, о котором писал Холл. Уже с XI столетия Лейпциг был торговым перекрестком Центральной Европы, где каждый год проводились большие ярмарки, становившиеся центром всей городской жизни. Вот почему население Лейпцига представляло собой смесь разных национальностей и этнических групп — настоящий котел, о котором Вундт еще напишет подробно в своей «психологии народов» (Volkerpsychologie). Возможно, именно своим многообразием город, как магнит, притягивал радикальные политические силы. В XIX веке он был местом постоянных стычек между этими силами и противостоящим им германским консерватизмом. На всех углах перед рабочими социалисты держали пламенные речи. В молодые годы Вундт слегка увлекался политикой, примыкая к левым, близким к центру; он и позднее продолжал писать политические статьи. Большие международные торговые ярмарки привлекали в Лейпциг толпы торговцев — они прибывали отовсюду, даже из Африки и Средней Азии; на улицах Лейпцига выстраивались палатки и киоски, заваленные товарами. Вместе с толпой появлялись приспешники радикалов, воришки, мистики и прочая братия — в надежде на легкую поживу.
Лейпциг был празднеством, Лейпциг был карнавалом. На одной улице вы могли увидеть изысканный фарфор и керамику. В старом еврейском квартале были выставлены лучшие меха, собранные со всего континента. На другой улице не представляло труда найти образчики блюд любой национальной кухни. Из многочисленных уличных ресторанчиков лилась музыка, раздавался разноязычный гомон. Во время ярмарки можно было встретить торговцев скобяным товаром, шерстью, коврами, книгами и прочим. Здесь, как ни в каком другом месте Европы, легко было отыскать самых лучших изготовителей технических и научных приборов, что сыграло немаловажную роль в становлении лабораторного стиля новой психологии Вундта.
Это коммерческое и развлекательное направление приумножило благосостояние Лейпцига, а вместе с ним расцветал и университет, становился все великолепнее, то же происходило и с Психологическим институтом Вундта, являвшимся неотъемлемой частью университета. Две комнатки, которые Вундт занимал вначале, к концу 1870-х превратились в крупный, щедро финансируемый многоэтажный Центр психологических исследований, достигший своего наивысшего развития накануне первой мировой войны.
Однако число американских студентов, вначале преобладавших среди обучающихся, постепенно сокращалось. В Америке повсеместно начали появляться психологические школы и собственно программы изучения, новые разделы психологии, которые оказались ближе прагматичному и физикалистскому мировоззрению молодых американцев.
Присутствие американских студентов в Лейпциге означало столкновение двух культур. Характер американских колледжей в ту эпоху в корне отличался от духа германских университетов. Например, в Германии наблюдался повсеместный отход от традиционных религиозных воззрений, столь прочно укорененных в американских колледжах. В Германии можно было встретить атеизм, натурфилософию, различные виды пантеизма, восточный мистицизм. В то же самое время в Америке переживало подъем пуританское движение, проповедовался более простой, обыкновенный, прагматический, менее интеллектуальный образ жизни.
Первые американские психологи, враждебно настроенные по отношению к религии, должны были быть крайне осторожны в этих вопросах, если они хотели удержаться в американской академии. Они не имели возможности беспрепятственно использовать новые научные инструменты и с их помощью кое-как латать священную душу. Таким образом, бихевиоризм оказывался здесь более приемлемым, поскольку он не пытался вмешаться в области, интересующие церковь. В Америке же появился и тот особый практически ориентированный менталитет, который так высоко ценился пуританской этикой.
С этих позиций главным было определение насущных проблем, определение ценности науки в ее прикладных аспектах — совершенно чуждое основополагающему разделению между наукой и технологией, характерному для Германии. Это культурное противоречие между Америкой и Германией можно почувствовать в следующем заявлении Дж. Стэнли Холла: «Мы нуждаемся в психологии, которую можно применить с пользой, чтобы облегчить процесс мышления, жизни и труда, и хотя идеи Вундта теперь столь успешно культивируются в академических садах, они никогда не приживутся здесь, поскольку противоречат американскому духу и характеру» (1912).
В самой Германии тоже с давних пор существовало культурное противостояние между аполлоническим Севером и дионисийским Югом. Более свободный, расслабленный (gemutliche — беспечный, добродушный) Юг контрастировал с формалистичным, милитаристским прусским Севером. Конфликты, позднее отделившие вундтовское направление в психологии от направления исследований некоторых из его северных коллег (например, Герман Эббинхаус; Дж. Е. Мюллер), отражают это соперничество между Югом и Севером, сомнительное и смешное. Это видно по критическому подходу Вундта к его северным прусским коллегам и по тому, как именно он их критикует. По своему происхождению и склонностям Вундт принадлежал скорее культуре Юга, что он не упускал случая