Великие тайны русского престола — страница 3 из 27

Одна из самых неоднозначных личностей российской истории. Государственный деятель, реформатор и кровавый тиран, человек, ввергший свой народ в хаос чудовищных репрессий.

Тайные знаки

На четвертый год брака Елена забеременела. Астрологи Василия пророчили не родившемуся еще младенцу великое будущее, а один юродивый сказал, что в день рождения разразится над Москвой страшная гроза, — и таково будет его царствование.

25 августа, в день апостолов Варфоломея и Тита, 1530 года Елена подарила Василию наследника.

Великий князь был настолько счастлив, что даже не обратил внимания на страшные предзнаменования, какими было отмечено рождение будущего русского царя.

А они и на самом деле не обещали ничего хорошего. В тот день над Русью прогремела небывалой силы гроза, горели пораженные молнию деревни и две реки вышли из берегов.

«Внезапно, — писал современник, — прогремел страшный гром и по всему небу блистали молнии. Гром стоял такой, что качалась земля, и во многих близких к Москве городах люди дивились такому страшному грому».

И кто знает, приветствовала природа рождение нового царя, или оплакивала все то, чему надлежало произойти в его царствование. Но пока народ ликовал.

Родился великий царь, говорили люди. Но иных тот вещий гром заставил содрогнуться. Содрогнуться и задуматься…

Была ли на самом деле гроза, или это были позднейшие выдумки? Прежде чем ответить на этот вопрос, приведу сказку о рождении Кришны.

«Когда должен был родиться Кришна… звезды и планеты на небе забыли про все ссоры, стали обниматься от счастья и проливать на всех свои благословения. На Земле повсюду наступил мир и процветание. Улицы городов и деревень были празднично украшены флажками, цветами и гирляндами.

На лугах коровы щипали сочную зеленую траву и довольно мычали, и поливали землю молоком. Все люди: и дяди, и тёти, и мальчики, и девочки — стали очень хорошими и добрыми.

Плавно текли полноводные реки, и их волны накатывались на берег, издавая успокаивающий шелест. Все озёра были полны чудесных лотосов: белых, синих, красных и желтых — прямо как в духовном мире. Дул легкий нежный ветерок, неся тонкий аромат лотосов, тюльпанов, роз и других цветов…»

Юлий Цезарь родился в полдень, когда Солнце — символ духа человека, находилось в зените, что указывало на появление потенциального руководителя и вождя, предполагало политический успех, известность и славу.

Однако Солнце Цезаря находилось в точке апогея Лунной орбиты, что предполагает и возможность обольщения властью и карьерой, и как следствие — крах.

Остается только добавить, что при рождении злых богов и нехороших правителей гремел гром, извергались вулканы, сверкали молнии и реки выходили из берегов.

Так что не было и не могло быть по тем временам ни одного крупного исторического лица, чье рождение не было бы отмечено небом.

Гремела ли при его рождении гроза или обнимались звезды, зависело уже от того, каким этот правитель становился. Хотя… добрых правителей в те времена не могло быть по определению. В то время по всей Европе шла борьба за создание единых государств, и как не звался правитель — великий князь, царь или король — он был обречен на кровь.

Но если кто и смотрел в воду при появлении Ивана, так это казанская ханша. Узнав о рождении в Москве наследника престола, она заявила русским послам:

— Родился у вас царь, а у него двоя зубы: одними ему съесть нас, а другими вас…

Ханша не ошиблась, и Иван Грозный не только завоевал Казанское и Астраханское ханства, но и перебил своих бояр.

24 августа 1533 года, накануне дня рождения наследника московского престола Ивана Васильевича, москвичи наблюдали необычайное явление: в первом часу дня верхняя часть солнечного диска внезапно скрылась из виду и совершенно безоблачное до того небо потемнело.

Устрашенные случившимся, многие москвичи усмотрели в нем зловещее предвестие крупных государственных потрясений. Но самое большое впечатление этой явление произвело на великого князя, который увидел в этом смертное знамение.

54 года по тем временам считались возрастом почтенным, но государь был крепок духом и телом и не чувствовал никаких признаков старости.

25 сентября, в день Св. Сергия, великий князь Василий III с супругою и детьми праздновал в Троицкой Лавре, а затем поехал на охоту в Волоколамск.

В селе Озерецком он почувствовал себя плохо. Утром на левом бедре князя появилась болячка с булавочную головку, от которой и шла сильная боль. Через три месяца он умер.

На Русь астрология проникла из Византии вместе с христианством. В Новгороде в конце XV в. занятия астрологией получили сильное развитие, когда туда приехал на жительство выходец из Киева Скара, знаток чернокнижия и астрологии.

Он приобрел немало последователей среди образованных людей Новгорода. Стоглавый собор, собранный по повелению Ивана IV Грозного, наряду с церковными апокрифами осудил и гадательные книги, в числе которых было много астрологических или связанных с астрологией сочинений.

С 50-х годов XVI века в Московском государстве происходит массовый наплыв западноевропейцев. Англичане, голландцы, «немцы» из Ливонии, рассеянные по всему государству, жили целыми общинами со своими пасторами и молитвенными домами.

XVI век стал временем расцвета придворных врачей, астрологов, магов, волхвов. Их влияние на политику московских правителей было как никогда велико, они занимали высокое положение при царском дворе, хотя нередко и сами становились пешками в чужой игре.

Сам Иван Грозный отказался принять от датских послов часы, поскольку на них были аллегорические изображения планет. Однако отец Ивана IV, Василий III, не был лишен интереса к астрологии.

Его личным врачом был Николай Немчин, который занимался астрологией и распространял свои взгляды среди московских бояр. Да и Иван Грозный, несмотря на свое показное неприятие суеверий, подпал под обаяние энергичных иностранцев.

Умело пользуясь слабостями грозного правителя, приезжие врачи и астрологи с легкостью приобретали немалое влияние при дворе Ивана IV.

Как русские, так и иностранные источники отмечали склонность и предрасположенность Грозного к гаданию по звездам и небесным знамениям, его особую веру прорицателям и «звез-дочетцам».

Неслучайно многие поступки и действия Ивана Грозного современники объясняли «предсказаниями кудесников». Так было с поставлением на великокняжеский престол служилого татарского князька Симеона Бекбулатовича: «А говорят нецые, что для того сажал (Симеона), что волхвы ему сказали, что в том году будет переменение: московскому царю будет смерть».

Предупреждения такого рода царь получал от астрологов неоднократно.

Колдун, маг и лекарь — во времена Ивана Грозного все эти занятия обычно сочетались в одном лице. В течение четырех лет лейб-медиком царя Ивана Грозного был искусный врач бельгиец Арнольд Лензей, которого рекомендовала английская королева Елизавета.

Он прибыл в Москву в мае 1568 года, лечил и царя, и его семью, и видных опричников.

После гибели Лензея в мае 1571 года лейб-медиком и придворным астрологом царя стал Елисей Бомелей. Бомелей принадлежит к числу знаменитых авантюристов своего времени. Вестфальский астролог и медик прибыл в Россию из Англии.

На родине Бомелей отличился тем, что в Лондоне местный архиепископ отправил его в тюрьму за колдовство. Будучи за решеткой, Бомелей посылал письма канцлеру, предупреждая о бедствиях, угрожавших Англии, и утверждал, что только он сможет их преодолеть. По просьбе русского посла Совина он был освобожден — при условии, что немедленно покинет страну и вместе с послом отправится в Москву.

Английский врач и астролог Елисей Бомелей, первый царский астролог не только составлял гороскопы и докладывал свои выводы, но и обучал Ивана Васильевича астрологии.

Он знакомил царя с неблагоприятным положением звёзд и предсказывал ему всевозможные беды, а затем указывал пути спасения. Особое влияние на царя «лютый волхв» Елисей приобретает в разгар опричного террора.

Известно, что Грозный полностью доверял своему астрологу, так что предсказывал он, видимо, точно. Однако он оказывал царю и иные услуги: готовил яды для впавших в немилость придворных, а некоторых из них отравил собственноручно.

Умело используя подозрительность государя и постоянное чувство страха, медик предсказывал ему всяческие беды и давал советы, как их избежать.

Джером Горсей раскрывает перед нами и содержание бесед московского царя с придворным «магиком»: «Иван… знал, что каждый новый день угрожает более прежнего дня его безопасности, и, не зная, как ему избегнуть и уйти от беды, совещался с Елисеем Бомелием… хитрым обманщиком, английским врачом, известным математиком, „магиком“; расспрашивал: сколько лет от роду королеве Елизавете и какой успех можно иметь, если бы Бомелий сделался перед нею посредником за него? — и далее, — он обманывал царя, уверяя, что королева английская молода и ему легко будет жениться на ней».

Бомелей приобрел большое влияние на Грозного, стал его постоянным советником, познакомил с астрологией, составлял для царя гороскопы.

Лекарь близко сошелся с Малютой Скуратовым, изготовляя по его требованию яды и участвуя в отравлении неугодных царю людей. Так, царь потребовал убрать «ближнего» спальника Г. Б. Большого Грязного, что было послушно выполнено Бомелеем.

В конце концов, Бомелей запутался в дворцовых интригах и решил бежать из России. Взяв на имя своего слуги подорожную, Бомелей отправился за границу, предварительно зашив в подкладку платья все свое золото, но был задержан в Пскове и в цепях привезли в Москву.

Во время пыток лейб-медик оговорил новгородского архиепископа Леонида, возведенного в сан в декабре 1571 года. Бомелея искалечили, вывернув на дыбе руки и ноги. Потом его привязали к бревну и поджаривали на медленном огне.

Он признавался во всем, что от него требовали. Его уличили в связях с Англией, Швецией, Польшей. Письма, найденные у него, написаны были по-латыни и по-гречески, и их сочли шифровками.

На склоне лет Иван Грозный все больше и больше впадал в ужас перед возможностью внезапной смерти, тиран боялся умереть без покаяния и причастия.

В последние годы жизни московский правитель вновь уделяет огромное внимание астрологическим предсказаниям, вновь при дворе большое влияние приобретают иностранные медики, астрологи, всевозможные колдуны и знахари.

Конец правления Грозного связан с именем ещё одного иностранного врача — Иоганном Эйлофом (в русских источниках Иван Илф).

Первые документальные известия об Эйлофе относятся к 1581 году, когда он был под началом Вельского Б. Я., ведавшего в то время не только политическим сыском, но и докторами и аптекарями.

В архиве Разрядного приказа сохранились отрывки документов Аптекарского приказа, относящиеся к концу XVI века. Из них следует, что 19, 23 сентября и 2 декабря 1581 года под наблюдением Вельского «доктор Иван приготовлял различные лекарства».

Помимо своих «врачевских» обязанностей Эйлоф участвовал и в магических, астрологических изысканиях Ивана Грозного. Так, сохранилось красочное описание Горсея похода царя со своим сыном и доктором в тайник, где Грозный поведал о магической силе камней и произвел гадание на пауках с использованием «рога единорога».

Эйлоф пользовался определенным влиянием и при дворе и, стараясь настроить царя против главы католической церкви — папы, попортил немало крови папскому легату Антонио Пассевино, приехавшему мирить Ивана IV с польским королём Стефаном Баторием.

Придворный врач отличился не только «врачеванием», гаданием и политикой, но и преуспел в торговых операциях. Более того, с именем Эйлофа связаны упоминания ряда иностранных источников об отравлении Грозного.

В записках гетмана Жолкевского вина за смерть царя возлагается на Бориса Годунова: «Он лишил жизни и царя Ивана, подкупив английского врача, который лечил Ивана…»

Ещё один иностранец, голландский купец И. Масса, живший в России в начале XVII века, непосредственно указывает имя Иоганна Эйлофа как одного из участников отравления Грозного.

Свой уход из жизни Иван Грозный предрёк сам. Зимой 1584 года явилась комета с крестообразным небесным знамением между церковью Ивана Великого и Благовещения. Любопытный Царь вышел на Красное крыльцо, смотрел долго, изменился в лице и сказал окружающим: вот знамение моей смерти!

«Царь в гневе, не зная, на что решиться, приказал доставить с Севера немедленно множество кудесников и колдуний, привести их из того места, где их больше всего, между Холмогорами и Лапландией. Шестьдесят из них было доставлено в Москву, размещены под стражей.

Ежедневно им приносили пищу, и ежедневно их посещал царский любимец Богдан Бельский, который был единственным, кому царь доверял узнавать и доносить ему их ворожбу или предсказания о том, о чем он хотел знать.

Этот его любимец, устав от дьявольских поступков тирана, от его злодейств и от злорадных замыслов этого Гелиогабалуса, негодовал на царя, который был занят теперь лишь оборотами солнца.

Уверяют, что астрологи предсказали ему неминуемую смерть через несколько дней, именно 18 марта, но что Иван велел им молчать, с угрозою сжечь их всех на костре, если будут нескромны.

Наступило восемнадцатое марта, день, в который Грозный, по приказанию колдунов должен был умереть. В свое время Грозный приказал сжечь ведуний, которых держал в своем доме новгородский архиепископ Леонид.

Теперь он намеревался проделать то же самое с колдунами, собранными Богданом Бельским. Больной не мог отказать себе в удовольствии посмеяться над кудесниками, предсказавшими ему смерть. Они должны были заплатить жизнью за свои предсказания.

Казнь всегда была в глазах самодержца последним аргументом в спорах с врагами, будь то священнослужители или язычники.

Глава сыскного ведомства Бельский отправился к колдунам и сообщил им, что они будут сожжены или зарыты в землю.

Кудесники просили Бельского лишь об одном: дождаться захода солнца — окончания названного ими дня смерти государя.

Сложно сказать, подействовало ли на царя предсказание чародеев, или он сам почувствовал близкую кончину, но в двенадцать часов дня он приказал принести духовное завещание и приступил к его исправлению.

Покончив с завещанием, царь около трех часов парился в бане (в последние годы он посещал ее почти ежедневно для облегчения страданий).

Позже, желая сыграть в шахматы с боярином Бельским, стал сам расставлять фигуры, но вдруг упал навзничь, сжимая в руке шахматного короля, и через несколько минут скончался. Предсказание волхвов исполнилось с точностью до часа.

Конечно, у многих все эти россказни могут вызвать только улыбку. Хотя ничего особо веселого здесь нет, и тот же Вольф Мессинг заявил не кому-нибудь, а самому Сталину, что знает дату его смерти.

А если мы вспомним, как в самом конце XX века „просвещенные“ москвичи покупали по три рубля стоившую две копейки заряженную очередным явившимся народу чародеем газету, то стоит ли удивляться тому, во что верили пятьсот лет назад.

И еще одно, что касается тайных знаков. Как мы помним, первая жена Василия III была насильственно пострижена в монашки. Во время обряда теперь уже бывшая великая княгиня срывала монашеский куколь, топтала его ногами, протестовала против творимого над нею насилия, обвиняла мужа в неверности, а людей в жестокости и несправедливости. Чтобы заставить ее замолчать, боярин Иван Юрьевич Поджогин ударил ее плетью.

— Как ты смеешь? — вскрикнула Соломония.

— Волею великого князя! — ответил боярин.

Этот ответ сломил мужество Соломонии, она заплакала и позволила надеть на себя монашеское одеяние». А затем случилось ужасное.

Несчастная женщина прокляла Василия, его жену и их будущих детей. Да, что там говорить, это был поступок! Родовое проклятие являлось одним из самых страшных наказаний, поскольку (если верить колдунам) являлось внедрённой извне программой уничтожения.

Эта программа постепенно разрушала человека и передавалась до тех пор, пока не достигало своей главной цели — уничтожения всех членов рода.

Признаками проклятия являлись потомственный алкоголизм, детская смертность по роду, смерть нескольких жён (мужей) подряд, неизлечимые заболевания и постоянные проблемы. То есть, все то, что сопровождало Грозного в жизни…

Заканчивая рассказ о тайных знаках, остается только напомнить о судьбе И. Е. Репина и его знаменитый картины «Иван Грозный и сын его Иван».

Как известно, художнику не советовали писать картину на столь трагический и не до конца выясненный сюжет. Однако Илья Ефимович не внял советам и работал как проклятый.

«Это было в 1881 году, — писал сам худложник в своей знаменитой книге „Далекое близкое“ — Какая-то кровавая полоса прошла через этот год. Я работал как завороженный. Мне минутами становилось страшно. Я отворачивался от этой картины. Прятал ее. Но что-то гнало меня к этой картине, и я опять работал над ней…

Началась картина вдохновенно, шла залпами. Чувства были перегружены ужасами современности. В разгар ударов удачных мест разбирала дрожь, а потом, естественно, притуплялось чувство кошмара, брала усталость и разочарование… Я упрятывал картину… Слабо, слабо казалось все это… Но на утро испытываю опять трепет… И нет возможности удержаться — опять в атаку.

Никому не хотелось показывать этого ужаса… Я обращался в какого-то скупца, тайно живущего своей страшной картиной… И вот, наконец, на одном из своих вечеров, по четвергам, я решил показать картину друзьям-художникам…

Были: Крамской, Шишкин, Ярошенко, П. Брюллов и другие. Лампами картина была освещена хорошо, и воздействие ее на мою публику превзошло все мои ожидания…

Гости, ошеломленные, долго молчали, как очарованные в „Руслане“ на свадебном пиру. Потом только шептали, как перед покойником. Я, наконец, закрыл картину. И тогда даже настроение не рассеивалось. И особенно Крамской только разводил руками и покачивал головой… Но все глядели только на него и ждали его приговора».

Остается только добавить, что на почве переутомления у Репина стала болеть, а потом перестала действовать правая рука, но он научился писать левой рукой.

По мистической версии, рука у художника начала болеть сразу после написания картины в виду отражения несуществующего исторического события.

Что же касается самой картины, то П. М. Третьяков получил секретное отношение, запрещавшее ему выставлять картину «в помещениях, доступных публике».

Запрет с картины был снят 11 июля 1885 в значительной мере благодаря заступничеству А. П. Боголюбова.

16 января 1913 года двадцатидевятилетний иконописец, старообрядец, сын крупного мебельного фабриканта Абрам Балашов в припадке душевной болезни с криком «Довольно крови!» нанес три удара ножом по лицам Грозного и сына Ивана. Удары были так сильны, что повредили и центральную перекладину подрамника.

Повреждение картины оказалось настолько серьезным, что с этого времени она находится под постоянным специальным наблюдением уже нескольких поколений реставраторов.

Это событие стало предлогом для публичного диспута Репина с М. А. Волошиным о границах между искусством и реальностью. 22 января газета «Речь» опубликовала письмо И. Е. Репина, ставшее откликом на полученные им сочувственные телеграммы со всей России, выражавшие «кровную боль» о его «растерзанной картине».

Ближайшими результатами этого события стали самоубийство бессменного хранителя галереи художника Е. М. Хруслова и решение о добровольном уходе с поста председателя Совета галереи И. С. Остроухова.

Как видно из всех этих происшествий, с Грозным было опасно связываться не только при его жизни, но и в XIX веке.

Кто убил Елену Глинскую

Нет, не зря беспокоился о будущем сына великий князь Василий на смертном одре. Опекунский совет во главе с Михаилом Глинским, созданный для того, чтобы «не допустить ослабления центральной власти», своей миссии выполнить не смог.

«Передача власти в руки опекунов, — писал очевидец, — вызвала недовольство боярской думы, сильно натерпевшейся из-за пренебрежительного к ней отношения в годы правления Василия III и теперь пожелавшей взять реванш. Между душеприказчиками почившего государя и руководителями думы сразу возникли напряженные отношения. Польские агенты живо изобразили в своих донесениях положение дел в Москве: „Бояре там едва не режут друг друга ножами…“»

Иного не могло и быть. Братья покойного Василия — князь Юрий Дмитровский и князь Андрей Старицкий — хорошо помнили старое доброе время, когда князю наследовал не сын, а брат. Тем более что Ивану Васильевичу было всего-то три годочка, а маменька у него опять-таки не русская боярыня, а инородка.

А Глинский? Мало того, что фигура темная, так еще и «инородец» и предатель! Ну а о худородном Михаиле Юрьеве-Захарьине и говорить было нечего.

В иные времена его порог бы не пустили, а сейчас самые знатные бояре были вынуждены сидеть с ним рядом. А большего унижения придумать было нельзя, поскольку местничества еще никто не отменял.

Польские агенты так изобразили положение дел в Москве после кончины Василия III: «Источник распрей — то обстоятельство, что всеми делами заправляют лица, назначенные великим князем; главные бояре — князья Бельский и Овчина — старше опекунов по положению, но ничего не решают».

После нескольких десятилетий спокойной жизни в стране снова запахло кровью. И вот тут Елена явила себя во всем блеске. Она повела себя так, что опекунский совет, назначенный Василием, как-то незаметно стал сдавать одну позицию за другой. Да и как не сдавать, если с Еленой днем и ночью находился известный на всю Европу рубака князь Оболенский.

Иван Федорович Овчина-Телепнев происходил из знатного рода князей Оболенских. При Василии Темном они потеснили старейших московских бояр и заняли место на лавке по правую сторону от великого князя.

Лишившись прежних вотчин, Оболенские с усердием взялись за московскую службу и выпрашивали в кормление целые волости. Многие из них стали наместниками в северных городах и по указу московских государей расправлялись с вольницей так же усердно, как когда-то ратовали за удельное правление.

Да, Овчина состоял с Еленой в любовной связи. Неизвестно, что у него было с Еленой до смерти Василия, но после таковой уже никто не сомневалась в том, какие отношения связывают красавицу-вдову и лихого воеводу.

И не случайно С. Н. Соловьев писал о том, что жестокость великой княгини «не мешали Елене Глинской быть нежной, детски уступчивой и женственно-сладострастной в объятиях князя Телепнева». Именно в этих самых объятиях она, по словам историка, «находила она самый приличный для себя отдых от казней и злодейств».

Многие «исследователи» делают из этого событие. А что, позвольте спросить, удивительного и странного в том, что молодая и красивая женщина сошлась с молодым и красивым мужчиной, готовым служить ей и помогать?

Особенно если учесть то, что карьеру Овчина делал на поле брани, а не в великокняжеской спальне. И не надо думать, что Оболенский вил из Елены веревки. Отнюдь! Их отношения напоминали скорее связь Екатерины II Потемкиным.

Более того, я даже не сомневаюсь в том, что именно Овчина спас свою возлюбленную от ненавидевших ее думных бояр, и не сойдись она с ним, по Елене справляли бы поминки намного раньше.

Да и как знать, не было ли у Елены желания войти в историю не только женой великого князя и матерью великого царя, но великой правительницей, которая в известной степени если и не спасла Русь, то не обрекла ее на «застойный период». И все предпосылки у нее для этого были.

Жесткость, хитрость, авантюризм, расчетливость и любящий ее воин Овчина. И не зря существует версия о том, что Елена не пожелала мириться с отведенной ей ролью и «через полтысячи лет после легендарной княгини Ольги власть на Руси снова взяла в свои чуткие, сильные руки женщина».

Только чего стоили бы эти самые «чуткие и сильные» руки без поддержки Оболенского? Как ни крути, а реальной силы у нее не было.

Как дума относилась к Овчине? Да, конечно, плохо, иначе не прикончила бы его всего через неделю после убийства Елены. Ну а пока, как это всегда делалась в таких случаях, она стелилась под всесильным временщиком.

Прошло всего две недели после похорон Василия, и оправдались самые худшие предположения великого князя. Василия Ивановича еще отпевали, а уже готовился заговор против его вдовы и преемницы.

Как и следовало ожидать, борьбу за великое княжение начали братья покойного — Юрий, удельный князь дмитровский, и Андрей, сидевший на уделе в Старице.

Первым попробовал захватить московский трон Юрий Иванович Дмитровский. Юрий Иванович никогда не скрывал своих надежд занять московский трон и после смерти брата воспрянул духом.

Ему очень хотелось стать самому великим князем. Он был всего на год моложе Василия III. Долгие годы бездетности старшего брата укрепляли его в надеждах самому занять трон. Почему же государем должен был стать его трехлетний племянник? Почему страной будет править иноземка из Литвы, а не он, такой же сын Ивана III, как и его покойный брат?

Дело дошло до того, что боярам и митрополиту пришлось продержать дмитровского под замком до тех пор, пока он не принес присягу и не поцеловал крест племяннику.

Но такую невольную клятву легко объявить недействительной. В свое время дед Юрия — великий князь Василий Темный, свергнутый своим двоюродным братом Дмитрием Шемякой, — тоже поцеловал крест, что не будет искать великого княжения. Однако услужливый игумен Кирилло-Белозерского монастыря «снял» с него клятву.

Князь Юрий обошелся без митрополита и сам объявил свою присягу малолетнему Ивану Васильевичу недействительной, ибо бояре московские взяли с него эту клятву силою.

Кроме того, вопреки вековым обычаям, ему не дали подписать с Иваном Васильевичем договор и, таким образом, «правды не дали».

О его настроениях было хорошо известно при дворе короля Сигизмунда, и польская сторона давно пыталась воспользоваться этими честолюбивыми замыслами второго сына Ивана III и Софьи Палеолог.

Во время русско-польской войны 1507–1508 годов король Сигизмунд, «не надеясь на успех военных действий, но в то же время хорошо осведомленный о сложных отношениях в семье русского государя, предпринял попытку вызвать рознь между Василием III и Юрием Ивановичем».

Сигизмунд направил к князю Дмитровскому специальное посольство, в составе которого были знатнейшие вельможи польского королевства Петр Олелькович и Богдан Сапега. Они имели тайное поручение предложить князю Юрию вступить в союз с Сигизмундом против брата Василия и заключить сепаратный мир с Польшей.

Взамен король клятвенно обещал Юрию Ивановичу всестороннюю военную поддержку в случае, если удельный князь пожелает, устранив Василия, захватить «осподарство».

Однако государь был еще молод, и, наверное, только поэтому «дмитровский князь, понимая возможные последствия изменнических отношений с Литвой, никакого ответа Сигизмунду не дал».

Василий знал об этом и, тем не менее, стремился к примирению с братьями (хотя какое тут могло быть примирение?) Они были вместе с ним и на охоте, и на поле брани, и при решении государственных дел. Увы, это стремление вовсе не было обоюдным.

Будущий наследник одним своим появлением на свет лишил удельных князей надежды на престол, и отношения между Василием и его братьями испортились окончательно. Дело дошло до того, что Литовский сейм обсуждал вопрос о «великой замятине» в Московии.

В результате этой самой «замятины» князь Андрей Иванович захватил город Белоозеро, в котором хранилась государственная казна, а князь Юрий Иванович взял Рязань и еще несколько городов, призвав на помощь татар, с которыми уже давно состоял в тайных связях.

И уж, конечно, при таком положении дел смерть Василия III не могла не возродить былые надежды его мятежных братьев. Трехлетнее дитя на троне казалось им препятствием несерьезным, а потому и легко устранимым.

Попытка мятежа Юрия Дмитровского была поддержана и боярскими силами внутри Москвы. Заводилами этой «замятии» оказались друзья и стародавние союзники Юрия — братья Андрей и Иван Михайловичи Шуйские.

Не выждав и недели после смерти брата, Юрий прислал своего дьяка, Третьяка Тишкова, к князю Андрею Шуйскому звать его к себе на службу.

Иван и Андрей Шуйские еще при великом князе Василии отъезжали к Юрию. Тогда Василий потребовал их выдачи, и Юрий подчинился.

Великий князь велел оковать мятежников и разослать их по разным городам. После смерти мужа Елена приказала освободить их по ходатайству митрополита и бояр.

Андрей Шуйский не оценил оказанной ему правительницей милости и, вернувшись в Москву, предложил князю Борису Горбатому перейти на сторону князя Юрия.

— Поедем со мною, — говорил он, — здесь ничего не выслужишь, князь великий еще молод. А вот если князь Юрий сядет на государстве, а мы к нему раньше других отъедем, то этим выслужимся.

Горбатый отказался и посоветовал Шуйскому оставаться в Москве. Затем он явился к великой княгине и объявил, что Шуйский зовет его к князю Юрию. Правда открылась, и бояре посоветовали правительнице посадить князя Юрия в темницу.

— Как будет лучше, так и делайте! — ответила та.

Бояре сочли за лучшее отделаться от удельного князя, и собиравшийся бежать в Дмитров князь Юрий был пойман и посажен в стрельнице одной из башен Московского Кремля.

Юрий вместе со своими боярами посажен был в ту же самую палату, где сидел племянник его, несчастный Дмитрий, внук Иоанна III.

Такая же участь постигла и Андрея Шуйского, просидевшего в тюрьме до 1538 года, пока Елена Глинская не умерла.

По другой версии, менее, надо заметить, вероятной, Шуйский сказал дьяку:

— Князь ваш вчера крест целовал великому князю, клялся добра ему хотеть, а теперь от него людей зовет!

— Князя Юрия бояре заставили присягать, — ответил тот, — а сами ему за великого князя присяги не дали! Это невольное целование!

Андрей Шуйский сказал об этом князю Горбатому, последний передал боярам, а бояре — великой княгине.

— Вчера, — ответила та, — вы крест целовали сыну моему на том, что будете ему служить и во всем добра хотеть! Вот и служите! Зло следует пресекать в зародыше, потому приказываю вам взять князя Юрия в железо!

Что было на самом деле? Да какая в принципе теперь разница, был виноват князь Юрий ли нет? Главное, что Елена избавилась от опасного конкурента в борьбе за власть.

Почему так цеплявшиеся за старые порядки бояре с такой легкостью сдали удельного князя? Видимо, на то были свои причины, и многие из них не хотели усиления Юрия Ивановича.

Вся эта возня вокруг трона показала, что самыми доверенными и влиятельными людьми при дворе в первое время по смерти Василия были князь Михаил Глинский и Шигона Поджогин.

Затем наступил черед князя Андрея Старицкого. Приехав в Морскву на сороковины по Василию, он попросил Елену убрать из его городов всех великокняжеских ревизоров и пытчиков. Однако та отказалась.

— Государство, — сказала она, — покойным мужем не мне завещано, а сыну моему, великому князю Ивану Васильевичу!

— Советуешь мне мои собственные земли у мальчишки выпрашивать? — вспылил князь Андрей.

— Советую тебе, — покачала головой Елена, — обождать двенадцать лет, пока вступит великий князь в совершенный возраст! Но если ты так торопишься, то бей челом боярам, кои оставлены покойным мужем моим блюстителями государства!

Почувствовав в словах правительницы насмешку, князь Андрей окончательно вышел из себя.

— Мне, — закричал он, — Рюриковичу и Палеологу, челом бить?! Мой отец и старший брат — последние великие государи всея Руси! Мой дед был византийским императором! И я стану перед Федькой Мишуриным и Васькой Головиным шапку ломать?

— Захочешь именья и пожитков — поклонишься! — холодно ответила Елена.

Потеряв всякую степенность, Андрей Иванович, выбежал из покоев. Овчина насмешливо бросил ему вдогонку:

— Тоже мне император нашелся! Палеолог-Старицкий!

Понятно, что после такого разговора у насмерть обиженного Андрея оставалась только одна надежда — на заговор. Он попытался привлечь на свою сторону Глинского, которого обошли Дмитрий Вельский и Федор Мстиславский.

Однако Глинский на сговор не пошел. Тогда Андрей поехал к своему племяннику Дмитрию Вельскому, но и тот его не поддержал.

Зато два других племянника князя — Семен и Иван Вельские — стали союзниками Старицкого. Очень скоро к ним примкнул недовольный центральной властью наместник Новгорода Великого Михаил Семенович Воронцов.

В то и без того тревожное время борьбой в высшем эшелоне московской власти попытался воспользоваться польский король Сигизмунд, который потребовал вернуть Польше Северскую землю, Чернигов и Смоленск.

Свои требования король подкрепил походом на Чернигов польских войск под командованием Андрея Немирова. Вместе с тем тревожные вести шли и с восточных границ, где участились набеги казанских татар.

Ситуация сложилась критическая, но глава регентского совета князь Михаил Глинский и руководитель боярской думы князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский не могли поделить полномочия и приступить к решительным действиям.

Да и как поделить! Ведь согласно системе местничества Овчина-Оболенский был значительно выше по положению, нежели «выдвиженец» Василия Михаил Глинский.

Михаил Львович Глинский был опытным государственным мужем. Он многое повидал и претерпел в своей богатой событиями жизни. После смерти Василия он даже не сомневался, что, наконец-то, пришло его время и именно станет он правителем огромной страны.

Однако его молодая племянница, которая сделала своим советником Овчину-Телепнева Оболенского, думала иначе. Глинский был недоволен и, пытаясь добиться власти, вступил в конфликт со своей племянницей.

За спиной Овчины стояла Боярская дума, стремившаяся покончить с засильем опекунов, за спиной Глинского — семибоярщина, которой недоставало единодушия, Андрей Старицкий, и три недавно пришедших на службу в Москву западнорусских князей — Ляцким, Воротынским и Трубецким.

Они задумали захватить Кремль, когда Овчина с войсками уйдет на Оку встречать татар. Мтежа был назначен на 25 августа 1534 года.

«Столкновение же между Овчиной и Глинским, — писал современник, — всерьез беспокоило вдову и ставило ее перед трудным выбором. Она либо должна была удалить от себя фаворита и окончательно подчиниться семибоярщине, либо, пожертвовав дядей, сохранить фаворита и разом покончить с жалким положением княгини на вдовьем уделе».

Впрочем, он только так назывался, «трудный выбор». По сути дела никакого выбора не было, поскольку «развод» с Овчиной означал быстрый крах самой великой княгини.

При всем своем честолюбии и авантюризме, Михаил Глинский оставался чужим на Москве, и делать на него ставку было безумием.

Конечно, это было жестоко по отношению к родственнику, от которого Елена не видела ничего плохого. Но слишком много было поставлено на карту. Да и не было для нее уже никаких родственников, а были только цели и средства.

Находившийся на берегу Оки Овчина был вовремя извещен о настроениях «дяди» и, хорошо зная, чем такие настроения заканчиваются, повел свой отряд к Москве.

Он действовал быстро и решительно, и 5 августа 1534 года князь Михаил Глинский отправился в хорошо знакомую ему камеру.

Елена приказала оковать многопудовыми цепями и надеть на голову тяжкую железную шапку. Глинского не кормили и, дабы продлить его мучения, поили только водой.

Великий авантюрист, которому к тому времени исполнилось семидесят лет, не выдержал мучительной пытки и умер 15 сентября 1534 года — на сороковой день после начала казни.

Фаворит оказал Глинской неоценимую услугу. Будучи старшим боярином думы, он бросил дерзкий вызов душеприказчикам великого князя и добился уничтожения системы опеки над великой княгиней.

Семибоярщина управляла страной менее года. Ее власть начала рушиться в тот день, когда дворцовая стража отвела Михаила Глинского в тюрьму.

Австрийский посол Герберштейн объяснял гибель Глинского тем, что он пытался вмешаться в интимную жизнь Елены и настойчиво убеждал ее порвать с фаворитом.

Герберштейн был давним приятелем Глинского и старался выставить его поведение в самом благоприятном свете. Но об авантюрных похождениях Глинского знала вся Европа, и вряд ли любовные дела его племянницы так уж волновали престарелого авантюриста. Скорее всего, это был самый обыкновенный предлог для того, чтобы удалить Овчину.

Глинский был обвинен в том, что захотел держать государство вместе с единомышленником своим, Михаилом Семеновичем Воронцовым. Это обвинение понятно, ибо прежняя деятельность Глинского обличала в нем человека, не умевшего умерять свое честолюбие и не выбиравшего средства для достижения своих целей. И, конечно же, можно смотреть на его борьбу его с Оболенским как на следствие честолюбивых стремлений, а не нравственных побуждений только.

Впрочем, для современников нужно было и другое обвинение, и Глинского в Москве обвиняли в том, что он отравил великого князя Василия. Точно также в Литве его обвиняли в отравлении великого князя Александра.

Поздние летописи объясняли опалу Глинского и Воронцова тем, что они хотели править за Елену государством и тем самым грешили против истины. В угоду царю Ивану IV, считавшему мать законной преемницей отцовской власти.

Не успели утихнуть литовские страсти, как наступило время окончательных разборок с Андреем Старицким. Младший брат Василия III владел обширным княжеством и располагал внушительной военной силой.

Андрей Старицкий только потому не был среди мятежников, что отъезжал в ту пору в Старицу, но, как писал летописец, «учал на Великого князя и на его матерь гнев держати».

Как мы помним, свои споры с великой княгиней он начал еще в 1534 году, когда проживал в Москве. После сороковин брата он попросил у Елены добавить ему городов к своей отчине.

Однако та, вместо городов, в память о покойном вручила ему несколько шуб, кубков, копий, иноходцев в седлах и предложила подождать двенадцать лет. Андрей был очень не доволен таким отношение, о чем имел неосторожность высказаться вслух.

Высказывания князя стали известны в Москве, и сразу же появился слух, что Андрея хотят арестовать. Елена заверила Андрею, что это не так.

Тот потребовал от Елены письменного удостоверения и, получив его, приехал в Москву для объяснений с правительницею.

Андрей начал с того, что до него дошел слух, будто великий князь и она, Елена, хотят положить на него опалу.

— Не волнуйся, — ответила та, — и поменьше слушай лихих людей. Было бы очень хорошо, если бы ты назвал нам этих людей, чтобы избежать недоразумений в будущем!

Князь Андрей не назвал никого. Елена повторила, что она ничего против него не имеет, и отпустила его. Андрей оставил правительнице своеобразную расписку, в которой он «клялся исполнить договор, заключенный им прежде с племянником, обязался не утаивать ничего, что ни услышит о великом князе и его матери от брата своего, от князей, бояр, дьяков великокняжеских или от своих бояр и дьяков, ссорщиков не слушать и объявлять о их речах великому князю и его матери».

Эта расписка примечательна том, что в ней впервые говорится об уничтожении права удельных князей принимать к себе служивых князей, бояр и слуг вольных.

Это право постоянно нарушалось при отце и деде Ивана, хотя и вносилось в договоры великих князей с удельными князьями. И в своей записи Андрей обязался «не принимать князей, бояр, дьяков, детей боярских и никого другого, если они отъедут от великого князя на его лихо».

Однако Андрей не успокоился. Он не только продолжал сердиться на Елену, не прибавившую ему городов к уделу, но и постоянно ждал опалы.

Вскоре в Москву пошли доносы о том, что Андрей собирается бежать. Елена не поверила и летом 1537 года позвала Андрея на совет по случаю войны с Казанью.

Тот сказался больным и просил прислать лекаря. Правительница послала к нему известного нам Феофила. Тот выяснил, что Андрей притворяется больным, потому что боиться ехать в Москву.

Елена приказала ему прибыть в столицу «в каком бы ни было состоянии». Однако тот и на этот раз отказался.

«Нам, государь, — писал он в письме к Елене, — скорбь и кручина большая, что ты не веришь нашей болезни, и за нами посылаешь неотложно. И я от болезни и от беды, с кручины отбыл ума и мысли. Так ты бы, государь, пожаловал, показал милость, согрел сердце и живот холопу своему своим жалованьем, чтобы холопу твоему вперед было можно и надежно твоим жалованьем быть бесскорбно и без кручины, как тебе бог положит на сердце».

В это время Телепнев-Оболенский получил сообщение о том, что князь Андрей собирается бежать. Елена отправила в Старицу Андрею симоновского архимандрита и спасского протопопа.

От имени митрополита они должны были сообщить князю, что тот молит его «соблюдать присягу без всякой хитрости» и ехать в Москву.

Не полагаясь на церковные увещевания и угрозы, правительство выслало к Волоку полки.

Андрей не стал медлить и 2 мая 1537 года выехал из Старицы. Он намеревался добраться до Литвы. Но после того, как дороги к литовским границам были отрезаны, Андрею не оставалось ничего другого, как двинуться в новгородские области.

«Князь великий молод, — писал он помещикам и детям боярским, — держат государство бояре, и вам у кого служить? Я же вас рад жаловать».

Многие помещики приехали к нему Князь Юрий Оболенский, узнав о бегстве своего князя, потопил суда, чтобы они не достались москвичам, и соединился с Андреем на речке Березне.

Но как только войска выстроились для боя, Андрей начал переговоры с Оболенским. Он обещал сложить оружие, если тот обещает ему, что великий князь и Елена не арестуют его.

Оболенский такое обещание дал, и вместе с Андреем отправился в Москву. Однако Елена была крайне недовольна таким поведением фаворита и приказала арестовать Андрея. На узника надели некое подобие железной маски — тяжелую «шляпу железную» и за полгода уморили в тюрьме.

Тридцать новгородских помещиков, которые перешли на сторону Андрея, были биты в Москве кнутом, а потом повешены на новгородской дороге до самого Новгорода.

Так с помощью Оболенского Елена покончила со строптивыми родственниками. И здесь личное счастливо совпало с государственным. Да, она опасалась рвавшихся на московский престол братьев мужа и защищала себя и своего сына как частное лицо.

Но в то же самое время, хотела она того или нет, она боролась за будущее Руси, ибо воцарение на русском престоле любого из братьев означало бы шаг назад.

Если это было бы, конечно, именно так. Во-первых, нам ничего неизвестно о том, что думали рвавшиеся на трон братья Василия III.

По тому, как о них пишут, создается впечатление, что стоило только тому же Старицкому занять место великого князя, как он принялся бы за реставрацию старины. Иными словами, он разрешил бы боярам менять своих князей при первом же неудовольствии.

Но если бы он даже и сделал это в самом начале правления, то уже очень скоро ему пришлось бы снова закручивать гайки. По той простой причине, что его заставили бы сделать это. Кто? Да те же крымские и казанские татары!

И здесь надо сказать вот о чем. Идея создания мощного русского централизованного государства родилась отнюдь не в Москве.

Как это ни печально для поклонников действительно талантливого правителя Ивана III, но никаким провидцем он не был и вряд ли что знал об объективном историческом процессе.

Он был прекрасным исполнителем. А породили эту идею заклятые враги русской земли из Дикой степи. Брошенным Руси вызовом, а говоря проще, постоянными грабежами и насилием.

«Вызов, — пишет А. Тойнби, — это такая ситуация, при которой существование данного общества оказывается под некоей угрозой». Так оказалась под угрозой и удельная Русь, ответом которой на вызов кочевников явилось создание мощного централизованного государства.

Надо помнить и то, что объединение русских земель вокруг Москвы лежало в самом историческом движении вперед и создание русского централизованного государства являлось объективным требованием истории. И здесь даже самые сильные и строптивые бояре были бессильны.

Пока тот же Старицкий был вынужден подчиняться брату, он мог проявлять неудовольствие и требовать все, что угодно. Но стоило бы ему только занять его место, как первое, что он потребовал бы от своих бояр, так это полного подчинения. И не только потому, что подобное в природе человека, облеченного хоть какой-то властью, но и потому, что с великокняжеского престола он увидел бы совсем другие горизонты.

Ну а что же царица, как с гордостью величали ее сербские летописи? Почувствовав силу, Елена продолжала нагнетать атмосферу и, судя по всему, вела себя по отношению к высшим боярам без должного уважения.

Теперь ей противостояла только одна группировка: клан Шуйских, поскольку лидер другой Иван Бельский томился в тюрьме.

Да, «принцы крови» смирились, но не покорились и, по всей видимости, ждали момента для нанесения смертельного удара по Елене и ее фавориту.

Почему никто из главных бояр не поддержал Юрия Ивановича и того же Старицкого?

Точно на этот вопрос не ответит уже никто, но предположить можно. К этому времени на Москве находились три самых родовитых рода, которые могли претендовать на московский трон. Это братья Василия III Юрий и Андрей, Шуйские и Бельские.

Шуйские вели свое начало от третьего сына Александра Невского — Андрея Городецкого. Род Бельских принадлежал к Гедиминовичам — роду великого литовского князя Гедимина, и родовитости у них хватало. И поддерживать им Юрия Ивановича и князя Старицкого не было никакого смысла.

В таком случае на трон взошел бы взрослые люди со своими взглядами и окружением. И как бы они повели себя, став великими князьями, никто не знал.

Оставаясь же в опекунском совете, Шуйские могли играть первые скрипки в управлении государством. А за те годы, которые оставались до совершеннолетия великого князя Ивана, многое могло произойти. И ничего несбыточного в таких мечтах не было. Пройдет всего несколько десятков лет, и Василий Шуйский станет царем.

Что вынесли Шуйские и Бельские из опалы братьев великого князя? Да только то, что Елена с каждым днем вела себя все более властно, что, конечно же, не могло нравиться боярам.

Однако разгром воинствующей оппозиции, едва не ввергшей страну в кровавую пучину удельных разборок, явился далеко не единственным достижением периода ее правления. Она была молода, умна, энергична. И, как ее великая предшественница княгиня Ольга, расправившись с врагами мужа, Елена сумела многое сделать.

Да, по словам С. Н. Соловьева, Елена ужасала «дворянство и народ своими жестокостями, явными и тайными, возбуждая в них справедливое негодование своим распутством».

Но в то же самое время, по словам Соловьева, «наша литовско-русская Мессалина выказывала много ума и такта во внешних сношениях с соседними державами». И именно она подтвердила дружественные договоры России со Швецией, Ливонией, Молдавией, царством Астраханским и князьями ногайскими; в последний год своего правления сносилась дружественно с императором Карлом V и братом его Фердинандом, королем венгерским и богемским; вела успешные войны с Крымом и Литвой.

Но Елена не только воевала, но и строила. Не доверяя заключенным мирным соглашениям, Елена предпочитала укреплять обороноспособность государства строительством новых мощных крепостей и основательной реконструкцией старых, как это было сделано во Владимире, Твери, Ярославле, Вологде, Новгороде Великом, Перми и других городах.

Венцом этого строительства явилось сооружение городской стены в Москве, возведенной именно «по тому же месту, где же мыслил… князь великий Василий ставити».

Правление Глинской продолжалось менее пяти лет. Она начала с того, что узурпировала власть, которой Василий III наделил семибоярщину. Без ее согласия не могли быть проведены последующие реформы.

Можно по-разному относиться к Елене, но нельзя не признать: в каждом ее шаге, в каждом поступке чувствуется железная воля, борьба за интересы государства. Великая княгиня Елена оказалась жестким и бескомпромиссным продолжателем дел мужа.

В последний год жизни Елена много болела и часто ездила на богомолье в монастыри. Великая княгиня умерла 3 апреля 1538 года.

Как и всегда в таких случаях, смерть правительницы вызвала разные толки, и австрийский посол Герберштейн писал об отравлении великой княгини ядом. Что касается Ивана Грозного, то он всю свою жизнь считал, что его мать отравили бояре.

Кто убил Елену, если это было на самом деле так, мы можем только догадываться. Вполне возможна и та версия, какую дает Евгений Сухов в своем романе «Тайная любовь княгини».

— Ты вот что, Аграфена! Как будешь в спальных покоях государыни, сыпанешь ей вот этого порошка, — Василий Васильевич бережно развернул тряпицу. — Да рожу-то свою сюда не суй! Как вдохнешь этого зелья, так потом тебя на погост придется нести.

— Дядя Василий, родненький, да как же я могу! — перепугалась Аграфена.

— А вот так! — прикрикнул боярин на племянницу. — Хочешь, чтобы великая княгиня нас головы лишила? Ежели она дядьку своего родного уморила да государева брата повелела живота лишить, то нас сгубить для нее просто в радость будет. Али не так, племянница? Ты на меня гадюкой не смотри, Аграфена, не забывай, что я тебе вместо отца. А он, покойный, повелел слушать меня во всем. И ежели не моя забота, так тебе во дворце бы и не бывать. Я тебя к великой княгине определил, челом за тебя бил.

Аграфена всхлипнула:

— Как же я отважусь на такое, дядя Василий?

Девичьи руки бережно завязали порошок в узорчатую тряпицу.

— Даже святое дело без греха не бывает. Зато потом вольготнее задышится. Мы, Шуйские, всегда ближе всех к престолу сидели и сейчас этого места никому не отдадим.

Князь Василий, после того как почил его батюшка, сделался старейшим в роду Шуйских, и уважение, которым некогда пользовался его покойный родитель, теперь, не растеряв даже крох, досталось его могучему отпрыску.

Его огромный дом напоминал великокняжеский дворец, а по убранству комнат превосходил даже государеву Переднюю. В коридорах у боярина полыхали подсвечники немецких мастеров, углы освещали узорчатые миланские фонари, а в сенях на гостей взирали венецианские маски. Князь заведовал Посольским приказом, и ему не стоило труда выписать интересующую его вещь в любом королевском дворе.

Были у именитого боярина скрипошники с домрачеями, шуты и шутихи, карлы с карлицами, а во время обедов стольники поочередно подавали по двенадцать блюд, удивляя гостей хлебосолом и парчовыми нарядами.

Василий Шуйский настолько уподобился государю, что повелел челяди откладывать по сорок поклонов зараз, как если бы они привечали самого великого московского князя. С коня он сходил не на грешную землю, а ступал на скамеечку, которую заботливо подставляли ему под ноги стремянные, а когда шествовал по улице, то под руки его держали по три дюжины рынд.

— Ты вот что, девонька, про этот порошок никому ни слова! А то накличешь на весь род такую беду, что не приведи господь! Насыплешь ты этого зелья на петлицы государыни. Она начнет пуговицы застегивать да перепачкает свои пальчики, а потом заразу и в рот себе занесет. Не пройдет и месяца, как на погост снесем…

И снесли. Шуйский ошибся только в одном: Елена проболела не месяц, а всего неделю. Что, конечно, не исключает отравления ядом замедленного действия.

Но, как бы ни было на самом деле, бояре смерти великой княгине не огорчились. Даже более того, обрадовались. По всей видимости, никто из них не знал латинской поговорке, согласно которой о мертвых говорили либо хорошо, либо ничего.

Впрочем, если бы только говорили. Но куда там! Умершую правительницу ругали последними словам, не стесняясь присутствия Ивана.

Такой версии придерживаются многие авторы. И все же думается, что Елену отравили (а ее на самом деле отравили) отнюдь не из-за ее приверженности «делу» мужа. И те, кто сыпал ей яд, вряд ли думал о государственных интересах.

Скорее, это было продолжением местнических разборок, поскольку Елена со своими дорвавшимися до власти, а значит, и до богатства родственниками и обладавшим огромной властью Овчиной не могла не задевать личные интересы бояр.

Убийцы Елены очень надеялись на то, что именно они станут регентами и смогут влиять на молодого царя, а значит и блюсти свои собственные интересы.

Оплакивал ли царевич Иван так безвременно ушедшую от него мать? Летописи на сей счет молчат. Только один из очевидцев пишет, что «восьмилетний отрок, слушая заупокойную службу, стоял молча, как требовал того строгий дворцовый обычай. И лишь тоска, тяжкая, недетская тоска и одиночество были в его больших, внимательных, повзрослевших глазах.

Он крепко сжимал в руке маленькую ладошку своего пятилетнего брата Юрия, глухонемого от рождения, как бы показывая, что никому не даст его в обиду».

Так оно и было. До самой смерти больного царевича в 1563 году они всегда были вместе. И в детстве, и в зрелые годы Иван IV опекал ущербного брата, требуя к нему подобающего уважения.

Правда, есть и другая версия, согласно которой на похоронах Елены плакали два человека: великий князь Иван Васильевич и князь Иван Оболенский. Но если царевич плакал о матери, то Овична мог оплакивать и себя самого. Зная, с кем он имеет дело, понимал: недолго ходить ему по этой земле…

И плакал он не зря. Спустя всего восемь дней после похорон Елены Шуйские бросили князя в тюрьму, где он уже через месяц отдал богу душу «от недостатка в пище и тяжести оков». Его сестру, няньку малолетнего Ивана, Аграфену Челяднину, отправили в Каргополь, где постригли в монахини.

Как воспитывали царя

В 1545 году Ивану исполнилось 15 лет — пора совершеннолетия в жизни людей XVI столетия. В этом возрасте дворянские дети поступали «новиками» на военную службу, а дети знати получали низшие придворные должности. И именно с этого возраста должно было начаться самостоятельное правление будущего царя.

Однако Василий III напрасно возлагал надежды на то, что назначенные им опекуны ознакомят великого князя с основами государственного управления и подготовят к самостоятельному княжению.

Приучить испорченного и необузданного юнца к систематическим занятиям было просто невозможно, тем более что, несмотря на раннее физическое развитие, он оставался крайне инфантильным. Опекуны сошли со сцены, не исполнив порученного им дела.

А теперь давайте посмотрим, что представлял собой Иван к этому времени. После кончины Елены Васильевны жизнь царского двора проходила в борениях и интригах, в арестах и заговорах, в казнях и опалах.

«Остались мы с почившим в бозе братом Георгием круглыми сиротами, — писал он Андрею Курбскому, — никто нам не помогал; оставалась нам надежда только на Бога, и на Пречистую Богородицу, и на всех святых молитвы, и на благословение родителей наших.

Было мне в это время восемь лет; и так подданные наши достигли осуществления своих желаний — получили царство без правителя, об нас же, государях своих, никакой заботы сердечной не проявили, сами же ринулись к богатству и славе и перессорились при этом друг с другом. И чего только они не натворили!

Сколько бояр наших, и доброжелателей нашего отца, и воевод перебили! Дворы, и села, и имущества наших дядей взяли себе и водворились в них. И сокровища матери перенесли в Большую казну, при этом неистово пиная ногами и тыча в них палками, а остальное разделили.

Нас же с единородным братом моим, в бозе почившим Георгием, начали воспитывать как чужеземцев или последних бедняков.

Тогда натерпелись мы лишений и в одежде и в пище. Ни в чем нам воли не было, но все делали не по своей воле и не так, как обычно поступают дети».

На основании царских писем В. О. Ключевский нарисовал знаменитый психологический портрет Ивана-ребенка. «Мальчик, — уверял историк, — родился с блестящими дарованиями, с восприимчивою, легко увлекающеюся и страстною природою».

Вне всякого сомнения, считали он, эта восприимчивость, страстность и раздражительность были развиты до высшей степени обстоятельствами детства его.

Безобразные сцены боярского своеволия и насилий, среди которых рос Иван, превратили его робость в нервную пугливость. Ребенок пережил страшное нервное потрясение, когда бояре Шуйские вломились в его спальню, разбудили и испугали его.

С годами в Иване развились подозрительность и глубокое недоверие к людям, и вряд ли можно сомневаться в том, что в душу сироты рано и глубоко врезалось чувство брошенности и одиночества.

Пребывая среди чужих людей, Иван привык постоянно оглядываться и прислушиваться. Это развило в нем подозрительность, которая со временем превратилась в недоверие к людям.

В повседневной жизни он видел только равнодушие и пренебрежение со стороны окружающих, «его стесняли во всем, плохо кормили и одевали, ни в чем воли не давали, все заставляли делать насильно и не по возрасту».

Но стоило ему только появиться на каком-нибудь торжественном или официальном мероприятии, как его окружали царственной пышностью, смотрели и слушали его с раболепным смирением.

Его ласкали как государя и оскорбляли как ребенка. Но хуже всего было то, что он не всегда мог говорить о своей досаде и, что называется, сорвать сердце. А когда он пытался это сделать, его грубо обрывали и не слушали.

Эта необходимость постоянно плакать в подушку и дуться в рукав, вела к раздражительности и, что самое печальное, молчаливому озлоблению против людей.

Чуть ли не все годы после смерти матери он провел со сжатыми от злости и негодования зубами. Понятно, что такой образ жизни не мог остаться без последствий, особенно если учесть, что касался он не простого человека, а царя с практически неограниченной властью.

«Вечно тревожный и подозрительный, — писал знаменитый историк, — Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется вокруг него бесконечная сеть козней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон. Это заставляло его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот из-за угла на него бросится недруг, стала привычным, ежеминутным его ожиданием. Всего сильнее работал в нем инстинкт самосохранения. Все усилия его бойкого ума были обращены на разработку этого грубого чувства.

В силу своей природы и отсутствия воспитания он был лишен нравственного равновесия и при малейшем затруднении охотнее склонялся в дурную сторону. От него ежеминутно можно было ожидать грубой выходки: он не умел сладить с малейшим неприятным случаем. В каждом встречном он видел врага, и приобрести его доверие было задачей сверхсложной…»

После смерти последнего из душеприказчиков Василия III во главе партии Шуйских стал князь Андрей Шуйский.

Братья Шуйские, оказавшись у власти, вместе со своими верными им родственниками и сторонниками, стали пользоваться ею бесконтрольно и безжалостно, отправляя своих противников на виселицу и на плаху. Затем случилось то, что рано или поздно должно было случиться.

Родственники царя и противники Шуйских постоянно внушили ему мысль о том, что пора прекратить боярский произвол. Эти разговоры ложились на благодатную почву, поскольку юный великий князь ненавидел бояр всей душой и, конечно, мечтал о той сладкой минуте, когда сможет отомстить им.

16 сентября 1543 года тринадцатилетний Иван велел своим псарям схватить Андрея Шуйского и обезглавить, что и было ими сделано в Кремле.

С тех пор, говорит летопись, «начали бояре от государя страх иметь и послушание».

Так закончилось боярское правление. Конечно, это не означало, что Иван стал править сам, и теперь его ближайшими советниками стали его дядья — Михаил и Юрий Глинские.

Князь Михаил Васильевич еще в 1541 году получил высший думный чин конюшего боярина. После победы над Шуйскими вместе с братом Юрием Глинским стал управлять страной от имени племянника.

Поведение братьев настолько понравилось входившему во вкус молодому великому князю, что уже на следующий год Иван назначил Глинских главнейшими над всеми боярскими и княжескими фамилиями.

После смерти последнего опекуна система воспитания великого князя переменилась. Вопреки картине, нарисованной Ключевским, источники ничего не сообщают ни о систематическом обучении Ивана в детский период, ни о какой-либо тяге его к книжной премудрости.

Вероятнее всего, при Иване находились дядьки, заставлявшие своего венценосного подопечного уделять некоторое время учебным занятиям.

Занятия эти часто прерывались: новые любимцы, приближенные самим Иваном, потворствовали ему во всем и потакали худшим его наклонностям. И он, надо заметить, развивал их целых четыре года — с тринадцати до семнадцати лет.

Иван быстро развивался физически и в 13 лет «выглядел настоящим верзилой». Посольский приказ официально объявил за рубежом, что «великий государь входит в мужеский возраст, ростом уже со взрослого человека и с Божьего соизволения помышляет о браке».

О браке он вряд ли помышлял, но сладострастие в нем проснулось рано. Как только тринадцатилетний Иван познал первую радость плотской любви, ему стали поставлять ему «гулевых девиц», из-за чего мимолетные любовницы менялись у сластолюбивого отрока чуть ли не каждый день.

Историк С. Д. Горский утверждал, что за четыре года до свадьбы Иван познал несколько сот девиц, искушенных в блуде и старавшихся завлечь царя наигранной страстью и большой опытностью в любовных утехах.

И вряд ли сам Иван сгущал краски, когда в своем послании к архимандриту и монахам Кирилло-Белозерского монастыря Иван называл себя «смердящим псом и нечистым и скверным душегубом, живущим в пьянстве, блуде, убийстве, разбое, в ненависти, во всяком злодействе».

Как видно, в окружении подростка не оказалось людей, которые могли бы привить ему любовь к музыке или танцам. Что касается скоморохов, их попросту не допускали во дворец.

Почувствовав волю, мальчик предался далеко не детским потехам и играм. Окружающих поражали буйство и неистовый нрав Ивана, которому очень нравилось забираться на крыши теремов и бросать оттуда на землю кошек и собак.

Когда великому князю исполнилось пятнадцать, объектом его кровавых увеселений стали живые люди. В компании высокородных сверстников Иван часто проносился верхом по городским улицам, давя прохожих, учиняя грабежи и насилия. А льстецы себе на беду все это расхваливали, говоря:

— Это будет храбрый и мужественный царь!

Понятно, что втягивая молодого Ивана в свои интриги, бояре из его нового окружения, сводили с его помощью счеты между собой.

Стремясь завоевать его расположение, «пестуны ласкающие» не понуждали своего питомца к занятиям. У них не было ни воли, ни возможности наказать его за бесчинное поведение или хотя бы вовремя усадить за трапезу.

И далеко не случайно в своем первом письме Курбскому Иван ставил в вину своим опекунам отсутствие у них не только должной любви, но и заботы об их воспитаннике.

Бояре не посвящали Ивана в свои дела, но внимательно следили за его привязанностями и спешили удалить из дворца возможных фаворитов.

Как это ни печально, но главным фактором, сформировавшим характер великого князя, было отсутствие элементарной дисциплины. И не случайно на Стоглавом Соборе Иван упрекал бояр в том, что они, погруженные в свои интересы, не препятствовали порочным наклонностям воспитанника и не удерживали его от греховных поступков.

Старания бояр не пропали даром, Иван никогда не умел сдерживать себя, и малейший каприз обретал для него силу закона.

Со временем он подведет под свое поведение целую теоретическую базу, и до конца дней своих будет ненавидеть всех заподозренных в стремлении ограничить его в страстях.

Осенью 1545 года государь велел «урезать» язык Афанасию Бутурлину «за его вину, за невежливые слова».

Тайна преображения

Появление на троне неопытного и своенравного правителя грозило стране великими испытаниями, и бояре стали думать над тем, как заставить царя остепениться.

Пока он находился в Москве и развлекался, об этом нечего было и думать. Надо было занять великого князя чем-то серьезным, что заставило бы его взглянуть на себя как на правителя и отвлекло бы от детских забав.

Такое средство было найдено, и в 1546 году великий князь по просьбе Думы возглавил поход на южную границу Руси, где ожидалось нападение Крымского хана. Прибыв в Коломну, Иван расположился лагерем со «своим полком» под Голутвиным монастырем.

Но напрасно бояре уповали на то, что великий князь займется делом. Татар не было, и Иван снова ударился во все тяжкие. Пока игры носили невинный характер, бояре скрепя сердце участвовали в них. А вот на ходулях ходить отказались. Что касается игрищ с саваном и покойником, они не могли вызвать у бояр ничего, кроме раздражения и гнева.

Игра в похороны была богохульным развлечением. Мнимого покойника обряжали в саван, укладывали в гроб и ставили посреди избы. Заупокойную молитву заменяла отборная брань. Под конец «обряда» собранных на отпевание девок заставляли целовать «покойника» в уста.

Уповая на родство, Кубенский попытался урезонить племянника. Однако тот «с великой яростью» приказал схватить его вместе с боярами Федором Воронцовым и Иваном Воронцовым, сыном опекуна Михаила Воронцова, и отсечь всем головы «перед своим шатром».

Вместе с Кубенским аресту подвергся конюший Иван Петрович Федоров-Челяднин. Все было готово для казни. Однако раздетый донага конюший покаялся и был отправлен в ссылку.

Впрочем, существует и другая версия казни столь приближенных к великому князю бояр. Она связана он с делом новгородских пищальников, как тогда называли стрельцов, которые несли службу на границе.

Когда у них кончились припасы, они решили просить помощи у великого князя (по другой версии они пришли с жалобой на местного воеводу).

Пятьдесят стрельцов встретили Ивана у стен Коломны. Однако тот и не подумал слушать голодных людей, так как спешил на охоту. Просители явились весьма некстати, и не довольный задержкой Иван приказал прогнать их.

Однако своенравные новгородцы не подумали подчиниться приказу государя и оказали сопротивление придворным. Дворяне пустили в ход сабли и стали стрелять из луков.

Стрельцы укрылись за стенами посада и открыли огонь из ружей. С обеих сторон было убито не менее десятка человек.

Иван остался невредим, но очень перепугался. У него всегда замечался недостаток физической храбрости. Как и всегда в таких случаях нашлись доброхоты, которые подсказали великому князю, что никакой просьбы не было, а встреча на большой дороге была попыткой убить его. И без того подозрительный Иван приказал выяснить, «по чьей науке пищальники осмелились так поступить».

Но этим дело не ограничилось, и очень скоро Иван приказал убить двух своих сверстников, принадлежавших к знатнейшим фамилиям.

Передача властных полномочий безответственному и жестокому подростку грозила государству большими бедами. Встреча с новгородцами лишний раз показала всю инфантильность будущего царя. Достаточно было всего нескольких ласковых слов — простого обещания, чтобы успокоить стрельцов.

Да и какой бы правитель упустил бы такую возможность: показать свою заботу о подданных и накормить голодных людей. Его поступок стал бы легендой, а благодарные воины славили бы великого и заботливого правителя.

Но, увы, Иван пока не понимал, что такое править народом и чем силен государь. В результате ему пришлось пробираться к своему стану в Коломне обходным путем.

Правление Ивана IV началось печально. Великий князь оказался совершенно неподготовленным к роли правителя, и его появление на великокняжеском троне не доставило радости ни Церкви, ни государству.

В самый разгар боярских смут на троне появился юный самодержец, в котором бояре постарались развить низменные инстинкты, от коих теперь страдали не только они.

Страну могла спасти только перемена в поведении великого князя и осознание им той великой ответственности, которая на нем теперь лежала. Однако поведение великого князя не давало никаких поводов для оптимизма.

Заставить Ивана вести благопристойный образ жизни было невозможно. Оставалось только одно: поставить молодого великого князя в такое положение, которое бы возложило бы на него большую ответственность и обязало к более серьезному отношению к своим обязанностям.

И здесь свою без всякого преувеличения свою великую роль сыграл митрополит Макарий. Именно он взял на себя роль терпеливого наставника великого князя, благо, что никаких преград в лице Шуйских между ними теперь не было.

В свое время он устранился от воспитания будущего царя, и теперь в меру своих возможностей пытался исправить свое упущение.

Он говорил с великим князем о многом, но чаще всего о той исключительной роли, которую теперь, после падения Константинополя, предстояло играть Руси и ее государю в мире.

Именно так митрополит надеялся поднять правительственное самосознание Ивана, заставить серьезно приняться за государственные дела и сделать Россию достойной ее нового, высокого звания.

Он всячески старался пробудить в молодом царе осознание того великого подвига, на который его выдвинула история.

Понятно, что венчание на царство задумывалось Макарием не только для обуздания буйного характера молодого царя, но и как важнейшее обоснование притязаний Москвы на преемственную связь с Византией и новую, ведущую роль Русской Православной Церкви.

Вопрос надо было решать как можно скорее, поскольку Иван продолжал разгульную жизнь и всю осень и начало зимы 1546 года провел в увеселительной поездке по селам и монастырям.

Когда Иван вернулся в Москву, Макарий долго говорил с ним, а затем «с лицом веселым» сообщил о его согласии венчаться на царство.

Иоанн IV Васильевич стал первым русским Государем, над которым при венчании на царство было совершено церковное Таинство Миропомазания.

Впрочем, существует и другая версия венчания Ивана на царство, и как считает В. О. Ключевский, инициатором венчания был сам Иван.

Вполне возможно, что наш великий историк был прав, поскольку совершенно неподготовленный царствовать Иван оказался готов стать царем. Правда, пока только теоретически.

Читая священные книги, он постоянно встречал рассказы о царях и царствах, о помазанниках божиих, о нечестивых советниках, о блаженном муже, который не ходит на их совет, и о многом другом.

Все эти рассказы вызывали у него особый интерес, поскольку он прекрасно понимал свое положение и видел, как к нему относились окружавшие его люди. Его унижали как человека и преклонялись перед ним, как перед великим князем.

Мы вряд ли ошибемся, если предположим, что Иван, читая исторические сказания о вавилонских, ассирийских, византийских и римских царях, проникся горячим желанием стать столь же могущественным и славным царем, как и его знаменитые исторические предшественники.

И, конечно, Иван не мог не думать и том особом положении, какое ему даст титул царя всей Руси. Ведь именно тогда он вознесся бы, как ему, во всяком случае, казалось, на ту недосягаемую высоту, где царила абсолютная власть и покорность подданных.

В утверждении всех этих теорий, по всей видимости, сыграло и болезненно развитое воображение великого князя, который искренне верил всем библейским сказкам.

Почему болезненное? Да только по той причине, что Иван, считая себя несчастным и притесняемым, в воображаемом им мире видел себя всегда сильным и независимым. И как знать, не начал ли он, постоянно погружаясь в свои сладостные грезы, уже тогда терять грань между реальной жизнью и вымыслом. Что, в свою очередь, неизбежно вело к тому, что он мог стать жертвой собственной фантазии.

И не случайно выдающийся русский психиатр П. И. Ковалевский писал: «Начитавшись историй Священного писания, греческих и римских историй, Иоанн захотел быть на Московском престоле тем же, чем были ассирийские цари и вавилонские цари».

Но как бы там не было, именно Иван IV стал первым московским государем, который узрел и живо почувствовал в себе царя в настоящем библейском смысле, помазанника божия.

Это открытие стало ля него политическим откровением, и с той поры его царственное «Я» сделалось для него предметом набожного поклонения.

Он сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти.

Грозный был первым русским царем не потому, что он первый принял царский титул, а потому, что первый понял реальную силу своего сана.

Как это ни печально, но надеждам митрополита не было суждено сбыться. Венчание на царство не послужило исправлению дурных навыков молодого царя. Он и не думал заканчивать со своими юношескими забавами и не обратил интересы к нуждам государства.

Иван по-прежнему позволял себе дикие выходки и мало интересовался делами правления. На Москве каждый день говорили о его нелепых забавах, страшных приступах гнева и бессудных расправах.

Иван любил показывать себя царем, но, увы, в делах его пока еще не было ничего царского.

Говоря откровенно, в те времена он него вряд ли можно было ожидать другого. Слишком долго ожидал он того часа, когда все будет дозволено, и теперь наслаждался этой вседозволенностью. Да и как было не наслаждаться, когда те, кто еще вчера не удостаивал не только ласкового, но и вообще слова, сегодня был готов выполнить любое его пожелание.

Страна? Она по всей видимости еще не вызывала у него того интереса, с каким правитель должен относиться к своему государству.

Да и что мог понимать он, совершенно неподготовленный к управлению огромной страной, которая досталась ему только по праву рождения, а отнюдь не по каким-то заслугами или дарованиям.

Бог? Тот самый Бог, от имени которого его благословили на царство? В Бога он, конечно, верил, но скорее традиционно, и религия пока еще не стала для него откровением, за которым лежала огромная ответственность за судьбы оплота православия.

Напрасно Макарий и новый духовник царя Сильвестр пытались наставить молодого царя на путь истинный. Иван слушал, соглашался и… продолжал резвиться. И не было ничего удивительного и странного в том, что никогда еще Россия не управлялась так плохо, как в то время.

Да и что было ожидать от власти, если страной правили страной дорвавшиеся до нее Глинских, высокое положение которых обусловлено было их родством с царем.

По утверждению одного из исследователей эпохи Грозного, история знает всего две недели, когда царь «вел сколько-нибудь человеческую жизнь». Это были две недели его первого брака, когда бояре не узнавали царя.

Прекратились жестокие забавы с медведями и шутами, не было слышно «срамных» песен, исчезли девушки, наполнявшие терема дворца. Иван был со всеми приветлив и сыпал милостями, словно из рога изобилия.

Но две недели прошли, и не выдержавший добропорядочной жизни Иван вернулся к прежним забавам. Он предоставил все дела правления боярам, а сам всецело отдался охоте, жестоким играм, поездкам по монастырям и оргиям. Судя по всему, охладел он и к молодой жене.

Иван всю свою жизнь очень любил представления скоморохов и медвежьи потехи, когда дрессированных медведей заставляли плясать, кувыркаться и бороться.

Иногда опричники, к великой радости и веселью царя, напускали медведей на опальных или на толпу зевак. И тогда среди криков ужаса можно было слышать дикий хохот довольного таким развлечением царя. Другой его забавой была травля собаками людей, обшитых в медвежьи шкуры.

К концу третьей недели после свадьбы московский дворец царя снова наполнился женщинами, число которых доходило до пятидесяти.

Напрасно митрополит и духовник царя Сильвестр вели с ним долгие беседы о стране, вере и его ответственности. Иван слушал и продолжал резвиться.

Спасти положение могло только какое-нибудь из ряда вон выходящее событие, которое могло бы перевернуть сознание молодого царя. И, к счастью для страны, такое событие не заставило себя долго ждать…

30 июня 1547 года в деревню Островку близ Москвы, где жил царь, явились псковичи с жалобой на наместника. Они пытались подать жалобу еще в декабре прошлого года, когда Иван побывал в Пскове с Михаилом Глинским.

Горожане очень надеялись, что великий князь найдет управу на замучившего их воеводу князя Ивана Пронского.

Но куда там! Дядя с племянником веселились так, что жители города еще долго с содроганием вспоминали дикие выходки царя. Нагулявшись, тот поспешил в Москву, так и не выслушав жалобщиков.

С каждым днем воевода все больше закручивал гайки, и псковичи отправились Москву искать защиту у царя. И как выяснилось, зря, горожане явились с жалобами на боярина, который был ближайшим другом Михаила Глинского. А ненавидевший бояр Иван был уверен, что всякого, кто на этих самых бояр жаловался, надо карать самым беспощадным образом.

Потому и разгневался. «Князь великий государь ополчился на псковичей, — писал летописец, — бесчинствовал, обливал их вином горячим, палил бороды свечей и велел их бросить нагих на землю».

Как видно, все еще пребывавший в отрочестве Иван путал управление страной с играми со своими свертсниками.

Псковичи уже прощались с жизнью, когда их спасло неожиданное обстоятельство. Прибывший из столицы гонец сообщил, что в Кремле упал большой колокол.

По понятиям того времени это было дурным предзнаменованием, за которым должны были последовать несчастные события. Иван тотчас забыл о своих жертвах и поскакал на место происшествия.

Москва пребывала в ужасе. Говорили о конце света и новых несчастиях. Хотя хуже уже было некуда. Два раза в апреле полыхала в огне столица, но свыше думали иначе, и в июле Москву поразил новый страшный пожар.

Молния зажгла церковь Воздвижения на Арбате, и огонь очень быстро спалил все дома и постройки до Москвы-реки. Потом пожар перекинулся на Кремль. Горели Успенский собор, крыши на царском дворе, казенный двор, Благовещенский собор, Оружейная палата, Постельная палата с казною, двор митрополита, по каменным церквам горели иконостасы и людское добро, которое прятали по церквам.

Москва представила зрелище огромного пылающего костра под тучами густого дыма. Деревянные здания исчезали, каменные распадались, по улицам текли расплавленное железо и медь.

Рев бури, треск огня и вопли людей от времени до времени были заглушаемы взрывами пороха, хранившегося в Кремле и в других частях города. Спасали только жизнь: богатство, праведное и неправедное, гибло в полыхающем пламени.

Митрополит молился в храме Успения. Его силою вывели оттуда и стали спускать на веревке к Москве-реке. Макарий упал, сильно ударился и едва живой был отвезен в Новоспасский монастырь.

Из собора вынесли только образ Марии, писанный Св. Петром Митрополитом, и привезенные Киприаном из Константинополя церковные правила. Уцелела и Владимирская икона Богоматери, поскольку огонь, разрушив кровлю и паперти, не проник во внутренность церкви.

К вечеру буря затихла, и в три часа ночи угасло пламя. Однако развалины дымились еще несколько дней. Все огороды исады сгорели, деревья обратились в уголь, трава в золу. Сгорело 1700 человек.

Люди с опаленными волосами, с черными лицами, бродили как тени среди огромного пепелища, искали детей, родителей, остатки имения, не находили и выли от горя как дикие звери. По всему городу стоял стон и плач.

Иван поспешил к Макарию. Его сопровождали бояре Иван Петрович Федоров, вернувшийся из ссылки, и князь Федор Скопин-Шуйский. В присутствии митрополита Федоров сообщил государю о смутной молве, что Москву сожгли волхованием. О том, что в этом самом «волховании» народ винил Глинских, боярин умолчал.

Иван переехал в село Воробьево, где собрал совет. Его духовник Федор Бармин снова заговорил о колдовстве, как о причине случившегося грандиозного несчастия. Несколько бояр поддержали это обвинение.

Четыре дня вели розыск виновников «поджога» Москвы. И если здесь что и удивляет, так это столь длительное следствие, поскольку виновниками пожара было решено объявить Глинских. Это был самый настоящий заговор людей, которые решили использовать столь удобный случай для уничтожения своих злейших врагов.

Несколько дней спустя толпа народа собралась у пострадавшего от огня Успенского собора и начала выкрикивать имена виновников. На объяснение с народом отправились бояре Федоров, Скопин, Темкин и Романов. Те не стали тянуть и сразу же спросили, «кто зажигал Москву».

Вопрос о виновниках неслыханного бедствия пал на подготовленную почву. В толпе выкрикнули имя Анны Глинской и родственников. Сразу же появились и «свидетели», утверждавшие, что они видели, как улицы и стены домов кропились колдовской водой.

Князь Михаил Васильевич Глинский жил в это время со своей матерью в Ржеве. Но брат его Юрий был в Москве. До смерти напуганный расправой, он попытался найти убежище в храме. Глинский очень надеялся на то, что набожные москвичи не осмелятся вершить расправу в божьем месте.

Но он ошибся. Разъяренная толпа ворвалась в церковь и убила его. Озверевшие люди вытащили его труп из церкви и бросили на то самое место, где казнили преступников. Затем «набожные» москвичи устремились к его двору и начала избивать слуг.

На следующий день московский палач собрал огромную толпу. Погорельцы снова кричали, что Москву «сожгли колдовством» и что виною всему бабка царя «Волхова» Анна.

Огромная толпа двинулась в Воробьево, чтобы разделаться с ненавистными временщиками. Появление толпы повергло царя в ужас. Позже он скажет, что его жизни грозила опасность, поскольку изменники натравили на него народ.

Иван был потрясен и испуган. Еще недавно уверенный в своем величии, он был растерян и бессилен при виде целого ряда ужасов и бед.

Бунт псковитян, пожары в Москве, падение колокола-благовестника, бунт черни, убийство Глинских и, наконец, последняя дерзость — требование от царя выдачи его родных, могло потрясти и не такого человека, как нервный и пугливый Иван.

И вот тут-то произошло знаменательное событие, которое во многом предопределило развитие дальнейших событий. В самый критический момент во дворце появился протопоп кремлевского Благовещенского собора Сильвестр. Он имел такой вид, какой иконописцы придавали изображению пророков: с поднятой к небу рукой, с воодушевленным и суровым лицом.

«Сильвестр, — писал Карамзин, — явился к Иоанну с поднятым угрожающим перстом, с видом пророка и гласом убедительным возвестил ему, что суд Божий гремит над головою царя легкомысленного и злострастного; что огнь небесный испепелил Москву, что сила Вышнего волнует народ и льет фиал гнева в сердца людей. Раскрыв святое писание, сей муж указал Иоанну правила, данные Вседержителем сонму царей земных. Он заклинал его быть ревностным исполнителем сих уставов, потряс душу и сердце, овладел воображением и умом юноши».

Священник заговорил с царем властным голосом, обличал его словами Священного Писания. В происходивших событиях он видел знак гнева Верховного Судьи.

Раскрыв Святое Писание, Сильвестр указал Иоанну правила, данные Вседержителем сонму Царей земных, заклинал его быть ревностным исполнителем сих уставов.

Убедительным голосом он возвестил царю, что «суд Божий гремит над главою легкомысленного и подверженного недостойным страстям царя, что огонь Небесный испепелил Москву, что сила Вышняя волнует народ и переполняет гневом сердца людей».

Как ни велико было возбуждение, при столь грозных обличениях все присутствующие притихли. Зная буйный нрав молодого царя, они не ожидали ничего хорошего от обрушившейся на него справедливой критики.

Но случилось удивительное. Иван не только не заставил священника замолчать, но в каком-то странном оцепенении продолжал слушать бившие его как удары кнутом речи.

И как знать, не в этот ли самый момент в царе произошло то счастливое преображение, которое оказало столь благоприятное воздействие на развитие страны в последующие тринадцать лет.

«Нельзя ни описать, ни языком человеческим пересказать всего того, что я сделал дурного по грехам молодости моей, — писал позже сам Иван. — Прежде всего, смирил меня бог, отнял у меня отца, а у вас пастыря и заступника; бояре и вельможи, показывая вид, что мне доброхотствуют, а на самом деле доискиваясь самовластия, в помрачении ума своего дерзнули схватить и умертвить братьев отца моего.

По смерти матери моей бояре самовластно владели царством; по моим грехам, сиротству и молодости много людей погибло в междоусобной брани, а я возрастал в небрежении, без наставлений, навык злокозненным обычаям боярским и с того времени до сих пор сколько согрешил я перед богом и сколько казней послал на нас бог!

Мы не раз покушались отомстить врагам своим, но все безуспешно; не понимал я, что господь наказывает меня великими казнями, и не покаялся, но сам угнетал бедных христиан всяким насилием. Господь наказывал меня за грехи то потопом, то мором, и все я не каялся, наконец, Бог наслал великие пожары, и вошел страх в душу мою и трепет в кости мои, смирился дух мой, умилился я и познал свои согрешения: выпросив прощенье у духовенства, дал прощение князьям и боярам».

Так, на семнадцатом году возраста вследствие означенных причин и влияний произошел в Иване важный нравственный переворот. И дело было нетолько в Сильвестре. Столь страшные знамения могли исправить в те времена кого угодно.

Это сейчас большинству людей не придет даже в голову, что наводнения, засухи и пожары есть не что иное, как наказания за их неправильный образ жизни. А в те времена даже обыкновенная гроза имела скрытый смысл.

Возможно и то, что Иван не был таким испорченным, каким казался по делам юности его. И как знать, не болела ли у него душа уже тогда, когда после своих буйных утех он приходил на исповедь и молился в кремлевских соборах.

Сильвестру удалось убедить людей, что Глинских в Воробьеве нет. Вооруженная толпа вернулась в столицу.

Московские события показали царю Ивану полнейшее несоответствие между его представлениями о своих возможностях и подлинным положением дел. С одной стороны, царю внушали, что его власть самодержавна и идет от Бога.

С другой стороны, первые же шаги самостоятельного правления поставили его лицом к лицу с бунтующим народом, поднявшим руку на царскую семью. Так Иван впервые должен был всерьез задуматься о собственном спасении и спасении близких людей.

Как и было задумано, мятеж привел к отстранению Глинских от власти. И если на свадьбе Ивана в феврале 1547 года они играли самую видную роль, то на свадьбе брата царя Юрия 3 ноября их уже не было.

На третий день после свадьбы Юрия князья Михаил Глинский и Иван Пронский бежали в Литву. Однако Шуйский с дворянами догнал их.

Беглецы поспешили в Москву, намереваясь первыми явиться к царю с повинной и оправдаться тем, что ехали молиться на Оковец, но заблудились.

Однако Михаилу Глинскому не удалось пробраться во дворец. Он был перехвачен Шуйским на пути к Кремлю и арестован.

В очередной раз Русь спасла вера. Мы не будем дискутировать на тему, что сыграло в преображении царя решающую роль: вера или страх перед неотвратимым наказанием за грехи.

Думается, и то и другое. Но то, что Церковь в лице Макария и того же Сильвестра оказалась на высоте положения в один из самых трагических моментов русской истории, несомненно.

Как мы видели со слов самого царя, пожар и московское восстание произвели на него огромное впечатление. И надо полагать, никакие проповеди митрополита и духовника, читай они ему их всю жизнь, не сумели бы сделать того, что сделали страшные события лета 1947 года. И теперь московитам явился совершенно иной царь, уравновешенный, смиренный и послушный.

Страшное бедствие поразило его. Он прекратил оргии и кровавые потехи. Целыми днями молился или беседовал с духовными лицами.

Эта перемена очень радовала Анастасию, которая к тому же всецело погрузилась в заботы о недавно родившемся сыне, Дмитрии.

Иван щедро жертвовал на восстановление Москвы. Чтобы добыть деньги, он даже продал иноземцам некоторые свои драгоценности. Спешно ремонтировался и кремлевский дворец.

Царица, со своей стороны, помогала населению всем, чем могла. Она, с разрешения мужа, отдала почти все свои украшения. За это народ прозвал ее «Милостивой».

Иван стал много времени уделять государственным делам и еще ревностнее молиться. Надо полагать, что и в его вере произошли качественные изменения.

Прежние богомолья были скорее данью, нежели свидетельством благочестия подростка, и Иван часто пользовался ими для того, чтобы вырваться из надоевшего своей рутиной дворца.

Но теперь он воочию увидел, что такое небесный гнев, который не пощадит никого. Возможно и то, что по своей природе своей Иван совсем не был таким, каким его сделали бояре, и душа его страдала от интриг, казней и тех тяжких, в кои он пустился.

Да, у него были обиды на бояр, но после казни Шуйского и его сторонников, он почувствовал свою силу, и потребность в мести постепенно стала утихать.

Тайны покорения Казани

В 1549 году при невыясненных обстоятельствах умер казанский хан Сафа-Гирей (если верить Карамзину, он упал с лошади пьяным). Крымцы и казанцы провозгласили ханом двухлетнего сына Сафа-Гирея, Утемиша.

Понимая свою слабость, казанцы отправили послов в Крым за помощью. Московские казаки послов перехватили и их ярлыки отослали в Москву.

В июле 1549 года казанцы прислали Ивану грамоту от имени Утемиш-Гирея о мире. Царь просил прислать для переговоров «добрых людей».

Никто не появился, и 24 ноября Иван с братом Юрием выступил в поход, оставив Москву на двоюродного брата Владимира Андреевича. По его просьбе Макарий ездил во Владимир, где увещевал воевод отложить на время похода местнические счеты и считаться по окончании войны.

Вместе с царем в поход отправился и хан Шиг-Али. Касимовский правитель был по-своему предан русскому царю и хорошо знал Казань и ее обычаи.

Хан принял повеление царя с легким сердцем. Да что там хан! Все знатные воеводы, и московское воинство выступили в поход на Казань в стстоянии эйфории, предвкушая победу.

На этом этапе Москва собиралась сохранить внешнюю независимость ханства, но посадить вместо хана своего наместника, отторгнуть у ханства «горную» сторону Волги (лучшие земли) и добиться выдачи всех русских пленников.

К Казани царь пришел только в феврале 1550 года. Штурм города не удался, множество людей было побито с обеих сторон. Потом наступила оттепель, и подули сильные ветры.

Простояв 11 дней под Казанью, Иван двинулся в обратный путь. Царь не захотел возвращаться ни с чем и, чтобы держать Казань в постоянном напряжении, приказал воздвигнуть на реке Свияге крепость.

Этот город надлежало использовать как базу. Царь собирался создать по образцу турецкой армии отряд стрельцов и привлечь иностранных специалистов по подкопам и прочим хитростям. Затем, сделав ставку на артиллерию, отказаться от тактики зимних войн и провести кампанию летом.

Не обошлось и без чудес. Согласно летописцам, было царю Ивану видение, в котором ему было указано место, на котором следовало поставить «город на устрашение казанцам».

«Когда же пробудился он ото сна, — писал летописец, — то понял, что истинно видение это, а не ложно… И повелел он разорять и захватывать в плен казанские улусы и не щадить ни женщин, ни детей, ни старых, ни малых, но всех склонять под меч, и воздвигнуть на облюбованном им и, более того, Богом избранном месте город, и, когда будет возможно, всячески неослабно докучать Казани».

Крепость было решено построить на Руси и везти в Казанскую землю по частям. Работа закипела, и очень скоро большой и красивый город поднялся на берегу реки. В нем поставили деревянную соборную церковь Рождества пречистой Богородицы и шесть монастырей, в одном из которых возвели храм преподобного Сергия-чудотворца.

«И все воеводы, и бояре, и купцы, богатые люди и простые жители, — писал очевидец, — поставили себе в городе светлые дома и хорошо устроили свою жизнь. И наполнились все люди радостью и веселием и прославили Бога».

На этом чудеса не кончились. «Многие тогда свершились исцеления от иконы великого чудотворца Сергия, — сообщал летописец, — слепые у гроба его прозревали, немые начинали говорить, хромым он даровал способность ходить, сухоруким — владеть руками, глухим — слух, и бесов он изгонял, и освобождал из казанского плена, и всякий недуг исцелял данной ему от Бога благодатью».

Сам Сергий-чудотворец благими своими знамениями и чудесами украсил и прославил новый город свой, отчего всем стало ясно, что хочет он в нем пребывать постоянно и всегда оберегать от варваров город свой и всех людей своих, в нем живущих. И явился он самым первым радостным и правдивым вестником того, что окончательно будут побеждены враги наши казанцы и вся их черемиса.

Затем явилось первое знамение Божьей помощи благодаря молитвам пречистой Богородицы и всех новых святых русских чудотворцев. На третий день явились к ним с дарами, предупредив заранее через послов, старейшины, сотники горной черемисы, и стали молить царя и воевод, чтобы они не разоряли их, сказав, что князья их и мурзы бросили их, а сами укрылись в Казани вместе с женами своими и детьми. И присягнула тогда вся горная черемиса царю и великому князю, и перешла на его сторону половина жителей Казанской земли.

Жившие недалеко от Свияжска мурзы рассказали, что за пять лет до постройки этого города они слышали церковный звон и красиво поющие голоса. Самих поющих никто не видел, а вот старца, ходящего по тому месту с образом и крестом и благословляющего на все стороны и кропящего святой водой, встречали часто.

На этот раз тот самый старец, которого так безуспешно пытались поймать, расхаживал ночами по стенам Казани, осенял крестом город и «кропил на четыре стороны святой водой».

Казанские волхвы так объяснили это видение «приближением конца нашей жизни и утверждением христианской веры». Они же призывали послать к московскому самодержцу мудрых и умеющих хорошо говорить людей, которые «могли бы умолить его и укротить». «Заранее помиритесь с ним, — говорили они, — и обещайте, не гордясь, служить ему, платите ему дани. Если же не сделаете так, как говорим мы, то вскоре все мы погибнем».

Однако старейшины смеялись.

— Нам ли служить московскому правителю и его князьям и воеводам, — заявили они, — если они всегда сами нас боялись! Это нам пристало, как и прежде, владеть ими и получать с них дань, ибо они присягали нашим царям и платили им дань, и мы искони господа им, а они — наши рабы. И как могут или смеют рабы наши нам, господам своим, противиться, ведь много раз бывали они побеждаемы нами?! Нами же никто никогда не правил, кроме нашего царя, но и ему мы слили по своей воле: куда хотим, туда и идем. Так и живем, служа по своему желанию, и не хотим жить в неволе, как живут люди у него в Москве, — объяты скорбью и притесняемы им. Не хотим мы и слышать о том, что вы предлагаете!

Появление города-крепости дало хорошие результаты: горные черемисы потянулись к Шиг-Алею и воеводам с челобитьем, чтоб «государь их пожаловал, простил и разрешил им быть у Свияжского города, а воевать бы их не велел, а пожаловал бы их государь, облегчил в ясаке и дал им свою грамоту жалованную, как им вперед быть».

Государь их пожаловал, дал грамоту с золотою печатью и ясак им отдал на три года. Шиг-Алею и воеводам Иван послал золотые в награду и приказ — привести всю Горную сторону к присяге и послать черемис войною на казанские места, а с ними отправить детей боярских и казанских князей смотреть: станут ли они служить государю.

Воеводы привели к присяге черемис, чуваш и мордву и послали их Арское поле. Доказывать в бою свою преданность царю.

Началась ожесточенная схватка. Горные сражались отчаянно, но когда из города выкатили пушки, они отступили. Об их стойкости было доложено в Москву, и горные стали посещать столицу. Государь их жаловал, кормил и поил у себя за столом, дарил шубами, доспехами, конями и деньгами.

Конечно, это была не самая громкая победа, но главным для Москвы в этом случае была даже не помощь, а изменение настроения горных народов. Что, конечно же, сыграло свою роль в завоевании Казани.

Почему Грозный стал Грозным

3 декабря 1564 года царь присутствовал на богослужении в кремлевском Успенском соборе. После окончания службы он простился с митрополитом, членами Боярской думы, дьяками, дворянами и столичными гостями.

На площади перед Кремлем уже стояли сотни нагруженных повозок под охраной нескольких сот вооруженных дворян.

Царская семья покинула столицу, увозя с собой всю московскую «святость» и государственную казну. Видно было, что это ни обычная богомольная, ни увеселительная поездка царя, а самое настоящее переселение.

Побывав у Троицы, царь отправился в Александровскую слободу. Прошло несколько недель. Духовенство, бояре, окольничие и все приказные люди пребывали в недоумении.

Только 3 января 1565 года Иван подал о себе весть через прискакавшего в Москву дьяка Константина Поливанова, привезшего две царские грамоты.

В адресованном митрополиту списке царь перечислял измены бояр, воевод и «всяких приказных людей», какие они совершили до его совершеннолетия.

Да что там бояре! Царь гневался на все духовенство, на бояр, на дворецкого, на конюшего, на окольничих, казначеев, дьяков, боярских детей и приказных людей.

Он припомнил им все. И как грубили ему, и как обижали, и как казну с шубами и драгоценными сосудами растаскивали. Досталось в грамоте и духовенству, которое защищало изменников и воров.

Он обвинял их в том, что они о государе, государстве и обо всем православном христианстве не радели, от врагов их не обороняли, напротив, сами притесняли христиан, расхищали казну и земли государевы, а духовенство покрывало виновных, защищало их, ходатайствуя за них пред государем.

В конце концов, гласила грамота, «от великой жалости сердца», не стерпев всех этих измен, царь покинул свое царство и «пошел поселиться где-нибудь, где ему бог укажет».

В то время, когда члены думы и епископы сошлись на митрополичьем дворе и выслушали известие о царской на них опале, дьяки собрали на площади большую толпу и зачитали другую грамота царя, адресованную гостям, купцам и всему православному христианству Москвы.

В ней царь сообщал о своем отречении и просил, «чтобы они себе ни которого сомнения не держали, гневу на них и опалы никакой нет».

Объявляя об опале власть имущим, царь как бы апеллировал к народу в своем давнем споре с боярами и говорил о притеснениях и обидах, причиненных народу «изменниками-боярами».

Надо ли говорить, что оба послания царя произвели эффект разорвавшейся бомбы. Все замерло, столица прервала свои обычные занятия, лавки закрылись, а приказы опустели.

В смятении и ужасе жители Москвы принялись уговаривать митрополита, епископов и бояр «ехать в слободу, бить челом государю, упросить его не оставлять государства, владеть им и править, как ему будет угодно».

Да, что там говорить, Грозный рассчитал все правильно. Обрушиваясь на боярство и даруя прощение «народу», он, таким образом, приобретал мощную поддержку. По той простой причине, что народ ненавидел всех этих воевод и местных правителей лютой ненавистью.

«Это, — писал В. О. Ключевский, — был потрясающе точно рассчитанный политический маневр. Так царь Иван обзавелся согласием народных масс на террор».

Толпа на дворцовой площади прибывала час от часу. Возбужденные до крайности люди не собирались расходиться, а их поведение становилось все более угрожающим.

Допущенные в митрополичьи покои представители купцов и горожан заявили, что останутся верны старой присяге, будут просить у царя защиты от рук сильных и готовы сами «потребить всех государевых изменников».

Конечно, среди членов боярской думы противников Грозного хватало. Но из-за общего негодования на «изменников» никто из них не осмелился поднять голос. Расчёт Ивана на веру народа в доброго царя, борющегося с боярами-притеснителями, оправдался.

Под давлением обстоятельств Боярская дума не только не приняла отречение Грозного, но «вынуждена была обратиться к нему с верноподданническим ходатайством».

В слободу отправилась депутация из высшего духовенства, бояр и приказных людей с архиепископом новгородским Пименом во главе, сопровождаемая многими купцами и другими людьми, которые шли бить челом государю и плакаться, чтобы государь правил, как ему угодно, по всей своей государской воле.

Затем в слободу были допущены руководители думы. Бояр привели во дворец под сильной охраной, как врагов. Руководство думы просило царя сложить гнев и править государством, как ему «годно».

Иван согласился вернуться на царство, но только на тех условиях, которые он обещал объявить позже. Надо полагать, что и духовенство, и бояре догадывались, какими будут эти условия, но делать было нечего, и они согласились.

В середине февраля царь вернулся в Москву, и давно не видевшие его царедворцы и москвичи смотрели на него с изумлением. За два с лишним месяца отсутствия царь изменился почти до неузнаваемости.

Тридцатилетний Иоанн выглядел дряхлым стариком. Желтая, морщинистая кожа обтягивала череп, на котором не осталось почти ни одного волоса.

Небольшие серые проницательные глаза погасли, всегда оживленное и приветливое лицо осунулось и высматривало нелюдимо, на голове и в бороде от прежних волос уцелели только остатки.

Но как это ни печально, но в этом дряхлом с виду теле жил могучий и озлобленный дух. «У него, — писал один из очевидцев, — не сохранилось совершенно волос на голове и в бороде, которых сожрала и уничтожила его злоба и тиранская душа».

Очевидно, два месяца отсутствия царь провел в страшном душевном состоянии, не зная, чем кончится его затея.

После возвращения царь созвал государственный совет из бояр и высшего духовенства. На нем он зачитал не дошедший до нас указ об опричнине, заранее заготовленный в Александровской слободе. В нем содержались условия, на которых он возвращался на царство, а по сути дела требование предоставления ему ничем и никем неограниченных полномочий.

Вряд ли бояре не представляли себе, чем обернутся против них все эти «условия», однако согласились на все условия. Так царь получил одобрение на полицейскую диктатуру.

Что это значило, москвичи увидели уже на следующий день. Пользуясь предоставленными ему полномочиями, Иван обрушился на изменников. Только в один день шестеро из боярской знати были обезглавлены, а седьмой посажен на кол.

Так было положено начало диким репрессиям, которые некоторые историки и по сей день ставят в заслугу Грозному.

Наряду с казнями и опалами, началось устроение опричнины. Как первый опричник, царь вышел из церемонного порядка государевой жизни. Он покинул кремлевский дворец и переехал в построенное между Арбатом и Никитской улицей новое укрепленное подворье.

Из служилых людей Иван отобрал в опричнину тысячу человек, для которых придумал особую форму. К их седлам были привязаны собачьи головы и метлы в знак того, что они призваны грызть царских противников и выметать крамолу с земли русской. Затем началось самое настоящее избиение русской земли.

Кончено, возникает вопрос: что случилось с царем, и по каким причинам с ним произошла эта самая метаморфоза. Причин тому, как социальных, так и личных множество.

Сыграла свою роль Ливонская война. Победы наложили свой отпечаток на дальнейшие события. Царь почувствовал, что теперь может справляться с управлением государством сам, и в июле 1560 года случилось то, что рано или поздно должно было случиться: царь растался с Адашевым и Сильвестром.

Охлаждение царя к его любимцам началось после драматических событий во время болезни Ивана в 1553 году, когда партия Адашева сошлась в смертельной схватке с родственниками царицы.

Именно тогда временщик сравнил Анастасию с нечестивой императрицей Евдокией, гонительницей Златоуста, в роли которого теперь выступал Сильвестр.

Большую роль в изгнании царем своих советников сыграли и расхождения в области внешней политики. Как мы помним, партия Адашева была против Ливонской войны, и Иван вполне мог подозревать фаворита и его сторонников в ее саботировании.

Особенно после тех неудач, которые обрушились на русские войска в результате заключенного правительством Адашева перемирия. А если учесть то, сколько у него было недоброжелателей, то совершенно, на их взгляд, не во время заключенное перемирие могло выглядеть в глазах самого царя как предательство.

Да, Девлет-Гирей так и не отважился идти на Москву, но только потому, что в ней находился царь с главными силами своей армии. Как бы выглядел сам царь, если бы Дума дала согласие на отправку в Ливонию основных сил, а крымский хан пошел бы на Москву? Вопрос чисто риторический.

Но теперь, когда наступления с юга не последовало, а заключенное советниками перемирие привело к нежелательным осложнениям в Ливонии, царь был крайне раздражен постоянными спорами и навязыванием ему чужих мнений.

Чтобы ему не говорили об опасности с юга, Иван не мог не видеть, что перемирие 1559 года позволило Ордену выиграть время и провести активную дипломатическую работу для вовлечения в конфликт против Москвы своих ближайших соседей — Польши и Швеции.

Да и не в перемирии по большому счету было дело. Даже если бы его не было, а русские войска продолжили бы свое победное шествие по Ливонии, Польша, Литва и Швеция выступили против России.

Своим вторжением в Ливонию Иван IV затронул торговые интересы Литвы, Польши и Дании. Торговля на Балтийском море росла, и вопрос, кто будет ее контролировать, был главным по тому времени вопросом. И все эти споры по поводу перемирия носили чисто личностный характер.

Другое дело, что теперь, когда положение сложилось именно так, царь не мог не понимать, что столкновение интересов стольких стран обещала ему затяжную войну с непредсказуемым результатом.

Разногласия по внешнеполитическим вопросам между царем и Думой наложили отпечаток на весь ход дальнейших событий. Как это ни печально, но царя не в меньшей (если не большей) степени не удовлетворяла та роль в военном руководстве, которую отвела ему Дума.

Да и само ведение войны вызывало у него раздражение. Ему приходилось много раз повторять свои распоряжения, что не могло не наводить на мысль о саботаже. Несмотря на все его пожелания, воеводы продолжали использовать при наступлении небольшие силы.

Более того, с некоторых пор Грозный начал понимать, что бояре не признают его авторитет в военных вопросах. Отсюда шло их неповиновение, в котором царь начинал видеть главную причину отсутствия решающих успехов в Прибалтике.

«И если бы не ваши злобные претыкания, — напишет он Курбскому, — с Божиею помощью уже вся Германия была бы за православием».

Был ли у царя военный талант? Думается, что нет. И если мы вспомним его поведение во время штурма Казани, то ничего выдающегося не увидим.

Если называть вещи своими именами, Иван до самого последнего момента прятался в церкви и отправился в город, когда все уже было закончено.

Однако после победы над Казанью Иван поверил в свои способности военначальника, а постоянная лесть придворных еще более укрепила его совершенно беспочвенную веру. Он посчитал себя стратегом и торопил воевод с завоеванием владений Ордена.

И все же главной причиной изгнания советников, была, наверное, та психологическая несовместимость, какую царь начал испытывать рядом с ними. Дело было даже не в советниках, а в самом царе, и никто по тем временам уже не смог бы работать рядом с Грозным, проявляя волю и инициативу.

Впрочем, это было скорее закономерным: работать с людьми, обладавшими абсолютной властью, всегда сложно. Достаточно вспомнить верного ученика Грозного Сталина в первые полтора года войны, когда он не желал слушать военных и гробил армию.

Не был исключением и Грозный. И если мы вспомним то, что представлял собой к тому времени Иван как человек, то очень многое станет понятным в его поведении.

Даже при всем желании царь не мог теперь уживаться со своими советниками. При подозрительном и болезненно обостренном чувстве собственной персоны он любой совет считал посягательством на свои верховные права, а несогласие со своими планами — знаком крамолы, заговора и измены.

И именно это было истинной причиной его расхождения с Адашевым и другими советниками. Он не хотел быть невольником на троне, каковым он считал себя все это время. Все остальное было только следствием.

Да, он наступил на горло собственной песне после страшного пожара 1547 года и целых тринадцать лет сдерживал себя, прекрасно понимая, что не справиться с управлением страны без сильных и умных советников. Но теперь было другое дело, и властный характер царя требовал выхода.

Адашев, Сильвестр и их сподвижники были людьми властными и волевыми. Но крайне властолюбив был и царь Иван. Как человек, легко поддающийся впечатлениям, быстрый в переходах от симпатии к антипатии, царь Иван мог какое-то время терпеть подчинение чужой воле, находя даже в нем своеобразную прелесть. Я, как бы говорил он, настолько самовластен, что могу позволить себе слушать советы подданных.

Иван легко и быстро привязывался к людям, но так же легко расправлялся со вчерашними любимцами, и тем более жестоко, чем больше был к ним привязан прежде.

Нельзя не сказать еще и вот о чем. Мы уже говорили, что еще в юности царственное «Я» сделалось для царя предметом набожного песнепения. Именно тогда он сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти.

Любые попытки посягнуть на данную ему от Бога власть, вызывали у царя раздражение. Особенно если они шли от духовенства. И в своей приписке к Царственной книге Иван обрушился на Сильвестра за то, что тот, будучи священником, подчинил себе «царствие».

Подобные воззрения также являлись результатом исторческих изысканий Грозного. Церковь в Древней Руси была основана византийским патриархом. На протяжении нескольких столетий ее возглавляли византийские иерархи.

Характерной чертой византийского общества было подчинение церковной власти государству. Эта традиция просуществовала до времен Грозного, и он не собирался менять ее.

Вся беда была только в том, что из всех этих усилий ума и воображения, по мысли Ключевского, царь вынес чистую идею царской власти без практических выводов, каких требует всякая идея.

Созданная им теория так и осталась теорией, поскольку Грозный не сумел превратить ее в политическую программу и воплотить в государственный порядок.

Захваченный своей враждой к боярам и воображаемыми страхами, Иван упустил из виду практические задачи и потребности государственной жизни.

В результате его возвышенная теория верховной власти превратилась в каприз личного самовластия, исказилась в орудие личной злости и безотчетного произвола. И именно поэтому практические вопросы государственного строительства остались неразрешенными.

Удалив от себя добрых советников, писал В. О. Ключевский, он отдался одностороннему направлению своей мнительной политической мысли, везде подозревавшей козни и крамолы, и неосторожно возбудил старый вопрос об отношении государя к боярству.

Все дело было в том исторически сложившемся противоречии и несогласии правительственного положения и политического настроения боярства с характером власти и политическим самосознанием московского государя.

Но это был неразрешимый для того времени вопрос, и именно поэтому его не стоило не только обострять, но и постараться сгладить вызвавшее его противоречие средствами благоразумной политики.

Однако Иван был нетерпелив и несколькими ударами топора хотел разрубить гордиев узел. Вместо решения задачи, он еще более обострил противоречие и, по меткому выражению Ключевского, «своей односторонней политической теорией поставив его ребром, как ставят тезисы на ученых диспутах, принципиально, но непрактично».

Присвоив себе исключительную, но в то же самое время отвлеченную идею верховной власти, он решил, что не может править государством при содействии бояр, как правили его отец и дед. Но вся беда заключалась для него в том, что он не знал, как он должен был править без бояр.

Таким образом, царь превратил политический вопрос о порядке в государстве в обыкновенную вражду с отдельными лицами, которая неизбежно должна была перейти в бесцельное и неразборчивое истребление этих самых лиц.

Так оно, в конце концов, и произошло, и своей опричниной царь внес в общество страшную смуту. Более того, убив собственного сына и наследника, он сам подготовил гибель своей династии.

Занятому междоусобицей царю было уже не государственного порядка, и так успешно начатые внешние предприятия и внутренние реформы так и остались незаконченными из-за обостренной внутренней вражды.

Отсюда понятно, делал вывод Ключевский, почему этот царь двоился в представлении современников, переживших его царствование.

Так, один из них, описав славные деяния царя до смерти царицы Анастасии, продолжал: «А потом словно страшная буря, налетевшая со стороны, смутила покой его доброго сердца, и я не знаю, как перевернула его многомудренный ум в нрав свирепый, и стал он мятежником в собственном государстве».

Мы помним, как в свое время Вассиан Топорков дал царю совет не держать около себя «советника ни единаго мудрейшего собя, понеже сам еси всех лутши».

Думается, что по большому счету Грозный вряд ли нуждался в таком совете. Как и большинство деспотов, он и сам следовал этому правилу.

Современник Грозного английский король Генрих VIII полагал, что уволить министра можно, только отрубив ему голову. Царь Иван тоже был убежден, что лучший, способ удалить от себя приближенного — казнить его, или в знак особой милости отправить в пожизненное заточение в монастырь. И, конечно, у него были и свои объяснения его расхождения с советниками.

«Ради спасения души моей, — напишет он через четыре года Курбскому, — приблизил я к себе иерея Сильвестра, надеясь, что он по своему сану и разуму будет мне помощником во благе, но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти.

Он сдружился с Адашевым, чтобы управлять Царством без Царя, ими презираемого. Они снова вселили дух своевольства в Бояр, раздали единомышленникам города и волости, сажали, кого хотели, в Думу и заняли все места своими угодниками. Я был невольником на троне.

Могу ли описать претерпенное мною в сии дни уничижения и стыда? Как пленника влекут Царя с горстию воинов сквозь опасную землю неприятельскую Казанскую и не щадят ни здравия, ни жизни его, вымышляют детские страшила, чтобы привести в ужас мою душу, велят мне быть выше естества человеческого, запрещают ездить по Святым Обителям, не дозволяют карать немцев…

К сим беззакониям присоединяется измена. Когда я страдал от тяжкой болезни, они, забыв верность и клятву, в упоении самовластия хотели взять себе иного Царя, а не сына моего! Я простил их, но они, не исправленные нашим великодушием, в жестокости сердец своих отплатили нам новыми оскорблениями. Они ненавидели, злословили царицу Анастасию и во всем доброхотствовали князю Владимиру Андреевичу. Выслушапв все это, вы поймете, что нет ничего удивительного в том, что я решился, наконец, не быть младенцем в летах мужества и свергнуть иго, возложенное на Царство лукавым Попом и неблагодарным слугою Алексием!»

Как можно видеть, царь упивался своим красноречием и не произнес ни слова благодарности тем людям, которые тащили на себе все эти трудные годы государственный воз.

О чем, о чем, а о «мирской власти» Сильвестр не думал. Да и как он с Адашевым мог вселить в бояр «дух своевольства», если все их реформы были направлены против этих самых бояр?

Обвинение в том, что временщики заняли всю Думу своими угодниками, вообще выглядит наивным. Так поступали все и во все времена, и, что, интересно было бы узнать, сказал царь, если бы ту же Думу в 1549 году заняли бы враги Сильвестра и Адашева.

Думается, что ключевыми словами в выступлении царя были слова о том, что он «был невольником на троне».

Да, он обладал огромной властью, был волен казнить и миловать, начинать войны и заканчивать их. Но ему этого было мало, и он стремился к той абсолютной власти, при которой уже никто не мог противиться его воле.

Как мы помним, в начале своего правления Иван ничего не понимал в государственных делах и нуждался в опытных и мудрых наставниках, какими и стали Макарий, Сильвестр и Адашев. И все то, что было сделано в стране за тринадцать лет, было сделано не без участия этих людей.

Да и не мог совершенно неподготовленный к управлению огромной страной молодой парень додуматься до реформ в государстве, о котором он не знал ничего.

Что такое реформы? Это путь к новому. Но чтобы идти к этому самому новому, надо было понимать, в чем слабость старины. И что мог понимать молодой царь, выезжавший из Кремля только на богомолье, в тех же вопросах юриспруденции? Да ничего! И сложно себе представить, чтобы Иван самостоятельно разрабатывал тот же новый Судебник.

Не царское это дело? Думается, что царское! И как тут не вспомнить Наполеона, чей Гражданский кодекс и по сей день лежит в основе всей европейской юриспруденции. И дело здесь было даже не в том, что Наполеон, в отличие от Грозного, был семи пядей во лбу.

В то время, когда его сослуживцы предавались радостям жизни, никому не известный поручик сидел ночами с учебниками по римскому праву.

Да, для многих авторов, пишущих об Иване Грозном здесь нет никаких проблем. Родился, обиделся на весь свет, побросал с терема собак, перебил нескольких бояр, нацепил шапку Мономаха и… пошел проводить реформы.

Но, увы, это далеко не так. Что бы чем-то управлять, нужны даже не столько власть, сколько знание и понимание. То есть то, чего у молодого Ивана не было и в помине.

А вот характер был. Да, после пожара 1547 года Иван смирился, но, выступая в роли душки-царя, в душе оставался все тем же самолюбивым и жаждущим абсолютной власти человеком.

Беседы Макария и Сильвестра о его избранности только усиливали и без того непомерное желание Ивана править самому. И ему с каждым днем становилось все сложнее сдерживать свой нрав и слушать советников, которые все чаще шли против его воли.

Что тоже было закономерно. «Привыкнув советоваться и слушаться Сильвестра в делах религиозных и нравственных, — писал Н. М. Соловьев, — питая к нему доверенность неограниченную, царь не мог не советоваться с ним и в делах политических. Но здесь-то, уже мимо всяких других отношений, необходимо было неприязненное столкновение между ними».

Привыкнув требовать исполнения своих религиозных и нравственных советов от Иоанна как от частного человека, Сильвестр требовал исполнения и своих политических советов, тогда как царь не хотел своих государственных мыслей приносить в жертву тому уважению, которое питал к нравственным достоинствам Сильвестра.

Именно отсюда шла та тягость, которую начал чувствовать Иоанн от притязаний последнего. Так было и с тем же намерением воевать Ливониею, против которого выступили бояре во главе с Сильвестром.

Они советовали царю покорить Крым, однако Иван отвергнул его и продолжал войну Ливонскую. И тогда Сильвестр стал внушать Иоанну, что все неприятности, которые после того его постигали, — болезни его самого, жены, детей — суть божие наказания за то, что он не слушался его советов, продолжал воевать с ливонцами.

Конечно, Сильвестр был человеком строгого благочестия, но в то же самое время он слишком предавался мелочам. Взявшись за дело управления нравственным поведением молодого царя, он, по всей видимости, и здесь входил в этом отношении в ненужные подробности, что должно было раздражать Ивана.

И вся проблема здесь заключалась в том, что природа Грозного требовала сдерживания, но, сдерживая его, следовало соблюдать очень большую осторожность. Чего ни Сильвестр, ни Адашев не делали.

Сыграло свою роль и то, что во время своей болезни в 1533 году царь увидел истинные лица своих сторонников и подвижников.

Как мы помним, тогда он никого из них не тронул. Но отнюдь не из-за человеколюбия и христианского смирения. Просто не пришло его время.

Но в 1560 году царь созрел для столь решительного шага. Реформы шли, он чувствовал свою силу, а Сильвестр и Адашев его утомляли.

Именно тогда царь почувствовал, что сможет обойтись без всех тех, кто верой и правдой служил ему и государству все эти годы, и освободился от них. Ну и, конечно, сыграли свою роль и причины личного порядка, и прежде всего смерть в августе 1560 года жены Ивана.

Судя по всему, хорошо знавший нравы двора царь не поверил в естественную смерть своей супруги. Да и как поверить, если множество доброхотов указывали на убийц царицы: Адашева и Сильвестра.

Поводом к возникновению таких утверждений послужили и неосторожные высказывания благовещенского священника, который объяснял царю, что болезнь его жены — наказание от Бога за то, что царь не следует наставлениям своих советников.

«Государь, — говорили царю враги его теперь уже бывших друзей, — ты в отчаянии, Россия также, а два изверга торжествуют: добродетельную Царицу извели Сильвестр и Адашев, ее враги тайные и чародеи: ибо они без чародейства не могли бы так долго владеть умом твоим».

Царь поверил, иначе он вряд ли бы написал Курбскому следующие строки: «Зачем вы разлучили меня с моей женой? — болезненно спрашивал Иван Курбского в письме к нему 18 лет спустя после этого семейного несчастия. — Только бы у меня не отняли юницы моей, кроновых жертв (боярских казней) не было бы».

Судьба временщиков решалась на специально созванном для этой цели соборе в декабре 1560 года. Собор признал их вину, однако царь оставил их в живых.

Правда, тот же Адашев всего через два месяца содержавшийся под стражей в Юрьеве Адашев «умер горячкою». И как знать, не посетил ли бывшего временщика в его келье Малюта Скуратов и не помог ему уйти в небытие, как через несколько лет Григорий Лукьянович поступит с опальным митрополитом Филиппом.

В апреле 1564 года царь получил удар, от которого так и не смог оправиться: в Великое княжество Литовское бежал видный деятель Избранной рады и опытный воевода князь Андрей Михайлович Курбский.

Вскоре после своего побега Курбский прислал царю «злокусательное» послание, в котором гневно обвинял царя в казнях невинных людей и угрожал ему небесным судом.

Вполне возможно, что именно бегство князя Курбского, ближайшего и, возможно, самого талантливого его сподвижника, стало последней каплей, переполнившей чашу терпения царя. И именно тогда в нем окончательно произошел тот страшный переворот, который так дорого будет стоить стране.

Тайная сторона опричнины

Как мы видели, в результате многих потрясений и своего специфического характера нервный и одинокий царь потерял нравственное равновесие, всегда шаткое у нервных людей, когда они остаются одинокими.

Именно поэтому он с каждым днем он все больше боялся все более притесняемого им боярства. Трусливый от природы, Иван не спал ночами и ждал удара кинжала из-за угла или отравленного вина.

Жить в постоянном страхе и напряжении было нельзя, и, в конце концов, царь решил спрятаться от бояр, окружив себя своеобразной гвардией, которой он мог доверять.

Известную роль сыграли свою роль и те царские прислужники, которые очень надеялись на то, что создание такой гвардии приведет к их возвышению, и еще более нагнетали обстановку. По свидетельству летописца, особенно усердствовали в запугивании царя «злые люди» Василий Юрьев и Алексей Басманов.

Поминали в этой связи и второй брак царя, поскольку, в отличие от несчастной Анастасии, Мария имела известное влияние на Ивана. Она хорошо изучила слабости своего венценосного супруга и умело пользовалась ими.

Царь и раньше относился к боярам подозрительно, однако под влиянием Марии он стал видеть в каждом боярине лютого врага. В те дни его окружили новые любимцы: Малюта Скуратов, Федор Басманов, князь Афанасий Вяземский, Бельский, Василий Грязной и другие.

После смерти митрополита Макария духовником царя стал архимандрит Чудова монастыря Левкий, родной брат Грязного. Эти люди, признававшие только свои личные интересы, не стеснялись в выборе средств.

Они приобрели расположение царицы, всячески потворствовали ей, льстили, расхваливали ее царю и в то же время замкнули Ивана и Марию в плотное кольцо, через которое не мог проникнуть никто другой.

После раскрытия очередного заговора, в котором были замешаны десятки видных бояр, князь Вяземский предложил царь создать особую дружину борцов с крамолой. В эту дружину должны были войти «лучшие люди».

Этот несуществующий заговор изобразили в таких ярких красках, что Иван решил покинуть тот мир, где ни минуты не ощущал себя в безопасности. Но Грозный не был бы Грозным, если бы просто ушел.

Нет! Уйти надо было так, что бы хлопанье двери было слышно на всю Московию, чтобы вся огромная страна всполошилась и пришла в ужас, потеряв своего пастыря. Иными словами, ему надо было хлопнуть этой дверью так, чтобы оставить ее открытой. И, как мы уже видели, он хлопнул ею, получив в результате этого хлопания права на диктатуру.

Да, все это так. Однако, рассуждая об опричнине, исследователи эпохи Грозного чаще всего пытаются разгадать загадки политических и экономических причин ее введения. Но мало кто останавливается на тайной стороне опричнины, в которой сам царь видел приближение Страшного суда. И именно в связи с этим появилось и такое понятие как эсхатология первого русского царя.

Эсхатология являет собой религиозное учение о предстоящем конце света, смысле земной истории, ее логическом завершении, конечной судьбе человека как индивидуума и биологического вида.

Вещь эта весьма запутанная и, как мне кажется, толком разобраться в ней в ней не дано никому. Страшный суд, второе пришествие, конец света, — все эти в высшей степени туманные понятия давно уже стали достоянием особо верующих, которые никогда не утруждали себя интеллектуальными изысканиями.

Эсхатология Нового завета неразрывно связана с понятием Страшного суда — последнего судилища, которое должно окончательно определить судьбы «грешников» и «праведников».

Идея Страшного суда породила эсхатологические учения, связанные с надеждой на грядущее восстановление попранной справедливости.

Современники Ивана Грозного связывали его действия со Страшным судом. А. Шлихтинг рассказывал о типичной реакции людей на действия царя: «Всякий раз как тиран приглашает кого-нибудь явиться в Александровский дворец, тот идет как на Страшный суд, откуда ведь никто не возвращается».

Когда Грозный приблизился к Новгороду, «новгородцы стали кричать, что для них наступает Страшный суд».

Идеями Страшного суда пронизаны речи опальных и осужденных на смерть. А. Шлихтинг отмечал: «Все, что ему приходило в голову, одного убить, другого сжечь, приказывает он в церкви; и те, кого он приказывает казнить, должны прибыть в Александрову слободу как можно скорее, и он дает письменное приказание, в котором указывается, каким образом они должны быть растерзаны и казнены».

Это наблюдение А. Шлихтинга довольно точно передает важную особенность опричных казней. При внимательном чтении источников не найти в этих казнях хаоса и алогичности, равнодушия к символической форме уничтожения человека.

Более того, повторяемость и некая типологичность жестоких форм опричного террора в известной степени определялась эсхатологической семантикой.

Большинство опричных казней связано с водой, которая в толкованиях к Апокалипсису Андрея Кесарийского знаменует собой неверие.

Вот типичный пример, приведенный А. Шлихтингом. Когда «главного секретаря» новгородского Федора Ширкова привели к царю, тот приказал привязать его к краю длинной веревки и бросить в Волхов.

Через час его вытащили, и царь спросил, не видал ли он чего-нибудь. Тот ответил, что видел злых духов, которые живут в глубине вод реки Волхова. Очень скоро, добавил Ширков, они будут здесь и возьмут твою душу.

За такой ответ царь приказал поставить Ширкова на колени в котел и обваривать кипятком. После пыток мертвое тело было разрублено на части и брошено в реку.

Одним словом вода, вода, кругом вода, и не случайно Н. С. Тихонравов отмечал: «По мифическим русским воззрениям, выразившимся в многочисленных и разнообразных произведениях народной поэзии, ад находится в пропастях, на дне реки». На дно рек царь велел бросать тела убиенных, не разрешая хоронить в земле.

Во время погрома в Новгороде в январе 1570 года царь созвал великое множество людей на городской мост под предлогом беседы с ними о важных делах.

Когда все собрались, Иван приказал всех бросить в реку. Остается только добавить, что среди «владычних бояр и иных многих служивых людей» были их жены и дети. Однако новгородский летописец писал еще и о тех страшных пытках и истязаниях, которым царь подвергнул перед смертью несчастных.

Река и мост испытания — древнейшие образы индоевропейской мифологии. В индийском варианте — это река Вайтарани, протекающая в царстве бога Ямы: в ее кипящие соленые волны падают грешники и опускаются в находящееся под нею место мучений.

У греков речным перевозчиком в царство мертвых был Харон, у русских — архангел Михаил. В житии преподобного Василия Нового рассказывается, что некий воин умер, но спустя некоторое время душа вернулась в тело.

Воин сообщил, что видел мост, под ним текла река. На другом берегу — цветущий луг и сонмы мужей в белых одеждах. На мосту происходит испытание: праведники проходят через него и попадают в рай, а грешники падают в зловонную реку.

Кирилл Александрийский уточнял, что связанные грешники мучались в огненных реках и озерах, которые являются непременными атрибуты ада и Страшного суда. Адский огонь иногда символически изображался в кипящем котле.

На средневековых миниатюрах рукописей, содержащих описания загробного царства и Страшного суда, традиционно изображался «лютый мраз» в виде озера, красного, как огненная река: ад — царство огня и вечного холода; русские апокрифы относили к числу адских мук пытку огнем и «мразом».

«Составная мука» новгородских казней в том и заключалась, что людей сначала поджигали и только потом сбрасывали с моста в реку.

Мост через Волхов был, видимо, выбран царем специально: орящие люди со связанными руками и ногами попадали в холодную воду. Казнь эта, судя по всему, была для царя символом наказания грешников, которым уготована «вечная мука».

Рассеченные человеческие тела бросались на съедение птицам, животным, рыбам.

Как мы помним, Грозный считал себя последним и благочествиым православным государем. Но именно это самое благочестие, как полагают многие исследователи эпохи Грозного, и сыграло особую роль в истории опричнных казней.

На практике это благочестие на крови означало лишь то, что «царь добивался полновластия как исполнитель воли Божьей по наказанию человеческого греха и утвеждению истинного „благочестия“ не только во спасение собственной души, но и тех грешников, которых он обрекал на смерть».

И именно такие представления превращали опричные казни «в своеобразное русское чистилище перед Страшным Судом».

Надо полагать, что в восприятии Грозного опричнина была явлением не только политического, но и религиозного характера, и в начале 60-х годов поведение Грозного напрямую зависело от его напряженных ожиданий конца света.

Как известно их христианских источников светопреставления ждали в 7000 (1492) году. Вера в него была настолько сильна, что в некоторых европейских странах даже не сеяли хлеб.

Когда конец света не наступил, христиане вспомнили о трактате «О летех седьмой тысячи» византийца Дмитрия Траханиота, в котором тот писал, что «никто не знает числа веку и конец мира может наступить и в 7000, и в 7007, и в 7070, и в 7700 году».

Трактат адресовался новгородскому архиепископу Геннадию, и по поручению митрополита тот составил пасхалии до 7070 года.

По заказу архиепископа Макария в 1540 году были составлены пасхалии на всю восьмую тысячу лет. Однако никаких указаний на 7070 (1562) год, как дату наступления Страшного Суда, в документах времени Грозного не найдено.

Таким образом, идея близости Страшного являет собою скорее как явление индивидуального сознания царя. Вся беда была в том, что царь не являлся частным лицом, и завладевшая его сознанием идея неизбежно должна была выразиться общественной жизни.

Известно, что царь любил обсуждать волновавшие его богословские проблемы со своими наставниками. Однако Макарий, к которому Грозный относился с особым уважением, в своих многочисленных писаниях и выступлениях темы немедленного наступления Страшного Суда ни разу не коснулся.

Судя по всему, Грозный сам определил дату наступления Страшного Суда и в этой связи замыслил опричнину. Когда 7070 год прошел, а зло и беззакония продолжали нарастать, монарху в соответствии с «Откровением» Иоанна Богослова оставалось ждать три с половиной года.

Но он не выждал срока, и в 1565 году ввел опричнину. Самодержец увидел главную свою функцию в наказании зла «в последние дни» перед Страшным Судом.

И именно поэтому царские казни воспринимались современниками не только как жестокость. Если отбросить все эти иносказания, то можно сказать, что начитавшийся и наслушавшийся о своем особом предназначении царь начинал себя путать со Всевышним, потому и брал на себя его задачи. И именно поэтому во время опричнины царь возложил на себя особые пастырские функции.

В русской богословской среде положение великого князя рассматривалось как структурно оформленное. Христос — Правда Истинная — будет вершить свой последний Суд. И великий князь в этой структуре был правдой «мира сего».

Сравнение власти царя с властью Божьей не прошло мимо сознания Ивана Грозного и стало едва ли не главным мотивом его деятельности. Главные этические понятия, о которых спорили Грозный и Курбский, не только соотносились с грядущим Страшным судом, но и прямо вытекали из представлений о нем.

Надо полагать, что вся эсхатологическая философия Грозного вышла из Евангелия и положения о том, что всякий «противящийся власти противится Божьему установлению».

Под словом «отступник» царь понимал состояние человека, не пожелавшего беспрекословно подчиниться монарху. И именно два этих понятия — измена и благочестие — стали основными императивами-антиподами в сознании Грозного. Благочестив только тот, считал он, кто никогда не выступает против воли Господа.

По Грозному мир был устроен благочестиво только тогда, когда царь владел своими «рабами», а они безоговорочно повиновались ему. Потому он и обвинял Курбского и его единомышленников в том, что они пытались поколебать благочестие, а державу, данную ему от Бога и прародителей, присвоить себе.

Благочестие по Грозному — это идеальная основа мироустройства, и никому не было дано менять иерархическую структуру, в которой государь являлся слугой Царя небесного.

Пролитие крови тех, кого царь считает грешниками, оправдано самой сутью царской власти. Святость и благочестие сосуществуют в царе вместе со страстью к пролитию крови тех, кто «сопротивен» власти.

Согласно средневековой религиозной традиции Божье праведное наказание, приводящее к смерти, в конечном счете, вело к спасению души.

В Каноне и молитве ангелу Грозному воеводе, сочиненных, как считает Д. С. Лихачев, Иваном Грозным под псевдонимом Парфений Уродивый, нашли отражение общественные идеи о сути Божьего наказания.

Архангел Михаил в преддверии Божьего суда наказывает грешников и содействует их спасению: «Смертью нас назирает, и от суеты мира избавляет, и на Суд праведни ко Христу представляет, и от вечных мук избавляет…».

A. M. Панченко и Б. А. Успенский справедливо отмечали, что архангел Михаил был для самодержца «учителем», образцом монаршего поведения. Являясь носителем Божественной воли, великий князь как бы обретал право на наказание именем Бога.

В пылу спора с Курбским, не отказываясь от идеи, что именно он принуждает грешников испивать «чашу ярости Господни». Иван Грозный видел свою главную роль в наказании зла в последние дни перед Страшным судом.

Эсхатологические взгляды царя на опричнину особенно ярко выразились в символике Опричного дворца Ивана Грозного. Символический смысл опричной атрибутики не сводим к наказанию вообще; суть в ином: Божье наказание осуществляется избранными людьми царя в «последнее время».

A. M. Панченко и Б. А. Успенский считают, что «доктрину наказания, как она сложилась в „политическом богословии“ Грозного, можно выразить с помощью параллелизма: на том свете наказание определяет Бог, а осуществляют сатана и бесы. На этом свете опалу полагает царь, а карательной практикой занимаются опричники-кромешники во главе с Малютой.

Таким образом, опричнина в представлении царя являла собой своеобразную мистерию веры, образ будущего на земной тверди, а опричные казни превращались в своеобразное русское чистилище перед Страшным судом.

Сам же царь добивался полновластия как исполнитель воли Божьей по наказанию человеческого греха и утверждению истинного „благочестия“ не только во спасение собственной души, но и душ тех грешников, которых он обрекал на гибель.

Известный историк А. Л. Юрганов считает, что создание опричнины связано с эсхатологическими ожиданиями Ивана Грозного.

Уверенный в скором конце света, царь посчитал долгом помазанника Божьего начать вершить суд над грешниками еще при их жизни.

Таким странным и страшным способом царь решил построить благочестие на крови в огромной стране. Что было невозможно по определению.

Немец-опричник Генрих Штаден оставил яркое описание этого здания. „Там были, — писал он в `Записках о Московии`, — выстроены три мощных постройки, и на каждой наверху на шпице стоял двуглавый орел. На воротах было два резных разрисованных льва, вместо глаз у них были пристроены зеркала. Между ними стоял двуглавый черный орел с распростертыми крыльями“.

Опричный двор был окружен мощными стенами, выложенными на сажень от земли из белого камня, и на две сажени — из кирпича. Крепость имела трое ворот — на восток, на юг и на север.

Северные ворота, ориентированные на Кремль, были окованы железными полосами и покрыты оловом, а изнутри закрывались на два толстых бревна.

На воротах „было два резных льва, вместо глаз у них были пристроены зеркала, и еще резной, из дерева, черный двуглавый орел.

Один лев стоял с раскрытой пастью и смотрел к земщине, другой, такой же, стоял и смотрел во двор“. На дворе были построены деревянные царские хоромы, над крышами которых, на шпицах возвышались двуглавые орлы. Площадь внутри двора была засыпана белым песком».

Если же отбросить всю тайную суть этих иносказаний и малопонятных нормальному человеку терминов, то все эти сказки означали только одно: Иван Васильевич стал путать себя с Богом и наказывать людей за прегрешения еще при жизни. Но при этом он почему-то убивал совершенно ни в чем не повинных людей и оставлял в живых таких бандитов, как Малюта Скуратов и Василий Грязной.

Загадка митрополита Филиппа

Понятно, что в стране, где каждый день проливались реки крови, становилось все меньше людей, способных даже не столько бросить вызов царю, а просто поговорить с ним. Но даже среди этого страшного безмолвия несчастные ожидали только, не раздастся ли за них единственный спасительный голос — голос Филиппа.

И он раздался. Митрополит убеждал владыку Новгородского Пимена и других епископов стать за правду пред лицом гневного государя. Но уже не было в живых святого Германа Казанского, «непобедимого о Бозе ревнителя, а прочие трепетали от малодушия».

Тогда ревностный первосвятитель не устрашился и один, без помощников, отправился увещевать Иоанна в Александровскую слободу, которую в народе уже окрестили берлогой разврата и злодейства.

— Державный царь! — сказал он. — Облеченный саном самым высоким, ты должен более всех чтить Бога, от которого принял державу и венец. Ты образ Божий, но вместе и прах. Властелин тот, кто владеет собою, не служит низким похотям и не волнует в самозабвении собственную державу.

— Что тебе, чернецу, до наших царских дел? — недовольно воскликнул царь.

— По благодати Святого Духа, — отвечал Филипп, — по избранию священного Собора и по вашему изволению, я — пастырь Христовой церкви. Мы с тобою должны заботиться о благочестии и покое православного христианского царства!

— Молчи! — сказал Иван.

— Молчание неуместно теперь, — продолжал святитель, — оно размножило бы грехи и пагубу. Если будем выполнять произволы человеческие, какой ответ дадим в день Пришествия Христова? Надо различать добрых людей от худых, первые берегут общую пользу, вторые говорят тебе неправду для своей выгоды, и грешно не обуздывать людей вредных, пагубных тебе и царству!

— Филипп! — с нескрываемым раздражением воскликнул начинавший терять терпение Иван. — Не прекословь державе нашей, чтобы не постиг тебя гнев мой, или оставь митрополию!

На этом они расстались, недовольные друг другом. Но при этом каждый из них понимал, что это только начало и добром противостояние мирского и духовного владык не кончится.

Разозленный царь и не думал внимать словам митрополита. Казни и беззакония продолжались, ободренные попустительством царя опричники наглели все больше, и Москва стонала от их притеснений.

Каждый день к святителю приходило множество москвичей и со слезами умоляли защитить их от царского произвола. Святитель утешал несчастных словами Евангелия:

— Дети! — говорил он. — Господь милостив! Он не посылает искушений более, чем можем понести; надобно быть и соблазнам, но горе тому, кем соблазн приходит. Все это случилось с нами по грехам нашим, для исправления нашего, да и счастье обещано нам не на земле, а на небе…

Не в силах больше терпеть неправду, Филипп клеймил опричников позором. Но к каким бы иносказаниям он ни прибегал в своих страстных проповедях, всем было понятно, к кому они были обращены.

Атмосфера наколялась все больше, и все меньше становилось шансов у митроплита победить в своем неравном проитвостоянии с царем.

Однако он и не подумал умерять свой пыл и продолжал нести Божине слово, утешал обиженных и клеймил притеснителей. Затем случилось то, чего никто не ожидал даже от такого непреклеонного в своей вере человека, каким являлся митрополит.

В крестопоклонное воскресенье 22 марта 1568 года царь пришел в храм. Он и опричники были в черных одеждах, с высокими шлыками на головах и оружием.

Однако митрополит не дрогнул при виде весьма решительно настроенных опричников и при большом стечении народа произнес проповедь о необходимости упразднить опричнину.

Царь терпел, наливался гневом, но молчал. Более того, после проповеди он подошел к митрополиту за благословением, однако тот сделал вид, что не замечает его.

— Владыко, — сказал один из опричников, — государь пред тобою, благослови его!

Филипп, взглянув на Ивана, сказал:

— Государь! Кому поревновал ты, приняв на себя такой вид и исказив благолепие твоего сана! Ни в одежде, ни в делах не видно царя. У татар и язычников есть закон и правда, а на Руси нет правды; в целом свете уважают милосердие, а на Руси нет сострадания даже для невинных и правых. Убойся, государь, суда Божия. Сколько невинных людей страдает! Мы здесь приносим жертву бескровную Богу, а за алтарем льется невинная кровь христианская! Грабежи и убийства совершаются именем царя!

— Филипп! — взорвался царь. — Неужели думаешь переломить нашу волю? Не лучше ли быть тебе одних с нами мыслей!

— К чему же вера наша? — отвечал святитель. — Не жалею я тех, которые пострадали невинно: они мученики Божии, но скорблю за твою душу! Я пришлец на земле, как и все отцы мои, и готов страдать за истину!

Не получив от митрополита благословения, царь в ярости стукнул посохом оземь и пригрозил митрополиту, а заодно и всей земле суровыми карами.

— Я был слишком мягок к вам, — сказал он, выходя из храма, — но теперь вы у меня взвоете!

На другой день о столкновении царя с митрополитом говорила вся столица. Церковь пользовалась большим авторитетом, и народ не оставался безучастным свидетелем случившегося.

Такую же смелость святитель проявил и во время крестного хода 28 июля, на который Иван явился с опричниками в полном их наряде.

В то время, когда пришел царь, святитель читал Евангелие. Увидев стоявшего рядом с Иваном опричника в тафье, он преравл чтение и сказал:

— Державный царь! Добрые христиане слушают Слово Божие с непокрытыми главами? Почему же эти люди следуют магометанскому закону и стоят в тафьях?

Опричник быстро снял тафью, а его товарищи сказали, что митрополит лжет и восстает на царя. Иван вышел из себя и обозвал святителя лжецом, мятежником и злодеем.

Участь мятежного митрополита была решена. Однако свести иерарха с кафедры было не так легко даже для Грозного. В сентябре в Соловецкий монастырь отправилась специальная комиссия, которой было поручено собрать компрометирующие Филиппа материалы о его деятельности в бытность игуменом.

Формально во главе этой комиссии стоял суздальский епископ Пафнутий, который уже выступал против Филиппа в защиту опричнины. Входил в комиссию и архимандрит Московского Спасо-Андроникова монастыря Феодосий.

Но главная роль принадлежала двум опричникам: знатному Рюриковичу князю Василию Ивановичу Темкину-Ростовскому и опричному дьяку Дмитрию Михайловичу Пивову.

Эти свое дело знали: одних монахов они запугали, других прельстили щедрыми обещаниями. Больше всех среди монастырской братии старался игумен Паисий, которого обещали возвести в епископы. Но все его труды оказались напрасными, и лжесвидетель не получил обещанной награды.

Показаний против Филиппа было собрано много, но все они были настолько шиты белыми нитками, что даже противник митрополита епископ Пафнутий отказался подписать результаты работы комиссии, утверждавшей, что Филипп вел в монастыре порочную жизнь.

Однако новгородский владыка Пимен, давно заискивавший перед царем и метивший на место Филиппа, монах Зосима и еще некоторые, недовольные строгостью Филиппа во время его игуменства, согласились лжесвидетельствовать против святителя.

Результаты царского гнева не заставили себя долго ждать, и перед собором епископов явился чтец с клеветою на святителя. Все прекрасно понимали, что во всех этих обвинениях не было ни слова правды, но молчали. Страх перед царем оказался сильнее и Божьего страха, и Божьей правды.

Когда чтец умолк, Пимен с явным желанием обратить на себя внимание царя громко воскликнул:

— Митрополит царя обличает, а сам гадости делает!

По духовенству прошел шепот. Священники хорошо знали цену Пимену, но и на этот раз промолчали.

Филипп, не теряя присутствия духа, посмотрел на Пимена.

— Человекоугодничеством домогаешься ты получить чужой престол, — насмешливо сказал он, — но лишишься и своего!

Тут случилось неожиданное. Потрясенный стойкостью святителя чтец не выдержал напряжения и со слезами на глазах сознался, что его заставили угрозами говорить клевету.

Святитель ласково взглянул на него.

— Не печалься, — сказал он, — я все знаю и прощаю тебе невольную ложь. Знаю и то, что здесь хотят моей погибели! И погубить меня хотят за то, что я никому не льстил, не давал никому подарков, не угощал никого пирами. Но что бы ни было, не перестану говорить правду, поскольку не хочу носить бесполезно сан святительский!

Воспользовавшись паузой, Пимен снова принялся обвинять Филиппа во всех смертных грехах.

— Не старайся! — поморщился владыка. — Я тебе уже сказал, что ты пожнешь то, что посеял! Государь! — обратился он к царю. — Ты думаешь, что я боюсь смерти? Если так, то ты ошибаешься. Достигнув старости, готов я предать дух мой Всевышнему, моему и твоему Владыке. Лучше умереть невинным мучеником, чем в сане митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония. Именно поэтому я оставляю свой жезл и мантию. А вы, святители и служители алтаря, пасите стадо Христово, готовьтесь дать отчет и страшитесь Небесного Царя более, чем земного…

«С этими словами, — писал современник, — святитель снял с себя белый клобук и мантию. Но царь остановил его, сказав, что ему должно ждать суда над собою, заставил взять назад утварь святительскую и еще служить литургию 8 ноября в Успенском соборе».

Филипп хотел было возразить, но сдержался и, снова облачившись в свои одежды, продолжил службу. И глядя на его спокойное лицо, никто даже не мог догадываться о том, что творилось в его болящей за государство и церковь душе.

Эта была последняя литургия отчаянного митрополита. В самом начале службы в соборный храм ворвался один из любимцев царских, Басманов, и прочел осуждение Филиппу.

Опричники бросились в алтарь, сорвали со святителя облачение, одели в рубище, вытолкали из храма, посадили на дровни и повезли в Богоявленский монастырь, осыпая его бранью и побоями.

Огромные толпы народа со слезами провожали святителя, а он спокойно благословлял народ. Пред вратами обители он сказал народу:

— Дети! Все, что мог, сделал я, если бы не из любви к вам, и одного дня не оставался бы я на кафедре… Уповайте на Бога, терпите…

Несколько дней страдал неустрашимый исповедник правды в смрадной келье, окованный цепями, с тяжелою колодкой на шее, лишенный хлеба.

Дабы увеличить его страдания, царь прислал ему голову любимого его племянника и приказал сказать ему:

— Вот твой любимый родственник, не помогли ему твои чары!

Святитель поцеловал голову и велел возвратить царю кровавый подарок. Если верить И. Таубе и Э. Крузе, то царь «через несколько дней вздумал убить его и сжечь, но духовенство упросило великого князя даровать ему жизнь и выдавать ему ежедневно 4 алтына».

Намерение царя сжечь Филиппа свидетельствует, по мнению Г. П. Федотова, о факте обвинения митрополита в колдовстве, что установить затруднительно, так как приговор собора не сохранился.

Ходили слухи, что царь хотел затравить Филиппа медведем, и о его чудесном спасении от разъярённого зверя.

Спустя несколько дней святителя привезли слушать окончательный приговор, которым его осудили на вечное заключение.

По указанию царя ноги митрополита были забиты в деревянные колодки, руки заковали в железные кандалы. Вскоре он был сослан в Тверской Отроч монастырь, где провел последние годы своей жизни.

Надо ли говорить, в каких тяжелых условиях проживал бывший владыка русской церкви, поскольку даже сочувствовавшие ему монахи не могли облегчить его участь, опасаясь царских соглядатаев.

Пимен мог быть доволен. Пока. Но уже очень скоро сбудется пророчество опального митрополита, и ему придется узнать всю справедливость изречения «избави, боже, пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь…»

Почему Грозный испугался юродивых

Весной 1570 года Грозный залил кровью старинный русский город Великий Новгород. Как это ни удивительно, но во всем Новгороде нашелся всего один смелый обличитель неправды и злодейства — преподобный Арсений-затворник.

Царь пощадил обитель Арсения, несколько раз посещал его и довольно спокойно выслушивал обличения праведника, который один дерзнул стать заступником несчастного города, отказывал царю в благословении и не принял от него богатых даров.

Во все продолжение разгрома Арсений не выходил из кельи, неусыпно молясь о смягчении царской ярости. Утомившись казнями и собираясь в Псков, Грозный царь пришел к затворнику принять благословение и звать его с собою.

— Насытился ли ты кровью, зверь кровожадный? — спросил праведник.

Грозный не ответил.

— Кто может благословить тебя, — продолжал Арсений, — кто может молить Бога о мучителе, облитом кровью христианской? Много душ неповинных послал ты в Царство Небесное, а сам не узришь его. И еще замышляешь новое кровопролитие.

Царь уверял, что никому не сделает зла в Пскове, если не найдет там измены.

— И ты сам, отче, будешь свидетель тому! — прибавил он.

— Пусть будет по слову твоему, — отвечал Арсений. — Завтра готов я в путь с тобой и неотступен буду от тебя в Пскове. Но знай, что не на радость тебе будет, когда помыслишь злое, и ярость кровожадная возгорится в тебе. Тогда вспомнишь слова мои: страх и трепет обымут тебя, и сотрясутся от ужаса все кости твои…

Наутро дверь в келье Арсения оказалась запертою изнутри, и сколько ни стучались, старец не подал голоса. Разломали дверь и увидели старца на коленях, с согнутыми на груди руками и наклоненною головой. Он как будто продолжал молиться, но праведная душа его уже пребывала «в селениях небесных».

Для совести, отягченной кровью, тяжко было зрелище мирной кончины праведника. Во всю дорогу Грозный был мрачен и задумчив.

На последнем ночлеге в селе Любятове, близ Пскова, царь с ужасом выбежал из избы, между тем как в городе, трепетавшем от ужаса, раздался благовест к воскресной утрене.

— Теперь в Пскове все трепещут, но напрасно, я не сотворю им зла, — сказал царь спокойным голосом. — Притупите меч о камень. Да престанут убийства…

Чем объяснить внезапный ужас Ивана и его внезапный переход от свирепства к кротости? Царь твердо помнил последние слова затворника Арсения и был уверен, что усопший праведник невидимо сопутствует ему во Псков.

Судя по его поведению и некоторой задумчивости, Грозному, с его расстроенным воображением и помраченной злодеяниями совестью, было страшно иметь при себе такого неотступного обличителя.

Особенно тяжело ему было бессонными ночами, когда на него наваливались тяжкие раздумья.

Но ужас прошел, а грабежи продолжались, хотя жители Пскова и выразили полную покорность. И рядом со столами с хлебом — солью вдоль улиц, по которым должен был проследовать царский кортеж, стояли плахи с топорами.

Когда царь проезжал по городу, горожане, в знак выражения своей покорности, клали на них свои головы.

Всю свою ярость царь обрушил на местное духовенство. Среди жертв были игумен Псково-Печерского монастыря Корнилий и келарь Вассиан Муромцев. Они были действительно одиозными для царя фигурами. Корнилий был создателем летописного свода, в котором оплакивал падение независимости Пскова в 1510 году. Вассиан Муромцев был дружен с Курбским, ему князь писал незадолго до своего побега.

Печорскому игумену, вышедшему навстречу царю с крестами и иконами, отрубили голову. Псковские церкви были ограблены до нитки. Опричники сняли с соборов и увезли в слободу колокола, забрали церковную утварь.

В Пскове опричники ограбили монастыри и многих горожан. Но пробыл здесь царь недолго.

Утром 20 февраля, во второе воскресение великого поста, улицы Пскова представляли необыкновенное зрелище. По всем улицам до Кремля, против всех домов и ворот были расставлены столы с разными постными кушаньями, жители в праздничном платье стояли пред столами.

Однако праздника не было. Горожане пребывали в великом страхе, как приговоренные к смерти, многие дрожали, иные плакали.

Только один человек в длинной рубашке, подпоясанный веревкою, смело разгуливал по улицам, пробегая босыми ногами от одного стола к другому и стараясь ободрить жителей.

Это был юродивый Никола, известный и уважаемый праведник. Когда царь въехал в город, юродивый приблизился к нему и, прыгая на палочке, приговаривал:

— Иванушка! Иванушка! Покушай: вот тебе хлеб-соль. Чай, не наелся мясом человечьим в Новгороде.

Разгневанный царь приказал опричникам схватить его, но блаженный скрылся в толпе народа. При выходе из Троицкого соборного храма Никола снова встретил царя и пригласил к себе в келью, где на лавке была разостлана чистая скатерть, на которой лежал огромный кусок сырого мяса.

— Покушай, Иванушка, — сказал Никола.

— Я христианин и не ем мяса в пост, — сурово ответил царь.

— Мяса не ешь, а людей губишь и кровь христианскую пьешь, и суда Божия не боишься! — громко воскликнул Никола.

Грозный окинул юродивого взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, и приказал снимать колокола с соборной церкви и грабить ризницу. Выдержав пристальный взгляд царя, юродивый строго сказал:

— Не тронь нас, прохожий человек, и иди отсюда прочь. Если еще помедлишь, не на чем тебе будет бежать отсюда!

В ту же минуту вошел Малюта Скуратов, бледный от страха, и доложил царю, что любимый конь его пал.

— Только тронь кого-нибудь в богоспасаемом Пскове, — закричал юродивый, — или ограбь какую-нибудь церковь, тотчас же издохнешь, как конь твой!

Грозный оставил в покое город, спасенный от разорения юродивым. Дв, царь ушел из Пскова. Но не только из-за страшных пророчеств юродивого: ненавидевший Новгород Иван по каким-то только ему ведомым причинам считал Псков менее подозрительным.

Смертельные тайны Малюты Скуратова

В декабре 1569 года царь созвал в Александровской слободе все опричное воинство и объявил ему весть о «великой измене» новгородцев.

Войска двинулись к Новгороду. Целью военной операции была не защита отечества, не война против иностранного государства, а разгром русского города — Новгорода. Впрочем, не только его.

На пути в Новгород опричники зашли в Тверь. На подходах к городу они настигли несколько сотен семей, выселенных из Пскова по подозрению в измене. По приказу царя опричники перебили 220 мужчин с женами и детьми.

Затем наступила очередь Твери, где был учинен страшный погром. Но и покинув Тверь, царь не успокоился.

Он хотел обеспечить внезапность своего появления в Новгороде, а потому приказал передовому отряду во главе с Василием Григорьевичем Зюзиным уничтожать все живое на своем пути. И тот уничтожал с превеликим, надо заметить, удовольствием.

Сотни людей погибли в Клину, Вышнем Волочке и Торжке, где за компанию истребили всех находившихся там пленных немцев, поляков и татар.

В Твери была проведена еще одна акция. Неподалеку от нее жил в заточении бывший митрополит Филипп. Царь не забыл того унижения, которому подверг его митрополит, лишив своего благословения, и жаждал мести.

Деликатное поручение разобраться с Филиппом царь возложил на Малюту Скуратова. Именно тогда начала восходить звезда всемогущего временщика царя.

Пройдет немного времени, и его будут уже называть думным дворянином Григорием Лукьяновичем Бельским. Малюта было его вторым, «мирским» именем, Скурат — вторым именем отца; фамилия Малюты — Бельский.

Этот сподвижник Иоанна Грозного стал наиболее известным среди опричников. Мало найдется на Руси людей, не слыхавших о Малюте Скуратове, и не случайно имя именно этого бандита стало нарицательным.

Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский происходил из дворянского рода, занимавшего невысокое положение. Как мы помним, он был в числе тех, кто входил круг приближенных к царице.

В конце концов, он попал в Александровскую слободу, но в «черном братстве» занимал самый низший пост — был всего-навсего пономарем.

Выдвижение его было во многом связано с исполнением царских приговоров об арестах и казнях и своей собачьей преданного своему повелителю. Сам Малюта с гордостью именовал себя «псом государевым».

Впрочем, он таковым и был, этот мрачный исполнитель царской воли, испытывавший жестокую радость от мучений своих жертв.

В разгул опричнины Скуратов чуть ли не каждый день совершал налеты на дома московских бояр, воевод, дьяков и руководил карательными экспедициями на их вотчины. Наиболее выдающуюся роль в опричнине он начал играть во время репрессий 1569–1570 годов.

В обязанности Скуратова входили организация тотальной слежки за политическими неблагонадежными, в выслушивании «изветчиков» (доносчиков). И именно он заложил основы политического сыска в России.

При Скуратове сыскное ведомство не подчинялось ни Боярской думе, ни опричному правительству и фактически руководителем «Пыточного двора» являлся сам царь.

Главное орудие опричных следователей была пытка. По многочисленным свидетельствам современников, «для мук были сделаны особенные мечи, железные клещи, острые ногти, длинные иглы; разрезывали людей по суставам, сдирали с них кожу, выкраивали ремни из спины».

Очень часто несчастных подвешивали за руки на дыбе и жгли им головы, после чего в полубесознаетльном состоянии бросали в прорубь.

Прославился он и тем, что, к великому удовольствию царя, постоянно изобретал новые и ранее неведомые на Руси казни.

«Наружность его, — описывал А. Толстой Малюту в „Князе серебряном“, — вселяла ужас в самых неробких…Казалось, никакое великодушное чувство, никакая мысль, выходящая их круга животных побуждений, не могла проникнуть в этот узкий мозг, покрытый толстенным черепом и густой щетиной. В выражении этого лица было что-то неумолимое и безнадежное…Он нравственно уединил себя от людей, жил посреди их особняком…перестал быть человеком и сделал из себя царскую собаку, готовую растерзать без разбора всякого, на кого Иоанну ни вздумалось натравить её».

И вот этого бандита царь решил послать к Филиппу, ибо начинать такое великое дело, как убийство тысяч ни в чем не повинных людей без благословения со стороны церкви ему не хотелось.

Отправляя Малюту для переговоров с Филиппом, царь совершил ошибку, обычную для аморальных людей: он мерил нравственность Филиппа по себе.

Малюта Скуратов явился в келью Филиппа и со смиренным видом сказал:

— Владыко! Преподай благословение царю на путь в Новгород…

Святитель знал, зачем явился Малюта. За три дня до приезда главного палача он сказал: «Вот и приблизился конец моего подвига». После чего причастился Святых Тайн.

Прекрасно понимая, что он сейчас он произнест свои последние в жизни слова, он, тем не менее, произнес их.

— Я, — сказал он, — благословляю только на добрые дела!

Сказав это, он встал на молитву и просил Господа принять дух его с миром.

По другой версии, Филипп сказал Малюте: «Делай то, зачем ты пришел, а не кощунствуй!».

Малюта задушил святителя подушкою. Монастырским властям он сообщил, что Филипп умер по их небрежности «от неуставного зною келейного».

Это было 23 декабря 1569 года. Так окончил земную жизнь свою великий святитель, положивший жизнь правду.

«Многими богоугодными, великими иерархами просияла Церковь Русская, — писал один из историков церкви о Филиппе, — но в числе их один только мученик за правду и человеколюбие: слава его нетлена, как нетлены самые останки его».

Конечно, прямых доказательств этого преступления нет. Но в то же самое время маловерятно, чтобы митрополит вдруг умер «от зною».

Много лет спустя при раскопках на Берсеневке, где находились палаты Скуратова, было обнаружено огромное количество черепов и множество раздробленных палачами костей.

Это место на берегу Москвы-реки, почти напротив Кремля, отдает чем-то зловещим. В начале XVI века слева здесь стояли роскошные палаты боярина Ивана Никитича Берсень-Беклемишева.

При Иване III и сыне его Василии он был послом в Польше. В результате интриг боярину отрубили голову. Его дом Иван Грозный подарил Малюте Скуратову.

Место Малюте понравилось: тихое и до Кремля рукою подать, только перейти по наплавному мосту. И никто не мог помешать Малюте в его кровавых делах.

Нынешний дом, построенный на старом подклете, воздвиг в 1657 году думный дьяк Кириллов. Вскоре рядом появилась церковь Николы Чудотворца.

Дьяк был человеком незаурядным и стал первым царским ботаником. Возле этого дома прямо на болоте он развел райские кущи. И сам царь любил сюда приходить, посидеть в тиши среди растений необычайных.

В 1682 году при стрелецком бунте ворвались к хозяину и секирами его зарубили.

Кровавое место не давало житья никому, кто надумывал здесь поселиться. И достаточно только посчитать, сколько людей из этого дома было расстреляно в советское время, чтобы окончательно понять: здесь нечисто.

И как знать, не охраняет ли таким образом дух самого кровавого опричника свои владения.

Одиссея капитана русских пиратов

Как мы помним, в 1568 году Россия не смогла взять Ревель из-за постоянного подвоза подкреплений и припасов по морю. К тому же шведы развернули на Балтике настоящую охоту на идущие в Россию иноземные суда.

Свою лепту внесла и Польша — не имея своего флота, король Сигизмунд-Август превратил вассальный Данциг и ливонский Пернау в настоящие пиратские гнезда.

«Нарвское мореплавание» столь заботившее Иоанна, практически прекратилось, и морская торговля начала перемещаться в Белое море.

Конечно, стране нужен был флот. Но это было проще сказать, чем сделать. В Поморье и в бывших новгородских землях можно было набрать людей, знакомых с морем, а московские плотники могли построить неплохие корабли.

Но что касается штурманов, знатоков ведения боевых действий в составе флотов и совместного эскадренного плавания — едва ли не самой сложной части тогдашней навигационной науки, — их взять было неоткуда.

Проблема казалась неразрешимой, однако Грозный быстро нашел выход. Для борьбы с иноземными пиратами царь решил завести своих собственных флибустьеров. В чем не было ничего удивительного, поскольку услугами каперов пользовались в то время едва ли не все европейские монархи.

Не мудрувствуя лукаво, Грозный приказал посольским чиновникам и купцам, торгующим за границей, было приказано найти подходящего человека, который согласился бы пиратствовать на Балтике в русских интересах.

Царские посланцы смогли заинтересовать известного датского пирата Корстена Роде. К сожалению, неизвестно, приезжал ли Роде в Москву или все переговоры царя с пиратом велись через третьи лица. Так или иначе, Роде согласился пиратствовать в Балтийском море во благо России.

Получив согласие пирата, Иван Грозный летом 1570 года присвоил ему звание «наказного капитана» и выдал каперское свидетельство. Эта грамота наделяла Роде полномочиями вести военные действия на море от имени России и узаконивала со стороны России пиратство.

«Силой врагов взять, — писал царь в грамоте, — а их корабли огнем и мечом сыскать, зацеплять и истреблять. А нашим воеводам и приказным людям того атамана Карстена Роде и его скиперов, товарищей и помощников, в наши пристанища на море и на земле в береженьи и чести держать, запасу или что им надобно, как торг подымет, продать и не обидеть».

Было решено, что эскадра Роде будет базироваться у Нарвы, куда он должен был приводить захваченные им корабли. Однако в окрестностях этого города постоянно велись боевые действия, и пираты, решив не рисковать, так ни разу и не появившись у Нарвы.

Блгао, что в договоре был запасной пункт базирования — Дания. Это государство являлось союзником России.

Русский царь выделил средства для набора команды и покупки корабля. То ли царь поскупился, то ли Роде попросту украл большую часть средств, но на первое судно русских пиратов, по свидетельству современников, было страшно смотреть.

Но как бы там ни было, царь выполнил свои обязательства и ждал от пиратов ведения активных боевых действий против шведских, польских и ливонских судов и захвата кораблей для будущего российского флота.

Карстен Роде обязался поставлять в Нарву для нужд России лучшую пушку с каждого захваченного корабля, десять процентов от всей захваченной добычи и каждый третий взятый в плен корабль.

Получив от царя деньги, Роде купил в начале лета 1570 года небольшое парусно-весельное судно в порту Аренсбург острова Эзель. Здесь же были приобретены необходимые припасы и набрана команда.

Более того, Грозный прислал на остров русских поморов и московских пушкарей, которые должны были стать гарантией успешной деятельности Роде, а заодно и вести за пиратами «надлежащий сыск».

Поначалу воюющие против России государства не придали никакого значения небольшому судну с уголовной командой на борту.

Но уже очень скоро придали. В первый же свой выход в море Роде атаковал шведский военный корабль, который больше и лучше вооружено.

Роде с трудом догнал шведский корабль. Завидев столь жалкое зрелище, шведы посмеялись и дали залп. Пиратское судно действительно чуть не разломилось пополам. Из многочисленных щелей в трюм хлынула вода. Корабль начал тонуть.

Однако шведы допустили ошибку, подпустив корабль слишком близко, намереваясь расстрелять его в упор. Пираты пошли на абордаж, отчаянная схватка закончилась их победой, и над шведским кораблем поднялся российский флаг.

Несколько дней команда Роде пьянствовала на захваченном корабле по дороге на остров Борнхольм, где решено было создать пиратское логово. Однако пьяный угар не помешал им захватить и разграбить еще несколько шведских и польских торговых судов.

Польский и шведский короли с удивлением обнаружили, что в водах Балтийского моря появился неведомый доселе враг. Наведенные справки сомнений не оставляли — это флот Ивана Грозного.

Когда же в порт Нарвы прибыл первый корабль, предназначенный для нового флота России, противники России поняли, что медлить больше нельзя, и атаковали на Нарву.

Несколько дней осады защитники крепости выдержать не смогли. Россия потеряла Нарву, а вместе с ней и единственный выход к Балтийскому морю. Войска Ивана Грозного терпели поражения и были отброшены от моря на приличное расстояние.

Таким образом, Роде был освобожден от данного Грозному обязательства отдавать часть захваченного добра и кораблей, так как отдавать эту его было уже некуда.

Однако теперь и сам он не рассчитывать и на помощь русского царя, и поставка пушек и архангельских поморов прекратились.

И все же останавливаться на достигнутом Роде не собирался. Правда, теперь он все реже отдавал приказы атаковать военные корабли. Гораздо безопаснее и выгоднее было брать в плен торговые судна.

Пиратская флотилия быстро росла, и каждый день пираты праздновали победы. Именно в пьяном состоянии пираты совершили захват, из-за которого им и пришлось прекратить свою деятельность.

Роде с товарищами отмечал очередную победу, когда на гооризонте появилось еще одно торговое судно. Туман и алкоголь сделали свое дело, и пираты пошли в атаку, нисколько не беспокоясь о государственной принадлежности судна.

На их несчастье, судно оказалось датским. Вместо того, чтобы попросить прощения у датского короля, Роде решил все списать на шведские и польские военные корабли. Под этой маркой он принялся нападать на датские судна.

Датский король Фредерик II быстро понял, кто грабит его суда. Однако не спешил арестовывать пиратов на берегу. Но опасался он отнюдь не пиратов, а Грозного, который вряд ли бы простил ему такое отношение к русскому флагу.

Что же касается самого Роде, то все захваченные корабли, предназначенные для России, у которой уже не было выхода к морю, он продавал в портах Бронхольма и Дании.

Доходы Роде росли с каждым днем. Всего за четыре месяца пиратства Роде захватил 22 судна стоимостью вместе с грузами в полмиллиона талеров. По тем временам это были огромные деньги.

Понятно, что и Швеции, и Польше наглевший с каждым днем пират надоел. Однако вместо борьбы с ним на море, они заваливали дипломатические ведомства Москвы и Копенгагена нотами с требованиями выдать им морского разбойника.

Однако Грозному было не до пирата, по тому времени у него и без того проблем хватало.

Вскоре флотилия Роде приняла последний бой. Три шведских фрегата подстерегали Роде, следуя за торговым судном. Пират напал на «торгашей» и получил удар в тыл.

Его корабли немного пострадали, но вскоре все три шведских фрегата запылали, а бойкие поморы уже обшаривали каюты «свенских» капитанов. Нагруженная добычей пиратская флотилия повернула к Дании, не подозревая о намерениях короля Фредерика:.

По возвращении в родной порт Роде был арестован, а вся команда распущена. Маленькая пиратская российская эксадра просуществовала немногим более четырех месяцев.

Арестованный Роде был препровожден сначала в замок города Гале, а затем и в Копенгаген. Чуть ли не все монархи Европы жаждали крови пирата, но казнь так и не состоялась.

Лавируя меж двух огней, король Фредерик, взяв Роде под арест, содержал его в почетной неволе. Одновременно король писал Грозному письма, в которых объяснял, что арестовал «капера вашего царского величества, поелику тот стал имать корабли в датских водах, в Копенгаген с товарами через Зунды идущие».

Грозный ответил, что «он ничего такого своему „немчину-корабельщику“ не поручал, а велел ему только нападать на корабли врагов его: литовского короля Ягайлы и короля свейского».

Царь предлагал отправить Роде к нему, чтобы все выяснить, а потом написать королю. Однако Фредерик на это не пошел.

Более того, своим указом Фредерик объявил Роде, что тот будет немедленно освобожден, если уплатит «компенсацию короне» в тысячу талеров.

Деньги у Роде были, но, уповая на заступничество царя Ивана, он отказался платить.

Он пробыл в плену еще три года. Как в свое время Роде не спешил выполнять пункты договора с русским царем, так и Иван не очень усердствовал с вызволением Роде из плена.

После 1576 года Карстен Роде пропал. Вполне возможно, что он продолжал свою пиратскую карьеру под другим именем или был удавлен в роскошной зале своего замка-темницы.

Иван Грозный, занятый казнями и пытками даже не заметил исчезновения своего корсара. По крайней мере, российская дипломатия никак не отреагировала на события в датской столице.

«Вспомнил» Иван Грозный о Роде лишь спустя пять лет, послав в Копенгаген «удивленное» письмо.

«Лет пять или более, — писал царь, — послали мы на море Карстена Роде на кораблях с воинскими людьми для разбойников, которые разбивали из Гданьска на море наших гостей. И тот Карстен Роде на море тех разбойников громил.

22 корабля поймал, да и приехал к Борнгольму и тут его съехали свейского короля люди. И те корабли, которые он поймал, да и наши корабли у него поймали, а цена тем кораблям и товару пятьсот тысяч ефимков. И тот Карстен Роде, надеясь на наше с Фредериком соглашение, от свейских людей убежал в Копенгаген. И Фредерик король велел его, поймав, посадить в тюрьму. И мы тому весьма поудивились».

Судя по всему, Грозный решил вернуть награбленное своим пиратом добро. Как того и следовало ожидать, ответа он так не получил.

Вскоре царь начал закладывать верфи для строительства нового флота в Вологде, но дела шли медленно и плохо. В итоге из этой затеи ничего не получилось.

Что же касается русского флота, то с мыслью о нем Руси пришлось распрощаться до тех самых пор, пока на ней не стал царствовать царь-плотник.

Кто травил царских жен

В августе 1560 году царица Анастасия почувствовала себя плохо. В чем не было ничего удивительного: её здоровье было подорвано частыми родами, и почти весь 1559 год она проболела.

«Анастасия, — писал историк, — в июле 1560 года занемогла тяжкою болезнию, умноженною испугом. В сухое время, при сильном ветре, загорелся Арбат; тучи дыма с пылающими головнями неслися к Кремлю.

Государь вывез больную Анастасию в село Коломенское, сам тушил огонь, подвергаясь величайшей опасности… и своею неустрашимостию возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что дворяне и бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся и стоил битвы: многие люди лишились жизни или остались изувеченными. Царице от страха и беспокойства сделалось хуже.

Искусство медиков не имело успеха, и, к отчаянию супруга, Анастасия 7 Августа, в пятом часу дня, преставилась… Никогда общая горесть не изображалась умилительнее и сильнее.

Не Двор один, а вся Москва погребала свою первую, любезнейшую Царицу. Когда несли тело в Девичий Вознесенский монастырь, народ не давал пути ни Духовенству, ни Вельможам, теснясь на улицах ко гробу. Все плакали, и всех неутешнее бедные, нищие, называя Анастасию именем матери.

Им хотели раздавать обыкновенную в таких случаях милостыню: они не принимали, чуждаясь всякой отрады в сей день печали. Иоанн шел за гробом: братья, Князья Юрий, Владимир Андреевич и юный Царь Казанский, Александр, вели его под руки.

Он стенал и рвался: один Митрополит, сам обливаясь слезами, дерзал напоминать ему о твердости Христианина… Но еще не знали, что Анастасия унесла с собою в могилу! Здесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели».

Анастасия никогда не вмешивалась в дела супруга и вела спокойную и размеренную жизнь. Как и было принято в теремах, занималась рукоделием, вышивая пелены, покровцы, плащаницы, воздухи для церквей.

Почти все свое свободное время царица занималась вышиванием, из её мастерской выходило множество произведений.

В связи с коничной Анастасии хорошо знавший ее англичанин Дорсет писал: «Эта царица была такой мудрой, добродетельной, благочестивой и влиятельной, что ее почитали и любили все подчиненные. Великий князь был молод и вспыльчив, но она управляла им с удивительной кротостью и умом».

Вот только управляла ли? По свидетельству многих современников, Анастасия действительно имела некоторое влияние на мужа, но никогда не управлял им. И досточно только вспоминить поведение Ивана после свадьбы, чтобы убедиться в этом.

Но не это было самым главным, и Дорсет явно идет против истины, когда пишет о том, что царицу «почитали и любили все подчиненные». Поскольку ее не только не любили, но и неневидели самые близкие к царю люди во главе с Сильвестром и Адашевым.

Судя по всему, хорошо знавший нравы двора царь не поверил в естественную смерть своей супруги. Да и как поверить, если множестов доброхотов указывали на убийц царицы: Адашева и Сильвестра. Более того, он, по словам Курбского, их обвинили в колдовстве.

Тот же Курбский утверждал, что после смерти царицы ее братья и другие «презлые ласкатели» стали внушать царю, что она погублена «чародейством», исходящим от Сильвестра и Адашева.

Поводом к возникновению таких утверждений послужили, как представляется, неосторожные высказывания благовещенского священника, который объяснял царю, что болезнь его жены — наказание от Бога за то, что царь не следует наставлениям своих советников.

Противники Сильвестра и Адашева старались убедить царя в том, что ему пора избавиться от опеки со стороны наставников и править самодержавно, по своей воле. Они старались пробудить самолюбие государя, говоря, что бывший правитель пользуется большей популярностью в народе и среди дворян, чем сам монарх.

«Иоанн, — пишет Н. М. Карамзин, — был растерзан горестию: все вокруг его проливали слезы, или от истинной жалости, или в угодность Царю печальному — и в сих-то слезах явилась гнусная клевета под личиною усердия, любви, будто бы приведенной в ужас открытием неслыханного злодейства. „Государь! — сказали Иоанну: — ты в отчаянии, Россия также, а два изверга торжествуют: добродетельную Царицу извели Сильвестр и Адашев, ее враги тайные и чародеи: ибо они без чародейства не могли бы так долго владеть умом твоим“.

Представили доказательства, которые не убеждали и самых легковерных, но Государь знал, что Анастасия со времени его болезни не любила ни Сильвестра, ни Адашева; думал, что они также не любили ее, и принял клевету, может быть желая оправдать свою к ним немилость, если не верными уликами в их злодействе, то хотя подозрением. Сведав о сем доносе, изгнанники писали к Царю, требуя суда и очной ставки с обвинителями. Последнего не хотели враги их, представляя ему, что они как василиски ядовиты, могут одним взором снова очаровать его, и любимые народом, войском, всеми гражданами, произвести мятеж; что страх сомкнет уста доносителям».

В результате царь приказал судить обвиняемых заочно. Хотя прямых доказательств, кроме показаний польки Магдалены, католички, жившей в доме Адашева, которые были добыты под пыткой, не было.

Но нужны ли они были царю? Он хорошо знал, что Сильвестр и Адашев ненавидели его жену и что семь лет назад они предали его. И этого было достаточно. А если учесть еще и то состояние, в каком пребывал царь после смерти жены, то этого было вполне достаточно.

Была ли Анастасия на самом деле отравлена? Исследование её останков, проведённое в 2000 году по инициативе заведующей археологическим отделом музеев Кремля Татьяны Пановой, отвечает на этот вопрос положительно.

Вместе со специалистами из Бюро судебно-медицинской экспертизы Комитета здравоохранения Москвы геохимики провели спектральный анализ сохранившейся темно-русой косы царицы.

В значительной концентрации обнаружены ртуть, мышьяк, свинец. По оценкам учёных такого количества ртути, которая была главным ядом той эпохи, не могло накопиться даже при ежедневном использовании средневековой косметики (для которой типично было высокое содержание соединений ядовитого металла).

«Ртуть, — было написано в медицинском заключении, — зафиксирована не только в волосах, где она оказалась в огромном количестве, но и в обрывках погребальной одежды и в тлене».

Так что, судя по всему, Грозный был не так уж и далек от истинной причины смерти своей женцы, обвиняя в ней вчерашних временщиков в убийстве. Потому и спрашивал Курбского в одном из писем: «А и з женою вы меня про что разлучили? Толко бы вы у меня не отняли юницы моея, ино бы Кроновы жертвы не было».

Как мы помним, второй женой Ивана Грозного стала черкесская княжна Мария Темрюковна.

Новая царица сразу же дала понять, что теперь она госпожа и никто, кроме ее мужа, не смеет становиться на одну ступеньку с нею.

Мария с восторгом разделяла все досуги мужа. Она с наслаждением наблюдала за медвежьими потехами, с горящими глазами смотрела на то, как ломали на колесе руки и ноги одним казненным, как других сажали на кол, а третьих заживо варили в кипятке.

Она выросла среди приволья гор, умела лихо скакать на коне, отличие владела оружием и отличалась ни перед чем не останавливающейся волей.

Новая царица оказалась прямой противоположностью доброй Анастасии. Выросшая среди кавказских гор, привыкшая к охоте и опасностям, она жаждала бурной жизни.

Тихая теремная жизнь ее не удовлетворяла. Мария охотно появлялась в стольной палате, с восторгом присутствовала на медвежьих травлях и даже, к ужасу бояр, с высоты кремлевских стен наблюдала за публичными казнями.

Она не только не удерживала мужа от кровавых расправ, но сама толкала его на них. Понятно, что бояре невзлюбили новую царицу. Чтобы прочнее привязать к себе царя, она потакала его наклонностям к разврату.

Она окружила себя самыми красивыми девушками и сама указывала на них Иоанну. Оргии стали происходить в теремах царицы, чего прежде никогда не было. Таким образом, после второго брака Иван стал вести еще более разнузданный образ жизни.

Мария, поощрявшая разврат, и сама не стеснялась. Почти на глазах у Ивана она чуть ли не каждый день меняла любовников. Она окружила себя самыми красивыми развратницами Москвы, превратив их в подобие фрейлин, и всячески способствовала сближению своего мужа с любой из них.

Вокруг нее собирались и новые люди при дворе царя: Малюта Скуратов-Вольский, Федор Басманов, Богдан Вольский — племянник Малюты, Василий Грязной, князь Афанасий Вяземский и несколько других — жестоких, алчных распутных и коварных эгоистов, не признававших никаких резонов, кроме собственной выгоды, и не ставивших перед собой никаких других целей. Эти люди и стали в скором времени главарями опричников.

Царица изумила бояр не только своей красотой, но и необычным поведением. Облачившись в черкеску, легко вскакивала в седло и вместе с венценосным супругом отправлялась на царские охоты.

Летописец уверяет нас в том, что нынешнее Рублево-Успенское шоссе было впервые открыто и освоено ею, русской царицей Марией Темрюковной. Ей особенно нравились здешние места, просторы, взгорья и холмы, покрытые шумящими соснами.

Когда царь отправлялся в военные походы, царица не сидела у окна в ожидании, а была его спутницей и верной помощницей. В марте 1563 года у Марии родился сын Василий, но он, к сожалению, скончался в младенчестве.

Сложно сказать, насколько это была правдой, но существует версия, что именно царица Мария придумала опричнину, как отряд вооруженных людей, охраняющих царскую особу.

В самый разгар опричнины Мария, отлично знавшая, что царя лишь пугают, оставалась в Кремле. Царица, не стеснявшаяся и раньше, в отсутствие царя дала полную волю своим порочным инстинктам.

В Кремлевском дворце, на его женской теремной половине, начались оргии, нисколько не уступавшие оргиям, которые видела стольная палата.

Главным фаворитом царица избрала пылкого Афанасия Вяземского. Но, так как князь приезжал в Москву не каждый день, она дарила своим вниманием многих других.

Она совершенно перестала стесняться. На пиры, которые устраивались во дворце чуть ли не каждый день, она являлась простоволосой, что в то время для замужней женщины считалось непозволительным.

Слухи о том, что делается в царском дворце, распространялись среди населения Москвы, и как всегда в таких случаях, принимали легендарные формы.

Дошли они и до Александровской слободы. Малюта счел долгом передать их царю. Однако тот только махнул рукой.

— Узнаю царицу, — усмехнулся он. — Ну да Бог с ней, пусть веселится, а мы за нее Господу помолимся…

Мария, ободренная равнодушием Иоанна, постепенно дошла до крайности. Она, вопреки древним традициям, стала показываться на улицах Москвы в открытых экипажах рядом со своими любовниками.

В сентябре 1569 года неожиданно для многих Мария Темрюковна умерла. Для многих, но не для всех, и, как поговавирвали занющие люди, к гибели черкешенки приложил руку и ее муж.

Мы уже рассказывали о той разгульной жизни, которую вела царица. Как это ни удивительно, но царь с полнейшим равнодушием относился ко всем слухам о разгульной жизни Марии.

Ее похождения с любовниками его мало интересовали, но когда ему сообщили, что царица организует партию, которая намерена свергнуть его с престола, он решил принять меры.

Трудно сказать, насколько это было правдой, но момент для переворота был на самом деле очень удобным. Страна была истерзана вконец обнаглевшими опричниками и управлялась случайными временщиками.

Постоянно прятавшийся в Александровской слободе царь казался своим подданным каким-то призраком. Свержение его не произвело бы сколько-нибудь яркого впечатления.

Впервые эту мысль высказал молодой боярин Андрей Федоров. Он происходил из захудалого рода, но обладал честолюбием, доходившим до болезненности и, став любовником царицы, возмечтал о царском венце.

К нему примкнули еще несколько недовольных Иваном молодых бояр, которые намеревались убить царя и его ближайших приближенных.

Федоров часто бывал в Александровской слободе. Однажды, после веселой трапезы, царь подозвал к себе Федорова. Он хотел что-то сказать, но не в силах сдерживаться от душившей его злобы, ударил Федорова ножом.

Пьяные опричники бросились на боярина и добили его. В тот же день были убиты остальные заговорщики.

Узнав о смерти Федорова, Мария пришла в ярость и поклялась отомстить Иоанну. Но ничего из этого не вышло. Грозный бросил ее в тюрьму, и пылкая южанка, лишенная возможности удовлетворять свои страсти, начала чахнуть. 1 сентября 1569 года она скончалась.

Загадка сыноубийства

В самый разграл войны со Стефаном Баторием источником постоянного беспокойства Грозного стал двор царевича Ивана. Отец не забыл подозрений, возникших у него в начале второй опричнины.

Современные наблюдатели отмечали популярность царевича Ивана. С его именем связывались надежды на перемены к лучшему. Именно это и беспокоило самодержца.

Доверие царя к 27-летнему сыну поколебалось. По словам англичанина Горсея, «царь опасался за свою власть, полагая, что народ слишком хорошего мнения о его сыне».

Рассказы Шлихтинга выглядят не совсем правоподобно. Большего доверия заслуживают его письма.

«Между отцом и старшим сыном, — писал он, — возникло величайшее разногласие и разрыв, и многие пользующиеся авторитетом знатные лица с благосклонностью относятся к отцу, а многие к сыну, и сила в оружии».

После разгрома Новгорода. Грозный задумал ввести в Москву опричное войско и учинить в земской столице такой же погром, какой он учинил в Великом Новгороде.

Затея была рискованная. В Москве располагался многотысячный стрелецкий гарнизон, и там же стояли тысячи дворов, принадлежащих детям боярским. Все они были хорошо вооружены и не стали бы равнодушно взирать на то, как опричники грабят их подворья и слободы.

Когда земские бояре исчерпали все средства, чтобы отвратить самодержца от его планов, тогда они прибегли к заступничеству наследника.

Ко времени тяжелой болезни государя в 1579 году Иван Иванович пользовался большей популярностью, чем сам монарх.

К концу жизни Грозный стал быстро дряхлеть, в то время как его сын достиг «мужественной крепости» и, как «инрог, злобно дышал огнем своей ярости на врагов».

Как мы помним, в один из периодов Ливонской войны царь строго-настрого запретил своим воеводам вступать в сражение с неприятелем. Их бездеятельность давала возможность полякам и шведам завоевывать крепость за крепостью. Гарнизоны, брошенные на произвол судьбы, были обречены на истребление.

Полная пассивность Грозного вела к военной катастрофе. Сознание этого все шире распространялось в русском обществе.

В источниках можно найти сведения о том, что наследник просил отца дать ему войско, чтобы идти на выручку осажденному гарнизону Пскова.

Местный летописец записал известие, что храброго царевича отец «остнем поколол, что ему учал говорити о выручении града Пскова».

Иностранные хронисты изложили эпизод с красочными подробностями. Гейденштейн утверждал, будто сын обвинил отца в трусости, имея в виду военные поражения.

Когда Иван IV, по обыкновению, наслаждался видом сокровищ, наследник якобы объявил ему, что «предпочитает сокровищам царским доблесть, мужество, с которыми… мог бы опустошить мечом и огнем его владения и отнял бы большую часть царства».

Как это и всегда бывает в таких случаях, независимо от воли царевича, его двор как магнит притягивал недовольных его отцом. За полгода до кончины царевича в Польшу бежал родственник известного временщика Богдана Бельского Давид, который рассказал полякам, что московский царь не любит старшего сына и нередко бьет его палкой.

Ссоры в царской семье случались беспрестанно по разным поводам. Деспотичный отец постоянно вмешивался в семейные дела взрослого сына.

Он заточил в монастырь первых двух жен наследника — Евдокию Сабурову и Петрову-Соловую, которых сам же ему выбрал.

Третью жену, Елену Шереметеву, царевич выбрал сам, так как Грозный не любил Шереметевых. Один из дядей царевны Елены был казнен по царскому указу, другой, которого царь называл «бесовым сыном», угодил в монастырь.

Отца Елены Грозный всенародно обвинил в изменнических сношениях с крымским ханом. Единственный уцелевший дядя царевны попал в плен к полякам и, как доносили русские гонцы, не только присягнул на верность королю, но и подал ему предательский совет нанести удар по Великим Лукам. Боярская «измена» снова в который уже раз вползла в царский дом.

Последняя ссора царя с сыном разыгралась в Александровской слободе, где семья, как обычно, проводила осень. Однажды Грозный застал сноху в одной рубахе. По тогдашним понятиям женщина считалась вполне одетой только тогда, когда на ней было никак не меньше трех рубах.

Елена была беременна, но царь не ведал жалости. Он ударил сноху. От страха и побоев у царевны случился выкидыш. Она не доносила мальчика.

Царевич вступился за жену. Он схватил отца за руки, и тогда тот и нанес ему смертельный удар. Эту сцену описал иезуит Поссевино, прибывший в Москву вскоре после похорон царевича.

Один итальянец-толмач, находившийся в Слободе во время ссоры в царской семье, сообщил ему, что царевич был очень тяжело ранен посохом в голову у виска, от раны он и умер.

Толмач слышал дворцовые пересуды, но насколько верными они были? Англичанин Джером Горсей, имевший много друзей при дворе, описывает гибель наследника несколько иначе.

По его словам, Грозный в ярости ударил сына жезлом в ухо, да так «нежно», что тот заболел горячкой и на третий день умер. Горсей знал определенно, что Иван Иванович умер от горячки и не был убит на месте смертельным ударом в висок.

Горсею вторил осведомленный польский современник хронист Гейденштейн. Он утверждал, что наследник от удара посохом или от сильной душевной боли впал в падучую болезнь, потом в лихорадку, от которой и умер.

Примерно так же описал смерть царевича русский летописец: «Яко от отца своего ярости прията ему болезнь, от болезни же и смерть…»

Какая из двух версий смерти царевича Ивана верна? Ответить на этот вопрос помогает подлинное царское письмо к земским боярам, покинувшим Слободу после совещания с царем 9 ноября 1581 года.

«Которого вы дня от нас поехали, — писал боярам Грозный, — и того дни Иван сын разнемогся и нынече конечно болен… а нам, докудово Бог помилует Ивана сына, ехати отсюды невозможно…»

Итак, роковая ссора произошла в день отъезда бояр. Минуло четыре дня, прежде чем царь написал письмо, исполненное тревоги по поводу того, что Иван-сын совсем болен. Побои и страшное нервное потрясение свели царевича в могилу. Он впал в горячку, и, проболев 11 дней, умер.

Отец от горя едва не лишился рассудка. Он разом погубил сына и долгожданного внука. Его жестокость обрекла династию на исчезновение.

Понятно, что так называемых патриотов подобная версия не устроила. Потому они и по сей день продолжают твердить о том, что Грозный сына не убивал, а все россказни об этом преступлении есть дело нечистолпотных агентов Запада.

Песнь, надо заметитиь, не новая. Когда Репин впервые выставил свою знаменитую картину «Иван Грозный убивает своего сына», Победоносцев писал Александру III, что «нельзя назвать картину исторической, так как этот момент… чисто фантастический».

Может, это и так. Но возникает естественный вопрос: на основании чего Константин Петрович сделал такое заявление? Никаких экспертиз в те времена не проводилось, и Иван Грозный вместе со своими родственниками спал последним сном в Архангельском соборе московского Кремля.

Во времена Грозного Побендоносцев не жил, а если и изучал историю, то по вполне определенным книгам, которых о той эпохе было ничтожно мало.

«Лишь митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн впервые опроверг эту клевету на царя в своей книге „Самодержавие Духа“, — пишет современный историк, — где доказал, что царевич Иоанн умер от тяжелой болезни и что в дошедших до нас исторических документах нет и намека на сыноубийство».

Смею пролагать, что и этой книги Победоносцев не читал по той простой причине, что она была написана в середине двадцатого века.

Что мог читать Константин Петрович? Московский и Пискаревский летописец за 1581 год, Морозовскую летопись и Новгородскую четвертую летопись.

Ни о каком убийстве в них нет ни слова. В чем нет ничего странного, и было бы куда более удивительно, если в летописях черным по белому было бы написано: «в такой-то день от нанесенной ему отцом раны представился царевич Иван».

Хотел бы я посмотреть на такого летописца! Надо полагать, Грозный в тот же день либо сварил его живьем, либо расстрелял из пушки.

Нельзя забывать и о том, что зрелый К. П. Победоносцев являл собою мыслителя консервативно-охранительного направления. Он резко критиковал основные устои культуры и принципы государственного устройства стран современной ему Западной Европы, осуждал демократию и парламентаризм, который называл «великой ложью нашего времени».

И как знать, не в этой ли ненависти к Западу крылось его прозрение в отношении смерти царевича Ивана. Ведь именно современные Грозному западные авторы писали об убийстве царем его сына. Чем возмущали патриотическую душу Победоносцева, который сделал все, чтобы столь любимая им Россия отстала еще на несколько десятков лет.

Вопрос здесь стоял, конечно же, глубже убийства. Речь шла о собственном видении истории без черных пятен и плохих царей. Раз наш, значит, хороший! Кто не с нами, тот против нас!

По всей видимости, это на самом деле так, поскольку последователи у Константина Петровича и сейчас продолжают всю ту же песню о подлом Западе, смертельно боявшемся России и пытавшемся ее оболгать. И главным врагом России был, конечно же, римский папа, который спал и видел, как подчинить себе Русь. Что там говорить, нехороший он был человек. Вот Ермак, завоевав мечом и огнем Сибирь, герой, а католики, нацелившиеся на Русь, подлецы и мерзавцы.

«С „легкой руки“ Карамзина стало признаком хорошего тона обильно мазать эту эпоху черной краской, — писал митрополит Иоанн. — Даже самые консервативные историки-марксисты считали своим долгом отдать дань русофобской риторике, говоря о „дикости“, „свирепости“, „невежестве“, „терроре“ как о само собой разумеющихся чертах эпохи.

Миф о сыноубийстве и другие лживые мифы были необходимы не только для того, чтобы выставить царя в глазах потомков кровожадным тираном, но и доказать западному миру, к тому времени „прославившемуся“ ужасами инквизиции, что в России порядки не лучше.

Начиная с Карамзина, русские историки воспроизводили в своих сочинениях всю ту мерзость и грязь, которыми обливали Россию заграничные „гости“, и творческое „наследие“ таких, как Штаден и Поссевин, долгое время воспринималось в качестве свидетельства о жизни и нравах русского народа».

Звучит красиво: с легкой руки, ужасы инквизиции, нравы народа… Теперь давайте посмотрим, зачем надо было западным авторам оклеветать Ивана Грозного.

А. Гулевич в книге «Царская власть и революция» пишет: «Национальнаяё история пишется обыкновенно друзьями. История России писалась ее врагами». Первым среди них является Антоний Поссевин (само собой понятно, папский шпион).

Все, конечно, может быть, но если Соловьев, Платонов, Вернадский, Ключевский, Скрынников и наши другие лучшие историки враги России, то интересно было бы узнать ее друзей.

«Поссевин говорит, — пишет митрополит Иоанн, — что царь рассердился на свою невестку, жену царевича, и во время вспыхнувшей ссоры убил его. Нелепость версии была так очевидна, что потребовалось „облагородить“ рассказ, найти более „достоверный“ повод и „мотив убийства“.

Так появилась другая сказка — о том, что царевич возглавил политическую оппозицию курсу отца на переговорах с Баторием о заключении мира и был убит царем по подозрению в причастности к боярскому заговору».

«Царевич, — писал он, — исполненный ревности благородной, пришел к отцу и требовал, чтобы он послал его с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России. Иоанн в волнении гнева закричал: „Мятежник! Ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола“, — и поднял руку. Борис Годунов хотел удержать ее: Царь дал ему несколько ран острым жезлом своим и сильно ударил им царевича в голову. Сей несчастный упал, обливаясь кровью!»

Эту версию подхватил Генрих Штаден (германский шпион) и процитировал слишком доверчивый Карамзин (хорошо, что не шпион).

Поссевин приехал в Москву в 1581 году в качестве посредника в переговорах Грозного с польским королем Стефаном Баторием, вторгшимся в ходе Ливонской войны в русские земли.

Будучи легатом папы Григория XIII, Поссевин надеялся с помощью иезуитов добиться уступок от Иоанна IV, пользуясь сложным внешнеполитическим положением Руси.

Его целью было вовсе не мир, а подчинение Русской Церкви папскому престолу. «Но надежды папы и старания Поссевина не увенчались успехом», — писал М. В. Толстой в «Истории Русской Церкви».

По его словам, Иван Васильевич показал всю гибкость ума своего и не дал разрешения строить на Руси латинские церкви, отклонил споры о вере и соединении Церквей на основании правил Флорентийского собора. Не взолновало его и обещанием приобретения всей империи Византийской, утраченной греками будто бы за отступление от Рима.

Это, наверное, так и было, непонятно только, в чем здесь заслуга Грозного? И что он должен был сделать? Почему мы постоянно все ставим с ног на голову? Правитель страны поступил так, как и должен был поступить, а мы восторгаемся им так, словно он выиграл Ливонскую войну.

Да и не вере здесь было дело! Посягая на церковь, Рим, посягал и на верховную власть, а этого Грозный не мог позволить никому. Не для того он изуродовал страну, что бы делиться ею с кем бы то ни было.

Что же касается обещаний относительно территории Византийской империи, утраченной греками, то ни один нормальный правитель не поверил бы в подобные сказки. По той простой причине, что для этого надо было сокрушить могучую Османскую империю, от одного имени которой трепетала вся Европа.

Дальше следует потрясающий по своей глубине и неотразимости вывод. Миссия потерпела провал, и взбешенный Поссевин, по злобе своей, сочинил миф о том, как Иван Грозный в порыве гнева убил своего сына и наследника престола царевича Ивана.

Ну и что, позвольте спросить? Ну, сочинил! А дальше-то что? Сторонники этой версии преподносят ее так, словно от этого зависела судьба всей Европы.

Не понятно только, какое было дело французскому крестьянину в Вандее до русского царя и его сына. Средневековыми ужасами его вряд ли можно было удивить, их и во Франции хватало. Или, может быть, в старой доброй Англии не менее добрый парень Робин Гуд схватился за голову, узнав об убийстве Иваном Грозным сына? Тоже вряд ли.

Поражает во всем этом шуме вокруг Грозного и его сына и еще одно. Можно было бы изумляться, если бы собственного сына убил Николай II. Но удивляться тому, что сына убил человек, который каждый день купался в крови и уже не мог жить без убийств, по крайней мере, странно.

При этом Победоносцев и кампания почему-то совсем не удивляются тому, что православный царь подбрасывал поленья в костер, на котором он жарил одного из самых достойных людей России, князя Воротынского.

Что же касается той самой Европы, которую запугал Поссесивин, то никакого Грозного она не испугалась. И в конфликты с Россией будет вступать только по мере пересечения с ней своих собственных интересов.

Какова же была истинная причина смерти царевича? Надо полагать все та же: истеричность и неуправляемость его отца. И дело было даже не в политике.

За последние двадцать лет своей бесконтрольной и разнузданной жизни Грозный настолько отвык от того, что кто-то мог не согласиться с ним или вступит с ним в спор, что мог взбеситься по любому поводу.

Если же мы вспомним, что по характеру сын мало в чем уступал своему отцу, то столкновение между ними могло произойти в любой момент и по любому поводу.

Впрочем, есть и еще одна версия «сыноубийства». В 1580 году была проведена акция по пресечению спекуляции алкоголем в Немецкой слободе.

Этот эпизод и послужил отправной точкой для третьей версии, и вот что писал Джером Горсей: «Царь разъярился на своего старшего сына, царевича Ивана, за то, что тот оказывал сострадание этим несчастным… и дал одному посланному по его делам дворянину подорожную на 5 или 6 почтовых лошадей, помимо царского ведома.

Сверх того царь опасался за свою власть, полагая, что народ слишком хорошего мнения о его сыне. В ярости он ударил его жезлом… в ухо и так нежно, что тот заболел горячкою и на третий день умер… Государство потеряло надежду иметь государем мудрого и кроткого царевича, героя духом и красивой наружности, 23 лет отроду, любимого и оплакиваемого всеми».

Но если не было убийства, то от чего же тогда умер во цвете лет царевич? И здесь мы сталкиваемся с еще одной загадкой. Как известно, останки царя и его сына были подергнуты медицинской экспертизе.

В результате исследований было выяснено, что швы свода черепа царя очень молоды и не соответствуют возрасту 53 года. Прекрасно сохранившиеся зубы Грозного заставили антропологов и анатомов поломать голову. Согласно всем медицинским данным, зубы были моложе царя лет на двадцать.

В его могиле сына Грозного обнаружили густые, длинные русые локоны, которые пощадило тление. Сохранилась ткань одежды царевича — после отмывания и чистки она оказалась шёлковой, оранжевой, с золотистым оттенком.

А вот череп царевича, как это ни удивительно, не сохранился, а значит, мы никогда не узнаем, как был убит царевич Иван.

После торжественного погребения царевича Ивана он обратился к думе с речью и начал с того, что смерть старшего сына произошла из-за его грехов.

Поскольку имелись веские основания сомневаться, перейдет ли власть к младшему его сыну, царь попросил бояр подумать, кто из наиболее знатных в царстве лиц подходит для царского трона.

Бояре прекрасно понимали, что ждало любого другого претендента и тех, кто осмелился бы высказаться в его пользу. Поэтому они усердно просили царя отказаться от мыслей удалиться в монастырь на покой, пока дела в стране не наладятся, а также верноподданнически заявили, что не желают себе в государи никого, кроме его сына.

После похорон царь отправился на покаяние в Троицу. Там он втайне от архимандрита позвал келаря и, встав перед ним на колени, «шесть поклонов в землю положил со слезами и рыданьем».

Тайна смерти

Мы начали наш рассказ о Грозном с тайны его рождения. Несколько слов надо сказать и о его смерти, которую тоже постарались покрыть тайнами.

И ничего удивительного в этом нет. В те жестокие времена шла отчаняная драка за власть, и мало кто из королей и царей умирал своей смертью. Да и как еще должен был умереть тот же Иван Грозный, если вся его родня была отравлена, а он сам начинал мешать многим из тех, кто был не прочь занять его место.

Кончено, ни о какой правде не может быть и речи, и ее мы не узнаем никогда. И все подобные таинственные истории пишутся только с одной целью: привлечь внимание читателя.

Одним из самых таких подробных рассказов о смерти первого русского царя явялются воспоминания английского купца и дипломата Джерома Горсея.

«Произошло большое замешательство и крик, — пишет Горсей, — одни посылали за водкой, другие в — аптеку за ноготовкой и розовой водой, а также за его духовником и лекарями. Тем временем он был удушен и окоченел».

Таким образом, видно, что Горсей говорит о насильственной смерти царя. Об этом сообщает и И. Массса в своих «Кратких известиях о Московии».

«Богдан Бельский, — пишет он, — подал царю прописанное доктором Иоганном Эйлофом питье, бросив в него яд…»

Версия о насильственной смерти царя изложена и в Новгородской летописи, у Пискаревского летописца, во Временнике Ивана Тимофеева и ряде других источников.

Впрочем, есть и другие версии смерти царя. Так ряд источников сообщает о том, что несколько последних дней своей жизни царь находился в состоянии забытья, лишь изредка приходя в себя.

Богдан Бельский и Борис Годунов, находившиеся вблизи царя в последние минуты его жизни и изолировавшие его от остальных придворных, были способны и на насильственные меры, так как смерть царя усиливала их могущество. А промедление могло стоить им жизни. Так что версия Горсея об убийстве царя вполне правдоподобна.

Можно ли верить Горсею? Это личное дело каждого. Но обвиняя его в предвзятости современным авторам надо помнить, что именно он жил в те времена, а не они.

Да и почему бы всем этим подозреваемым в убийстве царя людям не убрать непредсказуемого царя, который в любую минуту мог казнить их без всякого на то повода?

Верили ли в насильственную смерть современники? Конечно, верили! Да и как не верить, если три четверти августейших особ и их наследников не только Руси, но и всей Европы были безжалостно перебиты. Что же было говорить о Грозном, пролившим реки крови и имевшим многочисленных врагов…

Это все версии. А что же наука? Располагает она хоть какими-то сведениями о смерти первого русского царя?

В 1963 году в Архангельском соборе Московского Кремля были вскрыты четыре гробницы: Ивана IV, его сыновей — царя Федора и царевича Ивана и гробница виднейшего военачальника князя Михаила Скопина-Шуйского.

Никаких ядов в останках обнаружено не было, но в останках Ивана IV и царевича Ивана нашли почти в пять раз большее количество ртути, чем в саркофагах царя Федора и Скопина-Шуйского.

Но и этот факт не доказывал отравления царя, поскольку царевич Иван умер от черепно-мозговой травмы, однако и в его организме было обнаружено огромное количество ртути.

Именно это открытие дало возможность сделать предположение о том, что ртутью отец и сын лечились от сифилиса. Как известно, в конце XV — начале XVI веков многие страны Европы охватила эпидемия этой болезни. К этому же времени относится распространение сифилиса и в России. В царствование Ивана Грозного сифилис, несомненно, гулял по Москве.

Мог ли царь Иван заболеть сифилисом? Летописцы бесстрастно отмечали, что после смерти первой жены Анастасии пустился во все тяжкие. И сифилис мог неотвратимым наказанием сластолюбивого и похотливого монарха.

По словам Джерома Гарсея, знавшего русского царя, Иван «хвастал тем, что растлил тысячу дев, и тем, что тысячи его детей были лишены им жизни».

Одерборн свидетельствовал, что отец с сыном менялись любовницами. Историк К. Валишевский отмечал: «Вполне возможно, что даже опричники служили для удовлетворения таких наклонностей и вкусов его страстной и неумеренной природы, которых, по-видимому, не могла ослабить в нем ни старость, ни болезнь».

Таким образом, Иван Грозный, говоря современным языком, входил в «группу риска». Более того, все симптомы его болезни и нарушенная психика указывали на то, что царь был на самом деле болен этой неизлечимой по тем временам болезнью.

Современные эксперты пришли к заключению: Иван Грозный не был отравлен, он умер от хронического сифилиса и протекавшей на его фоне ртутной интоксикации.

Но как бы там дело не обстояло на самом деле, по большому счету совершенно все равно как умер Грозный: своей смертью, или ему помогли в этом.

Все, что он мог, он уже сделал. И хорошего, и плохого. И в новой истории ему делать было больше нечего, он устарел для нее и физически и морально. Новое время требовало новых героев, и они уже стучали в кремлевские двери.

Федор Иванович (1584–1598)