Великие тайны русского престола — страница 7 из 27

Официально именовавший себя царевич (затем царь) Дмитрий Иванович. В сношениях с иностранными государствами — император Димитрий с 1 июня 1605 по 17 мая 1606, по устоявшемуся в историографии мнению — самозванец, выдававший себя за чудом спасшегося младшего сына Ивана IV Грозного — царевича Дмитрия.

Вечная тайна самозванца

Существует множество версий о происхождении Лжедмитрия. По одной из них он на самом деле был царевичем Дмитрием Ивановичем, чудесно спасшимся от убийц, подосланных Годуновым. Был якобы спрятан и втайне переправлен в Польшу.

Противники этой гипотезы отмечают, что она построена на чистых догадках, потому что в начале XX века были найдены вклады о душе «убиенного царевича Димитрия», сделанные его матерью.

Что же касается инокини Марфы, бывшей царицы Марии, то она, признав Лжедмитрия сыном, позже отреклась от него, объясняя свои действия тем, что самозванец угрожал ей наказанием.

Но все это мелочи, по той простой причине, что история Руси рпазвивалась так, что если бы не было царевича Дмитрия, его следовало бы выдумать. И его выдумали.

Как мы помним, избрание Бориса не положило конец боярским интригам. Сначала знать пыталась противопоставить Годунову хана Симеона, позже — самозваного Дмитрия.

Полузабытого царевича вспомнили на другой день после кончины царя Федора. Прокравшиеся в Смоленск литовские лазутчики услышали о нем много удивительного.

Одни толковали, будто Дмитрий жив и прислал им письмо, другие — будто Борис велел убить Дмитрия, а потом стал держать при себе его двойника с таким расчетом: если самому не удастся завладеть троном, он выдвинет лжецаревича, чтобы забрать корону его руками.

Небылицы сочиняли враги Годунова. Они старательно чернили нового царя, а его противников, бояр Романовых, превозносили. Передавали, что старший из братьев Романовых обвинил Бориса в убийстве двух сыновей Грозного и пытался собственноручно покарать злодея.

Всем этим толкам невозможно верить. Слишком много в них несообразностей. Но они помогают установить, кто оживил призрак Дмитрия. То были круги, близкие к Романовым.

После коронации нового царя рассказы о самозванце заглохли сами собой. Но вскоре Борис тяжело заболел. Борьба за трон казалась неизбежной, и призрак Дмитрия воскрес вторично.

Три года спустя таинственная и неуловимая тень обрела плоть: в пределах Польско-Литовского государства появился человек, назвавшийся именем погибшего царевича.

В России объявили, что под именем Дмитрия скрывается беглый чернец Чудова монастыря Гришка Отрепьев. Доказать тождество Гришки и лжецаревича власти не могли, но они собрали подробные сведения о похождениях реального Отрепьева, опираясь на показания его матери, дяди и прочих родственников-галичан.

Дядя Григория, Смирной-Отрепьев, оказался самым толковым свидетелем, и царь Борис послал его в Польшу для обличения племянника.

Мелкий галицкий дворянин Юрий Богданович Отрепьев, в монашестве инок Григорий, постригся в одном из русских монастырей, после чего сбежал в Литву.

На этих решающих событиях его жизни царская канцелярия и сосредоточила все свое внимание. Свою первую версию русские власти адресовали польскому двору.

В Польше они заявили следующее: «Юшка Отрепьев, як был в миру, и он по своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернью и бражничал и бегал от отца многажды и, заворовався, постригсе у чернцы».

Автором назидательной новеллы о беспутном дворянском сынке был, по-видимому, сам дядя, вернувшийся из Польши после неудачной попытки свидеться с племянником.

Царские дипломаты толковали про Отрепьева не только в Кракове, но и в Вене, столице австрийских Габсбургов. Царь Борис направил императору личное послание. Оригинал его хранится в Венском архиве.

«Юшка Отрепьев, — писал Борис, — был в холопех у дворянина нашего, у Михаила Романова, и, будучи у нево, учал воровати, и Михайло за его воровство велел его збити з двора, и тот страдник учал пуще прежнего воровать, и за то его воровство хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал, постригся в дальних монастырех, а назвали его в чернецех Григорием».

В далекой Вене московские дипломаты проявили большую откровенность, чем в Кракове. Там они впервые назвали покровителя самозванца. Правда, связав воедино имена Отрепьева и Романова, дипломаты тут же попытались рассеять подозрение, будто авантюриста выдвинула влиятельная боярская партия. Австрийцев постарались убедить, будто Романовы не были пособниками интриги, а сами прогнали от себя самозванца.

Сравнение двух официальных версий пострижения Гришки наводит на мысль о том, что царская канцелярия фальсифицировала этот эпизод из его биографии.

Цель подобной фальсификации предельно ясна. Московские власти старались изобразить Отрепьева преступником уголовным, а не политическим и тем самым доказать, что за его спиной не стояло никакой влиятельной оппозиции.

Разъяснения за рубежом были сделаны в то время, когда в самой России имя самозванца находилось под запретом. Все толки о чудесно спасшемся царевиче беспощадно пресекались. Но когда Лжедмитрий вторгся в страну, и молчать стало невозможно.

Враг оказался значительно опаснее, чем думали в Москве, и, хотя он терпел поражение в открытом бою, никакая сила не могла изгнать его за пределы государства.

Попытки представить Отрепьева недорослемп, которого пьянство и воровство довели до монастыря, больше никого не могли убедить. Ложь дипломатов рушилась сама собой, и за обличение еретика взялась церковь.

Патриарх объявил народу, что Отрепьев «жил у Романовых во дворе и заворовался, от смертные казни постригся в черньцы и был по многим монастырям, служил на патриаршем дворе, а потом сбежал в Литву».

Дипломатические документы называли в качестве причин пострижения Гришки пьянство и воровство. Из патриаршей же грамоты следовало, что он постригся из-за преступлений, совершенных на службе у Романовых.

Забегая вперед, надо сказать, что после гибели Годуновых и смерти Лжедмитрия I царь Василий Шуйский, вождь заговора против самозванца, начал новое следствие по делу Отрепьева.

Он огласил историю Гришки с большими подробностями и сообщил полякам, что Отрепьев «был в холопех у бояр Микитиных, детей Романовича, и у князя Бориса Черкасова, и заворовався, постригся в чернцы».

Из новых официальных заявлений стало ясно, что Отрепьев был связан с двумя знатнейшими боярскими фамилиями — Романовыми и Черкасскими.

Мера откровенности объяснялась прямым политическим расчетом. Придя к власти, Шуйский пытался привлечь уцелевших Романовых на свою сторону.

Он назначил постриженного Федора Романова патриархом, а его брата Ивана — боярином. Хитроумный ход, однако, не дал желаемых результатов.

При первой же возможности Романовы примкнули к заговору против Шуйского. Новый царь не имел более причин щадить своих соперников.

Он полностью отказался от старой выдумки насчет изгнания Отрепьева с романовского подворья и обнародовал дополнительные факты из его ранней биографии.

Версия Шуйского отличалась большей достоверностью, нежелигодуновская, поскольку с гибелью Бориса вопрос о причастности боярской оппозиции к самозванче-ской интриге утратил прежнюю остроту.

Кроме того, Шуйский адресовался к польскому двору, прекрасно осведомленному насчет прошлого собственного ставленника. Непрочно сидевшему на троне царю пришлось держаться ближе к фактам: любые измышления по поводу Отрепьева могли быть опровергнуты польской стороной.

Но как бы там ни было, службу Отрепьева у бояр романовского круга, по-видимому, можно считать подлинным историческим фактом. Какую роль сыграл данный эпизод в биографии авантюриста?

Современники обошли этот вопрос молчанием. И только один летописец, живший в царствование первых Романовых, осмелился приоткрыть краешек завесы.

Им был автор известного «Сказания о расстриге». «Гришка Отрепьев, — писал он, — утаився страха ради царя Бориса, иже гонение воздвиже на великих бояр… Федора Никитича Романова и с братьею… в заточение посылает, та ко же и князь Бориса Келбулатовича… тако же в заточение посла. Сей же Гришка Отрепьев ко князю Борису Келбуяатовичу в его благодатный дом часто приходил и от князя Бориса Келбулатовича честь приобрел, и тоя ради вины на него царь Борис негодовал той же лукав сый, вскоре избежав от царя, утаився во един монастырь и пострижеся».

Летописец прекрасно разбирался в семейных делах Черкасских. Он знал, что их осудили вместе с Романовым, что за князем Борисом в ссылку последовали его жена и сын Иван. Тем более интересно его замечание о том, что Отрепьев был у Черкасского в чести. Значит, Юрий Богданович не затерялся среди многочисленной боярской дворни, а, напротив того, смог выдвинуться на княжеской службе.

Долгое время «Сказанию о расстриге» не придавали большого значения. Источник не воспринимали всерьез из-за обилия в нем недостоверных деталей.

Но вот что интересно. Все вымыслы «Сказания» относятся исключительно к литовскому периоду жизни Отрепьева. Московский период жизни Отрепьева беден событиями. После службы на боярских дворах он некоторое время монашествовал, а потом исчез в Литве.

Сзмый загадочный эпизод в биографии Отрепьева — его блуждания по провинциальным монастырям. Один из летописцев отметил, что Гришка прожил три года в монастырьке под Галичем, а потом два года «пребывшие и безмолствоваше» в Чудове.

Осведомленность этого летописца вызывает сомнения. Железноборский галичский монастырь Иоанна Предтечи он почему-то именует обителью живоначальной Троицы Костромского уезда. И совершенно неправоподобен его рассказ о посещении Отрепьевым царицы Марии Нагой в монастыре на Выксе.

Автор «Иного сказания» описывал хождения Отрепьева по монастырям совсем иначе. По его словам, Гришка начал с жительства в Спасо-Евфимиеве монастыре в Суздале, позже перебрался в Чудов монастырь и только потом — в Предтеченскую обитель на Железном Борку.

Составленное при Романовых «Иное сказание» преподносило читателям романтическую легенду о том, как 14-летний Юшка стал монахом под влиянием вятского игумена, которого он случайно встретил в Москве.

Думается, что это все же не так, и не беседа по душам с игуменом привела Юшку в монастырь, а служба у опальных бояр. Однако при Романовых было опасно вспоминать о связи родоначальника династии со зловредным еретиком.

При Шуйских власти установили, что Гришка бывал в Суздале и Галиче, а потом целый год служил дьяконом в Чюдовском монастыре.

Более того, чудовскому архимандриту пришлось дать объяснения, почему он раскрыл перед Гришкой двери обители. Князь Шаховской в своих записках он утверждает, что до столичного монастыря Григорий носил монашескую рясу очень недолго. И если это так, то Отрепьев не жил в провинциальных монастырях, а бегал по ним.

Григорий отправился за рубеж в феврале 1602 года, а до того провел в Чудове монастыре около года. Следовательно, он объявился в кремлевской обители в самом начале 1601 года.

Если верно, что Гришка надел куколь незадолго до этого, значит, он постригся в 1600 году, когда Борис разгромил бояр Романовых и Черкасских.

Не подтверждает ли это версию, согласно которой пострижение Отрепьева было непосредственно связано с крушением романовского круга? И вот еще одно загадочное совпадение: именно в 1600 году по всей России распространилась молва о чудесном спасении царевича Дмитрия, которая, вероятно, и подсказала Отрепьеву его роль.

По-видимому, семья Отрепьевых имела давние связи с Угличем, резиденцией погибшего царевича. Предки Григория выехали на Русь из Литвы. Одни из них осели в Галиче, а другие — в Угличе.

В 1577 году неслужилый «новик» Смирной-Отрепьев и его младший брат Богдан получили поместье в Коломне. В то время Богдану исполнилось 15 лет.

Несколько лет спустя у него появился сын, названный Юрием. Примерно в то же время у царя Ивана родился сын Дмитрий. Совершеннолетия Юшка достиг в самые последние годы царствования Федора.

Богдан Отрепьев дослужился до чина стрелецкого сотника и рано погиб. Наверное, Богдан обладал таким же буйным характером, как и его сын.

Жизнь сотника оборвалась в Немецкой слободе в Москве. Там, где иноземцы свободно торговали вином, нередко случались пьяные драки. В одной из них Богдана зарезал некий литвин.

Юшка остался после отца своего «млад зело», и воспитывала его мать. Благодаря ее стараниям мальчик научился читать Священное писание.

Когда возможности домашнего, образования оказались исчерпанными, дворянского недоросля послали на учение в Москву.

Там жил зять Отрепьевой, Семейка Ефимьев, которому суждено было сыграть в жизни Юшки особую роль. Уже после пострижения Гришка стал переписчиком книг на патриаршем дворе.

Ранние жизнеописания изображали юного Отрепьева отпетым негодяем. При Шуйском такие отзывы были забыты. Во времена Романовых писатели не скрывали удивления по поводу способностей необыкновенного юноши, которому учение давалось с поразительной легкостью.

Однако бедность и сиротство не давали способному молодому человеку никаких надежд на карьеру, и он поступил на службу к Михаилу Романову.

Многие считали Романовых наследниками короны, и служба при их дворе сулила блестящее будущее. К тому же родовое поместье Отрепьевых располагалось на Монзе, притоке Костромы, и там же находилась знаменитая костромская вотчина Романовых — село Домнино.

На государевой службе Отрепьевы подвизались в роли стрелецких командиров. В боярских свитах дворяне их ранга занимали должности дворецких и конюших. Юшка «принял честь» от Черкасского, значит, его карьера началась вполне успешно.

Опала, постигшая романовский кружок в ноябре 1600 года, едва не погубила Отрепьева. Под стенами романовского подворья произошло форменное сражение. Вооруженная свита оказала отчаянное сопротивление царским стрельцам.

Царь Иван в таких случаях подвергал боярскую дворню поголовному истреблению. Однако Борис ограничился тем, что подверг пытке «ближних» слуг и запретил всем принимать к себе на службу людей из распущенных боярских свит.

Зато «большие господа» и их ближайшие советники подверглись самым жестоким карам. Окольничий Михаил Романов и боярин Борис Черкасский погибли в ссылке.

Юшке Отрепьеву угрожала нелегкая участь. Патриарх говорил, что он спасся в монастыре от смертной казни. Борис выражался еще определеннее, и по его слоам, за какие-то весьма серьезные преступления боярского слугу ждала виселица.

И именно страх перед виселицей привел Отрепьева в монастырь. 20-летнему дворянину, полному надежд, сил и энергии, пришлось покинуть свет, забыть мирское имя. Отныне он стал смиренным чернецом Григорием.

В Спасо-Евфимском монастыре Гришку отдали «под начало» духовному старцу. Жизнь «под началом» оказалась стеснительной. Переход от жизни в боярских теремах к прозябанию в монашеских кельях был слишком резким.

Чернец тяготился монашеским одеянием. Столица притягивала его своими соблазнами, и очень скоро Отрепьев покинул провинциальную глушь.

Как мог опальный инок попасть в Чудов, самый аристократический кремлевский, монастырь? Да очень просто, по протекции!

«Бил челом об нем, — рассказывали дьяки Шуйских, — в Чюдове монастыре архимариту Пафнотъю богородитцкой протопоп Еуфимий, и Пафнотий, для бедности и сиротства взяв его в Чюдов монастырь, дал под начало».

Отрепьев недолго прожил под надзором деда. Архимандрит вскоре отличил его и перевел в свою келью. Там чернец, по его собственным словам, занялся литературным трудом.

Старания Отрепьева были оценены, и с этого момента начался его стремительный взлет.

Григорий был очень молод и провел в монастыре без году неделю. Несмотря на это, Пафнутий произвел его в дьяконы. Роль келейника влиятельного чудовского архимандрита могла удовлетворить любого, но не Отрепьева.

Покинув архимандричью келыо, чернец переселился на патриарший двор. Придет время, и патриарх будет оправдываться тем, что он приглашал к себе Гришку лишь «для книжного письма». На самом же деле Отрепьев не только переписывал книги на патриаршем дворе, но и сочинил каноны святым.

Патриарх говорил, что чернеца Григория знают и епископы, и игумены, и весь священный собор. Вероятно, так оно и было. На собор и в думу патриарх являлся с целым штатом помощников. В числе их оказался и Отрепьев.

Потерпев катастрофу на службе у Романовых, Отрепьев поразительно быстро приспособился к новым условиям жизни. Случайно попав в монашескую среду, он заметно выделялся в ней. Юному честолюбцу помогли выдвинуться не подвиги аскетизма, а необыкновенная восприимчивость натуры.

В течение месяцев Григорий усваивал то, на что другие тратили жизнь. Церковники сразу оценили живой ум и литературные способности Отрепьева.

Но было в этом юноше и еще что-то, что притягивало к нему и подчиняло других людей. Надо было обладать незаурядными качествами, чтобы сделать такую выдающуюся карьеру в течение всего одного года. Однако Отрепьев очень спешил, должно быть, чувствуя, что ему суждено прожить совсем недолгую жизнь.

При царе Борисе Посольский приказ пустил в ход версию, будто Отрепьев бежал от патриарха после того, как прослыл еретиком. Юшка отверг родительский авторитет, восстал против самого бога, впал в «чернокнижье, и призыване духов нечистых и отъреченья от бога у него выняли».

В наказание патриарх со всем вселенским собором «по правилам святых отцов и по соборному уложению приговорили сослати Отрепьева… на Белое озеро в заточенье на смерть».

Московские власти адресовали подобные заявления польскому двору. Они старались доказать, что Отрепьев был осужден судом. Это давало им повод требовать от поляков выдачи беглого преступника.

При Шуйском Посольский приказ весь эпизод осуждения Отрепьева уместил в одну-единственную строку: чернец Григорий впал «в еретичество», и его «с собору хотели сослать в заточенье на смерть». Тут не было и речи о соборном уложении, осудившем Отрепьева.

Версия, рассчитанная на заграницу, не совпала с версией, предназначенной для внутреннего пользования.

После гибели Лжедмитрия дьяки Шуйского составили подборку документов с краткой справкой о личности самозванца. В справке говорилось, что в 1602 году из Чудова монастыря убежал в Литву «диакон черной Григорий Отрепьев, и в Киеве и в пределах его… в чернокнижество обратися, и ангельский образ сверже и обруга, и по действу вражию отступив зело от бога».

Оказывается, Отрепьев впал в ересь уже после побега за рубеж. Значит, до побега у патриарха попросту не было основания для того, чтобы приговорить Отрепьева к смерти.

Когда московские епископы писали в Польшу, будто они обличили чернеца Григория «перед собой» и осудили на смерть, они грешили против истины. На самом деле они прокляли Отрепьева лишь после того, как в Литве объявился Лжедмитрий.

Приключения самозванца за границей

Розыск о похождениях Григория Отрепьева в России не потребовал от московских властей больших усилий. Зато расследование его деятельности за рубежом натолкнулось на непреодолимые трудности.

В конце концов, годуновская полиция смогла заполучить двух бродячих монахов, которые провожали Гришку за кордон и знались с ним в Литве.

Но бродяги, неизвестным путем попавшие в руки властей, не внушали доверия. Авторитетные свидетели объявились в Москве только два года спустя. Бориса уже не было в живых. В столице произошел переворот, покончивший с властью и жизнью Лжедмитрия I.

Главарь заговорщиков Василий Шуйский нуждался в материалах, неопровержимо доказывавших самозванство свергнутого им «царя Дмитрия».

В такой момент в Москву прибыл чернец Варлаам, обратившийся к правительству со своим знаменитым «Изветом» — доносом на убитого Г. Отрепьева.

Сочинение Варлаама считали ловкой подделкой, предпринятой в угоду власть предержащим, и не случайно такой осторожный в своих выводах исследователь, как С. Ф. Платонов, называл «Извет» скорее любопытной сказкой, чем показанием достоверного свидетеля.

Но со временем отношение к «Извету» стало меняться. Обнаружилось, что его летописный текст отличается от вновь открытых архивных материалов.

В последних отсутствовали цитаты из грамот Лжедмитрия I, которые вызывали наибольшее недоверие.

Последние подозрения насчет возможности поздней подделки рассеялись только послен того, как в подлинных описях царского архива начала XVII века нашли прямые указания на следственное дело старца Варлаама Яцкого.

Отрепьев бежал за кордон не один, а в сопровождении двух монахов — Варлаама и Мисаила. Имя сообщника Отрепьева, Варлаама, было всем известно из Борисовых манифестов.

Варлаам вернулся в Россию через несколько месяцев после воцарения Лжедмнтрия I. Воеводы самозваного царя на всякий случай задержали «вора» на границе и в Москву не пустили.

Со смертью Лжедмитрия I ситуация переменилась. Московское духовенство заочно осудило не только Отрепьева, но и его сообщника.

Взятый к допросу Варлаам имел все основания ожидать, что его заточат в тюрьму. Мало надеясь на благополучный исход дела, беглый монах закончил свою челобитную удивительной просьбой.

«Милосердный царь-государь и великий князь Василий Иванович всея Русин, — писал он, — пожалуй меня, богомольца своего, вели отпустить на Соловки к Зосиме и Саватею».

Монастырь на пустынных островах Студеного моря давно превратился в место ссылки государственных преступников. Почему же Варлаам просился на Соловки? Очевидно, убийство самозванца так напугало его, что ссылку на Север он считал лучшим для себя исходом.

Бросается в глаза одна интересная особенность сочинения Варлаама. Если бы беглый монах продал свое перо новым властям и написал подложный «Извет» под их диктовку, он употребил бы красноречие на обличение самозванца.

Однако в «Извете» Варлаам не столько бранил Отрепьева, сколько оправдывал себя. Безыскусность его рассказа поразительна. Страх наказания за пособничество Отрепьеву удивительно контрастирует с наивным стремлением выставить себя противником расстриги.

Варлаам выказывает исключительную осведомленность о первых шагах самозванца в Литве. Никому из русских авторов, кроме Варлаама, не известен тот факт, что в Самборе самозванец велел казнить московского дворянина, пытавшегося изобличить его как Гришку Отрепьева.

Эпизод этот засвидетельствован документом, не внушающим сомнения, — письмом Юрия Мнишека из Самбора, написанным тотчас после казни годуновского агента.

В то самое время как по милости «царевича» лишился головы первый московит, Варлаам угодил в самборскую тюрьму. На этом факте автор челобитной пытается построить всю свою защиту.

Он называет казненного дворянина «товарищем» и просит московские власти допросить Юрия Мнишека, чтобы удостовериться в истинности его слов.

Во время допросов Варлаама Юрий Мнишек и вдова Лжедмнтрия находились под следствием в Москве и допросить их было можно.

Историки выражали крайнее удивление по поводу того, что Варлаам помнил точную дату выступления самозванца из Самбора в московский поход — «августа в пятый на десять день».

На этом основании автора «Извета» подозревали в мистификации и в том, что он составил «Извет» по поздним документам. Точность Варлаама в данном случае легко объяснима. Старец не мог забыть день, когда самозванец выступил из Самбора, так как именно в этот день за ним захлопнулись двери самборской тюрьмы.

Варлаам рассказывает о том, что вышел из тюрьмы после пятимесячного заключения благодаря милости Марины Мнишек. Как видно, он не имел ни малейшего представления о подлинных причинах своего освобождения. Причины же эти были просты.

В течение четырех месяцев Лжедмитрию сопутствовал успех. Но затем его армия потерпела поражение, и сам он едва избежал плена.

Юрий Мнишек заблаговременно покинул его лагерь. Авантюре, казалось, пришел конец. В такой ситуации вопрос о безопасности самозванца перестал волновать владельцев Самбора, и они «выкинули» Варлаама из самборской тюрьмы.

Старец Варлаам оказался сущим кладом для московских судей, расследовавших жизнь и приключения Гришки Отрепьева. Стремясь снять с себя подозрения в пособничестве Отрепьеву, Варлаам постарался как можно точнее изложить факты, касавшиеся «исхода» трех бродячих монахов в Литву.

Его сочинение пестрит точными датами. Он не забыл, что Москву покинул в великий пост на другой неделе, что в Новгород-Северском служил на Благовещеньев день, перешел рубеж на третьей недели после «велики дни» и т. д.

Но в то же самое время Варлаам умалчивал о том, что предшествовало «исходу» в Литву, и представлял дело так, будто познакомился с Отрепьевым случайно, за день до отъезда из Москвы.

Однажды, повествует Варлаам, когда он шел по Варварке его догнал молодой чернец, назвавшийся Григорием Отрепьевым. Григорий предложил ему ехать в Чернигов и дальше, к гробу господню. Варлаам согласился, и на другой день чернецы выехали из столицы.

Исследователи недоумевали, как мог Варлаам из-за случайной встречи с незнакомым человеком без промедления пуститься в трудный и далекий путь.

Самое сомнительное в рассказе Варлаама то, что он, по его словам, не был прежде знаком с Отрепьевым. Что же касается внезапности отъезда, то тут как раз нет ничего удивительного.

Дело происходило в последние зимние дни 1602 года, когда в Москве царил голод. Хотя Варлаам и утверждал, будто принял предложение Отрепьева для душевного спасения, на самом деле монахов торопили в путь не души, а бренные тела. Раньше Варлаама к Отрепьеву присоединился Мисаил, его приятель по Чудову монастырю.

Отъезжавших монахов никто в городе не преследовал. Никто не тревожил бродячих монахов и в порубежных городах. Отрепьев открыто служил в церкви.

В течение трех недель друзья собирали деньги на строительство захолустного монастыря. Все собранное серебро иноки присвоили себе.

Легендарное «Сказание об Отрепьеве» живо описывает сцену в корчме, которая получила широкую известность благодаря трагедии А. С. Пушкина.

Трое беглецов остановились в деревне на самой границе и узнали, что на дороге выставлены заставы. Отрепьев стал «от страху яко мертв».

Весь этот рассказ вымышлен. Отъезд Отрепьева и его друзей из Москвы никем не был замечен. Власти не имели причин принимать экстренные меры для их поимки.

Беглецы миновали рубеж без всяких приключений. Сначала монахи, как о том повествует Варлаам, провели три недели в Печерском монастыре в Киеве, потом перешли во владения князя Константина Острожского, в Острог.

Показания Варлаама относительно пребывания беглецов в Остроге летом 1602 года подтверждаются неоспоримыми доказательствами.

Как видно, Отрепьев, проведя лето в остроге, успел снискать расположение магната и получил от него щедрый подарок.

Покинув Острог, трое монахов благополучно водворились в Дерманском монастыре, принадлежавшем Острожскому. Но Отрепьев не для того покинул патриарший дворец и кремлевский Чудов монастырь, чтобы похоронить себя в захолустном литовском монастыре.

По свидетельству Варлаама, Григорий скрылся из владений Острожского, сбросил монашеское одеяние и, наконец, объявил себя царевичем.

Когда Адам Вишневецкий известил короля о появлении московского «царевича», тот затребовал подробные объяснения. И князь Адам записал рассказ самозванца о его чудесном спасении.

«Интервью» претендента, до сих пор не переведенное с латыни на русский, производит странное впечатление. Он подробно рассказывает о тайнах московского двора, но как только переходит к изложению обстоятельств своего чудесного спасения сразу же начинает фантазировать.

По словам «Дмитрия», его спас некий воспитатель, который, узнав о планах жестокого убийства, подменил царевича мальчиком того же возраста.

Несчастный мальчик и был зарезан в постельке царевича. Мать-царица, прибежав в спальню и глядя на убитого, лицо которого стало свинцово-серым, не распознала подлога.

В момент, когда решалась его судьба, самозванцу надо было выложить все аргументы, но «Дмитрий» не сумел привести ни одного серьезного доказательства своего царственного происхождения.

«Царевич» избегал называть точные факты и имена, которые могли быть опровергнуты в результате проверки. Он признавал, что его чудесное спасение осталось тайной для всех, включая мать, томившуюся тогда в монастыре в России.

Знакомство с рассказом «Дмитрия» обнаруживает тот поразительный факт, что он явился в Литву, не имея хорошо обдуманной и достаточно правдоподобной легенды.

Исповедь «царевича» кажется неловкой импровизацией и невольно обличает его самозванство. Но, конечно же, не все здесь было ложью.

Новоявленный «царевич» в Литве жил у всех на виду, и любое его слово легко было проверить. Если бы «Дмитрий» попытался скрыть известные всем факты, он прослыл бы явным обманщиком.

Так, все знали, что московит явился в Литву в рясе. О своем пострижении «царевич» рассказал следующее. Перед смертью воспитатель вверил спасенного им мальчика попечению некоей дворянской семьи.

«Верный друг» держал воспитанника в своем доме, но перед кончиной посоветовал ему, чтобы избежать опасности, войти в обитель и вести жизнь монашескую.

Юноша так и сделал. Он обошел многие монастыри Московии, и, наконец, один монах опознал в нем царевича. Тогда «Дмитрий» решил бежать в Польшу.

История самозванца напоминает как две капли воды историю Григория Отрепьева в московский период его жизни. Вспомним, что Гришка воспитывался в дворянской семье и обошел Московию в монашеском платье.

Описывая свои литовские скитания, «царевич» упомянул о пребывании у Острожского, переходе к Габриэлю Хойскому в Гощу, а потом в Брачин, к Вишневецкому.

Именно там, в имении Вишневецкого, в 1603 году и был записан его рассказ. Замечательно, что спутник Отрепьева Варлаам называет те же самые места и даты.

П. Пирлинг, первым обнаруживший это знаменательное совпадение, увидел в нем бесспорное доказательство тождества личности Отрепьева и Лжедмитрия 1.

Важно и то, что возможность сговора между ними тоже исключается. Варлаам не мог знать секретный доклад Вишневецкого королю, а самозванец не мог предвидеть того, что напишет Варлаам после его смерти.

Помимо исповеди «Дмитрия», важный материал для суждения о личности самозванца дают его автографы. Двое ученых, И. А. Бодуэн де Куртенэ и С. Л. Пташицкий, подвергли палеографическому анализу письмо царевича к папе и установили парадоксальный факт.

«Дмитрий» владел изысканным литературным слогом, но при этом допускал грубейшие ошибки. Вывод напрашивается сам собой: самозванец лишь переписал письмо, сочиненное для него иезуитами.

Графологический анализ письма показал, что Лжедмнтрий был великороссом, плохо знавшим польский язык. По-русски же он писал свободно.

Более того, его почерк отличался изяществом и имел характерные особенности, присущие школе письма московских приказных канцелярий.

Это еще одно совпадение, подтверждающее тождество Лжедмитрия и Отрепьева. Мы помним, что почерк Отрепьева был весьма хорош, и потому сам патриарх взял его к себе для «книжного письма».

Став иноком поневоле, Отрепьев тяготился затворнической жизнью. И в самозванце многое выдавало бывшего невольного монаха. Беседуя с иезуитами, «Дмитрий» никогда не мог скрыть злость и раздражение, едва заходила речь о монахах.

Анализируя биографическую информацию об Отрепьеве и самозваном царевиче, можно увидеть, что она совпадает по многим важным пунктам.

След реального Отрепьева теряется на пути от литовского кордона до Острога — Гощи — Брачина. И на том же самом пути в то же самое время обнаруживаются первые следы Лжедмитрия I.

На названном строго очерченном отрезке пути и произошло превращение бродячего монаха в царевича. Свидетелей этой метаморфозы было достаточно.

Варлаам наивно уверял, будто расстался с Гришкой до того, как тот назвался царевичем. Он сообщил, что Отрепьев учился в Гоще у протестантов и зимовал у князя Януша Острожского.

Князь Януш подтвердил это своим письмом. В 1604 году он писал, что знал «Дмитрия» несколько лет, что тот жил довольно долго в монастыре его отца, в Дермане, а потом пристал к секте анабаптистов.

Письмо уличает Варлаама во лжи. Оказывается, и в Гоще, и еще раньше, в Дерма князь Януш знал Отрепьева только под именем царевича Дмитрия.

По-видимому, Отрепьев уже в Киево-Печерском монастыре пытался выдать себя за царевича Дмитрия. В книгах Разрядного приказа находим любопытную запись о том, как Отрепьев разболелся «до умертвил» и открылся печерскому игумену, сказав, что он царевич Дмитрий.

Печерский игумен, по словам Варлаама, указал Отрепьеву и его спутникам на дверь.

Однако Отрепьев не отчаивался и не раз пускал в ход один и тот же неловкий трюк. Он прикидывался больным не только в Печерском монастыре.

По русским летописям, Григорий «разболелся» и в имении Вишневецкого, где на исповеди священнику и открыл свое «царское происхождение».

Впрочем, в докладе Вишневецкого королю никаких намеков на этот эпизод нет, и все попытки авантюриста найти поддержку у православного духовенства в Литве потерпели полную неудачу.

В Киево-Печерском монастыре ему указали на дверь. В Остроге и Гоще было не лучше. Самозванец не любил вспоминать это время. На исповеди у Вишневецкого «царевич» сообщил кратко и неопределенно, будто бежал к Острожскому и Хойскому.

Совсем по-другому излагали дело иезуиты. Они утверждали, что претендент обращался за помощью к Острожскому, но тот будто бы велел гайдукам вытолкать самозванца за ворота.

Сбросив монашеское платье, «царевич» лишился верного куска хлеба и, по словам иезуитов, стал прислуживать на кухне у пана Хойского.

Никогда еще сын московского дворянина не опускался так низко. Растерявший разом всех своих прежних покровителей, Григорий, однако, не пал духом. Тяжелые удары судьбы могли сломить кого угодно, только не Отрепьева.

«Расстрига» очень скоро нашел новых покровителей, и весьма могущественных, в среде польских и литовских магнатов. Первым из них был Адам Вищневецкий. Он снабдил Отрепьева приличным платьем, велел возить его в карете в сопровождении своих гайдуков.

Авантюрой магната заинтересовались король и первые сановники государства во главе с самим канцлером Львом Сапегой. На службе у канцлера подвизался некий холоп Петрушка, московский беглец, по происхождению лифляндец, попавший в Москву в годовалом возрасте как пленник.

Тайно потворствуя интриге, Сапега объявил, что его слуга, которого теперь стали величать Юрием Петровским, хорошо знал царевича Дмитрия по Угличу.

При встрече с самозванцем Петрушка, однако, не нашел, что сказать. Тогда Отрепьев, спасая дело, сам «узнал» бывшего слугу и с большой уверенностью стал расспрашивать его.

Вот тогда-то холоп также признал «царевича» по характерным приметам: бородавке около носа и неравной длине рук. Как видно, приметы Отрепьева сообщили холопу заранее те, кто подготовил инсценировку.

Сапега оказал самозванцу неоценимую услугу. Одновременно ему стал открыто покровительствовать Юрий Мнишек. Один из холопов Мнишека также «узнал» в Отрепьеве царевича Дмитрия.

Таковы были главные лица, подтвердившие в Литве царское происхождение Отрепьева. К ним присоединились московские изменники братья Хрипуновы.

Варлаам очертил весь круг лиц, «вызнавших царевича» за рубежом. Он забыл упомянуть лишь о двух первых сподвижниках авантюриста — о себе и Мисаиле.

Вряд ли наивные сказки претендента и рассказы собравшихся вокруг него свидетелей могли убедить кого-нибудь в их достоверности. Вишневецкий и Мнишек не сомневались в том, что имеют дело с неловким обманщиком. Поворот в карьере авантюриста наступил лишь после того, как за его спиной появилась некая реальная сила.

Отрепьев с самого начала обратил свои взоры в сторону запорожцев. Этот факт засвидетельствован многими. Ярославец Степан, державший иконную лавку в Киеве, показывал, что к нему захаживали казаки и с ними Гришка, который был еще в монашеском платье.

У черкас (казаков) днепровских в полку видел Отрепьева, но уже «розстрижена», старец Венедикт: Гришка ел с казаками мясо и «назывался царевичем Дмитрием».

Поездка в Запорожье связана была с таинственным исчезновением Отрепьева из Гощи. Перезимовав в Гоще, Отрепьев, как писал Варлаам, с наступлением весны «из Гощеи пропал безвестно».

Замечательно, что расстрига общался как с гощинскими, так и с запорожскими протестантами. В Сечи его с честью принял старшина Герасим Евангелик.

Сечь бурлила. Буйная запорожская вольница точила сабли на московского царя. Вновь найденная Разрядная роспись 1602–1603 года свидетельствует о том, что в первой половине 1603 года Годунов послал дворян на границу, в Белую, «для приходу черкас».

Местный бельский летописец подтверждает, что именно тогда в двух пограничных уездах поставлены были заставы «от литовского рубежа».

Сведения о нападении запорожцев совпадают по времени со сведениями о появлении среди них самозваного царевича. Именно в Запорожье в 1603 году началось формирование той повстанческой армии, которая позже приняла участие в московском походе самозванца.

Казаки энергично закупали оружие, вербовали охотников. Обеспокоенный размахом военных приготовлений в Сечи, король 12 декабря 1603 года особым указом запретил продажу оружия казакам. Но казаки не обратили внимания на грозный манифест.

К новоявленному «царевичу» явились гонцы с Дона. Донское войско готово было идти на Москву. Крепостническое государство пожинало плоды собственной политики притеснения вольного казачества.

Самозванец послал на Дон свой штандарт — красное знамя с черным орлом. Его гонцы выработали затем союзный договор с казачьим войском.

В то время как окраины глухо волновались, в центральной России появились многочисленные повстанческие отряды. Династия Годуновых оказалась на краю гибели.

Отрепьев уловил чутьем, сколь огромные возможности открывает перед ним сложившаяся ситуация. Казаки, беглые холопы, закрепощенные крестьяне связывали с именем царевича Дмитрия надежды на освобождение от ненавистного крепостнического режима, установленного в стране Годуновым. И именно ему, беглому чернецу, представлялась удивительная возможность возглавить широкое народное выступление.

Подлинный Лжедмитрий-Отрепьев, будучи дворянином по происхождению и воспитанию, мог стать казацким предводителем, вождем народного движения. Но он предпочел сговор с врагами России.

В начале 1604 года братья Вишневецкие, продолжавшие опекать претендента, доставили его ко двору Сигизмунда в Кракове. Король дал ему частную аудиенцию в присутствии папского нунция Рангони, во время которой «приватно» признал его наследником Ивана IV, назначил ежегодное содержание в 40 тысяч злотых и позволил вербовать добровольцев на польской территории.

В ответ Лжедмитрий обещал после вступления на престол возвратить польской короне половину смоленской земли вместе с Смоленском и Чернигово-Северскую землю, поддерживать в России католическую веру, открыть костелы и допустить в Московию иезуитов, поддерживать Сигизмунда в его притязаниях на шведскую корону и всячески содействовать сближению, а в конечном итоге, и слиянию, России с Речью Посполитой.

В марте 1604 года король Сигизмунд III за помощь в войне со Швецией и участие в антитурецком союзе пообещал Лжедмитрию поддержку.

Тот обязался в случае воцарения жениться на дочери воеводы Е. Мнишка Марине, передать ей Новгород, Псков и уплатить Мнишку 1 миллион злотых.

Осенью 1604 года во главе трехтысячного отряда польского рыцарства Лжедмитрий вступил в Россию. 21 января 1605 года Лжедмитрий I был разбит под селом Добрыничи Комарицкой волости, но укрепился на юге, в Путивле.

Взлет и падение

Лжедмитрий откладывал въезд в Москву до той поры, пока не убрал все препятствия со своего пути. Его посланцы арестовали патриарха Иова и с позором сослали его в монастырь. Московское восстание показало воочию ничтожество ставленника Бориса и лишило его всякого авторитета. Иова устранили не только за преданность Годуновым.

В свою бытность дьяконом самозванец служил секретарем патриарха и был хорошо ему известен. Иов отказался признать самозванца сыном Ивана Грозного и требовал от москвичей верности Федору.

Лжедмитрий и его сторонники, «которые государю изменили, а тому вору и богоотступнику последуют и именуют его князем Дмитрием» были преданы патриархом анафеме.

Боясь встречи с патриархом и разоблачения, самозванец приказал как можно скорее удалить Иова из Москвы. Да и что еще можно было сделать с патриархом, который в своих грамотах называл Лжедмитрия «расстригой и вором».

В миру, утверждал патриарх, звали его Юшком Богдановым сыном Отрепьевым. Он жил у Романовых во дворе и заворовался, да и у меня, Иова Патриарха, во дворе для книжного письма побыл в дьяконах. А после того сбежал с Москвы в Литву.

Иов был смещён с кафедры и заточён в монастырь в родной Старице ещё до прибытия самозванца в столицу, который направил указание «взять его там в приставы» и содержать «в озлоблении скорбнем».

Иова арестовали сразу же после убийства Фёдора Годунова за богослужением в Успенском собореКремля, сорвали с него патриаршье облачение и как простого монаха отправили в изгнание.

После изгнания Иова церковный собор избрал новым московским патриархом грека Игнатия, примкнувшего к сторонникам Лжедмитрия.

Убедившись в поддержке дворян и народа, самозванец двинулся в столицу и 20 июня 1605 года торжественно въехал в Кремль. Он ехал верхом, в золотном платье, с богатым ожерельем, на превосходном коне, убранном драгоценной сбруей.

На кремлевской площади ожидало его духовенство с образами и хоругвями. А затем начались странные вещи: польские музыканты во время церковного пения играли на трубах и били в литавры, а сам Дмитрий прикладывался к образам не так, как к ним прикладывался русский человек.

Въехавши в Кремль, Димитрий молился сначала в Успенском соборе, а потом в Архангельском, где, припавши к гробу Грозного, так плакал, что никто не мог допустить сомнения в том, что это не истинный сын Ивана.

Однако строгим ревнителям православного благочестия тогда же не совсем понравилось то, что вслед за Димитрием входили в церковь иноземцы.

Вступивши во дворец, Димитрий принимал поздравления с новосельем. В это время Богдан Бельский вошел на лобное место, снял с себя образ Николая Чудотворца и сказал:

— Православные! Благодарите Бога за спасение нашего солнышка, государя царя, Димитрия Ивановича. Как бы вас лихие люди не смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. В уверение я целую перед вами Животворящий Крест и Святого Николу Чудотворца!

Народ отвечал громкими восклицаниями: «Боже, сохрани царя нашего, Димитрия Ивановича! Подай ему, Господи, здравия и долгоденственного жития. Покори под ноги его супостатов, которые не верят ему».

Московские колокола целый звонили день так сильно, что иезуиты, приехавшие с Димитрием, думали, что оглохнут.

Первым делом новый царь послал за матерью, инокинею Марфой и отложил венчание до ее приезда.

Казалось бы, все шло хорошо, но уже через несколько дней после приезда Димитрия в столицу, Басманов, ставший одним из самых доверенных лиц нового царя, поймал купца Федора Конева и несколько торговых людей.

На допросе они показали, чтo князь Василий Шуйский приказал им вооружить против царя народ, указать на то, что царь дозволяет некрещеным иноземцам входить в церковь, что он подослан Сигизмундом и польскими панами, что царь не Димитрий, а Гришка Отрепьев, что он хочет разорить церкви и искоренить веру.

Подобные слухи падали на благодатную почву, посокльку поляки, пришедшие с Димитрием, вели себя нагло, особенно в обращении с женщинами.

Царь отстранил себя от дела, касавшегося его чести и престола, и отдал Шуйского с братьями суду, составленному из лиц всех сословий.

Суд приговорил Василия Шуйского к смерти, а братьев его к ссылке. Когда осужденного привели к плахе на Красную площадь, прискакавший из Кремля вестовой остановил казнь и объявил, что государь, не желая проливать крови даже важных преступников, заменяет смертную казнь Василия Шуйского ссылкою в Вятку.

Народ был в восторге от такого великодушия. Современники рассказывают, что Димитрий показывал народу в Москве настоящего Гришку Отрепьева, о котором впоследствии объясняли, что это был не настоящий, а подставной Отрепьев.

Димитрий не преследовал тех, которые сомневались в его подлинности. Астраханский владыка Феодосий упорно держался Годунова и усердно проклинал Гришку Отрепьева, пока наконец народ изругал его и отправил к воцарившемуся Димитрию.

— За что ты, — спросил его царь, — прирожденного своего царя называешь Гришкой Отрепьевым?

Владыка отвечал:

— Нам ведомо только то, что ты теперь царствуешь, а Бог тебя знает, кто ты такой и как тебя зовут!

Димитрий не сделал ему ничего дурного.

18 июля прибыла царица, инокиня Марфа. Царь встретил ее в селе Тайнинском. Когда карета, где сидела царица, остановилась, царь быстро соскочил с лошади. Марфа отдернула занавес, покрывавший окно кареты. Димитрий бросился к ней в объятия. Оба рыдали. Так прошло несколько минут на виду всего народа.

Потом царь до самой Москвы шел пешком подле кареты. Марфа въезжала при звоне колоколов и при ликованиях народа: тогда уже никто в толпе не сомневался в том, что на московском престоле истинный царевич; такое свидание могло быть только свиданием сына с матерью.

Царица Марфа была помещена в Вознесенском монастыре. Димитрий ежедневно посещал ее и при начале каждого важного дела спрашивал ее благословения.

30 июля Димитрий венчался царским венцом от нового патриарха Игнатия. Посыпались милости. Возвращены все опальные прежнего царствования.

Филарет Романов сделан митрополитом ростовским. Димитрий возвратил из ссылки Шуйских к прежним почестям. Все Годуновы, их свойственники и приверженцы, сосланные при начале царствования, получили прощение.

— Есть два способа царствовать, — говорил Димитрий, — милосердием и щедростью, или суровостью и казнями; я избрал первый способ; я дал Богу обет не проливать крови подданных и исполню его.

Когда кто-нибудь, желая подслужиться Димитрию, заговаривал дурно о Борисе, царь замечал:

— Вы ему кланялись, когда он был жив, а теперь, когда он мертвый, вы хулите его. Другой бы кто говорил о нем, а не вы, когда сами выбрали его.

Всем служилым удвоено было содержание, помещикам удвоили их земельные наделы, все судопроизводство объявлено бесплатным, всем должностным повысили далованье и строго-настрого запретили брать подарки. А если говорить проще, взятки.

Для того чтобы при сборе податей не было злоупотреблений, обществам предоставлено самим доставлять свои подати в казну. Димитрий воспретил давать потомственные кабалы: холоп мог быть холопом тому, кому отдавался, и тем самым подходил к наемнику, служившему господину по взаимному соглашению.

Помещики теряли свое право на крестьян, если не кормили их во время голода; постановлено было не давать суда на беглых крестьян далее пяти лет.

Всем предоставлено было свободно заниматься промыслами и торговлей; всякие стеснения к выезду из государства, к въезду в государство, к переездам внутри государства уничтожены.

— Я не хочу никого стеснять, — говорил Димитрий, — пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свободной торговлей свое государство. Пусть везде разнесется добрая слава о моем царствовании и моем государстве.

Англичане того времени замечают, что это был первый государь в Европе, который сделал свое государство в такой степени свободным.

Димитрий преобразовал боярскую думу и назвал ее сенатом. Каждый день он присутствовал в сенате, сам разбирал дела, иногда самые мелочные, и удивлял думных людей быстротой своего соображения.

Два раза в неделю, в среду и в субботу, царь принимал челобитные, и каждый имел возможность объяснить свое дело.

Вопреки обычаям прежних царей, которые после сытных обедов укладывались спать, Димитрий, пообедавши, ходил пешком по городу, заходил в разные мастерские, толковал с мастерами, говорил со встречными на улицах.

Прежние цари, когда садились на лошадь, то им подставляли скамьи, подсаживали под руки, а Димитрию подведут ретивого коня: он быстро схватит одной рукой за повод, другой за седло, вмиг вскочит на него и заставит идти по своей воле. Никто лучше Димитрия не ездил верхом.

Любил он охоту, но не так, как прежние цари. Прежде бывало наловят медведей, держат в подгородных селах, а когда царю будет угодно, то подданные потешали его борьбой с лютыми зверьми, нередко жертвуя собственной жизнью.

Димитрий сам ходил на медведей и удивлял подданных своей ловкостью. Он более всего любил беседовать со своими боярами о том, что нужно дать народу образование, убеждал их путешествовать по Европе, посылать детей для образования за границу, заохочивал их к чтению и приобретению сведений.

Сам Димитрий хорошо знал Святое Писание и любил приводить из него места, но не терпел исключительности.

— У нас, — говорил он духовным и мирянам, — только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поставляете благочестие только в том, что сохраняете посты, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, а никакого понятия не имеете о существе веры, — вы называете себя новым Израилем, считаете себя самым праведным народом в мире, а живете совсем не по-христиански, мало любите друг друга; мало расположены делать добро. Зачем вы презираете иноверцев? Что же такое латинская, лютерская вера? Все такие же христианские, как и греческая. И они в Христа веруют…

Когда ему заговорили о семи соборах и о неизменяемости их постановлений, он на это сказал:

— Если было семь соборов, но отчего же не может быть и восьмого, и десятого и более? Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтоб в моем государстве все отправляли богослужение по своему обряду.

Димитрий не любил монахов, называл их тунеядцами и лицемерами, приказал сделать опись всем монастырским имениям и заранее заявлял, что хочет оставить им необходимое на содержание, а все прочее отберет в казну.

По этому поводу он говорил: пусть богатства их пойдут на защиту веры и православных христиан. Наслушавшись разговоров о всеобщем христианском ополчении против турок, Дмитрий постоянно говорил о своем желании воевать с турками и татарами.

На пушечном дворе делали новые пушки, мортиры, ружья. Димитрий часто ездил туда, сам пробовал оружие и устраивал военные маневры, которые вместе были и потехой, и упражнением в военном деле.

Царь, забывая свой сан, работал вместе с другими, не сердился, когда его в давке толкали или сбивали с ног. Димитрий надеялся на союз с немецким императором, с Венецией, с французским королем Генрихом IV, к которому Димитрий чувствовал особое расположение.

Война с Турцией побуждала его установить дружеские отношения с Папой, но в то же время он не поддавался никаким панским уловкам по вопросу о соединении церквей и на все заявления со стороны Папы в своих ответах искусно обходил этот вопрос.

Таким образом, в дошедших до нас письмах Димитрия к Папе нет даже намека, похожего на обещание вводить католичество в русской земле.

Московский государь толковал с папой только о союзе против турок, и вскоре иезуиты совершенно разочаровались насчет своих блестящих надежд, а папа писал ему выговор за то, что он окружает себя еретиками и не слушается благочестивых мужей.

В самом деле, предоставляя католикам свободу совести в своем государстве, Димитрий, равным образом, представлял ее протестантам всех толков. Домашний секретарь его, Бучинский, был протестант.

Относясь к папе дружелюбно, Димитрий посылал денежную помощь и ласковую грамоту русскому львовскому братству, которого задачей было охранять в польско-русских областях русскую веру от покушений папизма.

Ясно было, что Димитрий не думал исполнять тех обещаний иезуитам, которые он поневоле давал, будучи в Польше. Также мало расположен был он исполнять свои вынужденные обещания отдавать Польше Смоленск и Северскую область.

Приехал к нему посол от Сигизмунда Корвин-Гонсевский. Димитрий напрямик объявил ему, что отдача русских земель решительно невозможна, но обещал, что, вместо этих земель, он, по дружбе, в случае нужды, готов помочь Сигизмунду денежной суммой.

И это обещание давалось, вероятно, только потому, что невеста царя находилась пока в Польше, и он не хотел раздражать Сигизмунда.

Объявляя, что он предоставляет всем иноверцам одинаковую свободу совести в своем государстве, Димитрий отказал польскому королю в требовании заводить костелы и вводить римско-католическое духовенство, особенно иезуитов, во вред православной вере.

Увидев, что Сигизмунд хочет обращаться с ним как с вассалом, он принял гордый тон и требовал, чтобы его называли цезарем; ни за что не хотел он в угоду Сигизмунду удалить Густава, сына Ерика, короля шведского.

С деятельностью Димитрий соединял любовь к веселой жизни и забавам. Ему не по душе был старый дворец царей с его мрачными воспоминаниями.

Он приказал построить для себя и для будущей жены два дворца деревянные. Его собственный дворец был невелик, хотя высок, и заключал всего четыре комнаты с огромными сенями, уставленными шкафами с серебряной посудой, комнаты были обиты персидскими тканями, окна занавешаны золототкаными занавесями, изразцовые печки с серебреными решетками, потолки кидались в глаза превосходной резной работой, а пол был устлан богатыми восточными коврами.

Близ этого дворца Димитрий приказал поставить медное изваяние цербера, устроенное так, что челюсти его, раздвигаясь и закрываясь, издавали звук.

За обедом у Димитрия была музыка, чего не делалось при прежних царях. Он не преследовал народных забав, как это бывало прежде: веселые «скоморохи» с волынками, домрами и накрами свободно тешили народ и представляли свои «действа», не преследовались ни карты, ни шахматы, ни пляска, ни песни.

Димитрий говорил, что желает, чтобы все кругом его веселилось. Свобода торговли и обращения в каких-нибудь полгода произвела то, что в Москве все подешевело и небогатым людям стали доступны такие предметы житейских удобств, какими прежде пользовались только богатые люди и бояре.

Но современники рассказывают, что благодушный царь был слишком падок до женщин и дозволял себе в этом отношении грязные и отвратительные удовольствия.

В особенности бросает на него тень его отношение к несчастной Ксении: и русские, и иноземные источники говорят об этом, и сам будущий тесть Димитрия Мнишек писал к нему, что носятся слухи, будто Дмитрий держит близко себя дочь Бориса. В заключение, несчастную девушку отвезли во Владимир и постригли в монахини под именем Ольги.

Исполняя обещание вступить в брак с Мариной, Димитрий отправил в Краков послом дьяка Афанасия Власова, который, представляя лицо своего государя, 12 ноября совершил за него акт обручения в присутствии Сигизмунда.

Последний не совсем был доволен этим, так как по всему видно, что король надеялся отдать за царя свою сестру.

Заговор

Между тем в Москве враги уже вели подкоп под своего царя. Во главе их был прощенный им Василий Шуйский. Беда научила его, и теперь он повел себя крайне осторожно.

Шуйский понял, что нельзя уже произвести переворота одними уверениями, что царь не настоящий Димитрий. На это всегда был готовый ответ: «Как же не настоящий, когда родная мать признала его!»

Шуйский возбуждал ропот тем, что царь любит иноземцев, ест, пьет с ними, не наблюдает постов, ходит в иноземном платье, завел музыку, хочет от монастырей отобрать достояние, тратит без толку казну, затевает войну с турками, раздражает шведов в угоду Сигизмунду и намерен жениться на поганой польке.

К Шуйскому пристали князь Василий Васильевич Голицын, князь Куракин, Михайло Татищев и кое-кто из духовных сановников, особенно ненавидели царя казанский митрополит Гермоген и епископ коломенский Иосиф, строгие противники всякого общения с иноверцами.

Сообщники Шуйского распространили неудовольствие между стрельцами, и в январе 1606 года решили убить царя. Убить его вызвался тот самый Шерефединов, который вместе с Молчановым извел Федора Борисовича с матерью.

8 января они проникли во дворец, но начался шум, Шерефединов бежал и пропал без вести. Семерых схватили, и они повинились.

Димитрий созвал всех стрельцов к крыльцу и сказал:

— Мне очень жаль вас, вы грубы и нет в вас любви. Зачем вы заводите смуты? Бедная наша земля и так страдает. Что же вы хотите ее довести до конечного разорения? За что вы ищете меня погубить? В чем вы можете меня обвинить? спрашиваю я вас. Вы говорите: я не истинный Димитрий! Обличите меня, и вы тогда вольны лишить меня жизни! Моя мать и бояре в том свидетели. Я жизнь свою ставил в опасность не ради своего возвышения, а затем, чтобы избавить народ, упавший в крайнюю нищету и неволю под гнетом гнусных изменников. Меня призвал к этому Божий перст. Могучая рука помогла мне овладеть тем, что принадлежит мне по праву. Говорите прямо, говорите свободно: за что вы меня не любите?

Толпа залилась слезами, упала на колени и говорила:

— Царь государь, смилуйся, мы ничего не знаем. Покажи нам тех, что нас оговаривают!

Тогда Басманов по царскому приказанию вывел семерых сознавшихся, и Димитрий сказал:

— Вот, они повинились и говорят, что все вы на меня зло мыслите.

С этими словами он ушел во дворец, а стрельцы разорвали в клочки преступников.

С тех пор страшно было заикнуться против царя. Народ любил Димитрия и строже всякой верховной власти готов был наказывать его врагов; в особенности донские казаки, бывшие тогда в Москве, свирепо наказывали за оскорбление царского имени.

«Тогда, — говорит современник, — назови кто-нибудь царя не настоящим, тот и пропал: будь он монах или мирянин — сейчас убьют или утопят».

Сам царь никого не казнил, никого не преследовал, а суд народный и без него уничтожал его врагов. Но, к его несчастью, погибали менее опасные, а те враги, от которых все исходило, находились близ него и пользовались его расположением.

Узнав, что Сигизмунд не любит Димитрия, бояре поручили гонцу Безобразову передать втайне польским панам, что они недовольны своим царем, хотят его свергнуть и желают, чтобы в Московском государстве государем был сын Сигизмунда, королевич Владислав.

Через какого-то шведа было сообщено польским панам, будто мать Димитрия велела передать королю, что на московском престоле царствует не сын ее, а обманщик.

Сигизмунд приказал дать ответ, что он не загораживает московским боярам дороги и они могут промышлять о себе. Что же касается королевича Владислава, то король не такой человек, чтобы увлекаться честолюбием.

Но в то время, когда Сигизмунд коварно одобрял козни бояр, надеясь извлечь из них для себя выгоду, в самой Польше люди, недовольные поступками Сигизмунда, имели намерение низвергнуть его с престола и посадить на нем Димитрия.

В числе их был один из родственников Мнишка Станислав Стадницкий. Говорят, что он сносился об этом с Димитрием. Кроме него, канцлер Лев Сапега в собрании сенаторов указывал на кого-то из Краковской академии, который писал к московскому государю, что Сигизмундом недовольны и поляки желают возложить на Димитрия корону.

«Если, — говорил Лев Сапега, — такие послания будут перелетать из польского королевства в Москву, то нам нечего ждать хорошего…»

Царь всю зиму ждал своей невесты, а Мнишек медлил и беспрестанно требовал с нареченного зятя денег. Тот передал ему кучу золота, однако Мнишек водил царя и абирал у московских купцов товары, занимал у них деньги, и все на счет царя.

Когда Мнишек написал, что он приедет только спустя несколько дней после Пасхи, Димитрий потерял терпение и написал ему, что если он так опоздает, то не застанет его в Москве, потому что царь намерен тотчас после Пасхи выступить в поход. Это заставило Мнишка поторопиться.

В ожидании прибытия невесты царь стягивал войско, назначая сбор под Ельцом, чтобы тотчас после свадьбы ударить на Крым. Он постоянно приглашал к себе иноземцев и составил около себя стражу из французов и немцев.

Приближенные русские все более и более оскорблялись предпочтением, которое царь оказывал иностранцам. Димитрий резко говорил о превосходстве западных европейцев перед русскими, насмехался над русскими предрассудками, наряжался в иноземное платье, даже умышленно старался показывать, что презирает русские обычаи.

Русские не ели телятины, и Димитрий приказывал подавать ее к столу, когда обедали у него бояре. Однажды Татищев сказал ему по этому поводу какую-то дерзость.

Димитрий вспылил и отдал приказ отправить его в Вятку, но тотчас же опомнился и оставил при всех почестях. Но Татищев был мстителен и решил погубить Димитрия.

24 апреля прибыл в столицу Мнишек с дочерью. С ним приехали знатные паны. Всех гостей было более 2000 человек. Кроме того, в Москву приехали от Сигизмунда паны: Олесницкий и Начались роскошные обеды, балы, празднества.

8 мая Марина была коронована, а потом совершилось бракосочетание. С тех пор пиры следовали за пирами.

Царь в упоении любви все забыл, предавался удовольствиям, танцевал, не уступая полякам в ловкости и раздражая чопорность русских; а между тем шляхтичи и челядь, расставленные по домам московских жителей, вели себя до крайности нагло и высокомерно.

Получив от царя предложение поступить на русскую службу, они хвастались этим и кричали:

— Вот вся ваша казна перейдет к нам в руки!

Другие, побрякивая саблями, говорили:

— Что ваш царь! Мы дали царя Москве!

В пьяном разгуле они бросались на женщин по улицам, врывались в дома, где замечали красивую хозяйку или дочь. Особенно нагло вели себя панские гайдуки.

В ночь со вторника на среду с 12-го на 13-е мая Василий Шуйский собрал заговорщиков и предложил отметить дома, в которых стоят поляки. Затем ударить в набат и закричать народу, что поляки хотят убить царя и перебить думных людей. После того как народ бросится бить поляков, было решено покончить с царем.

В четверг, 15 мая, кто-то донес Басманову о заговоре. Басманов доложил царю.

— Я этого слышать не хочу, — сказал Димитрий, — не терплю доносчиков и буду наказывать их самих!

Царь продолжал веселиться. В воскресенье готовили большой праздник, и царский дворец обставляли лесами для иллюминации.

16 мая немцы подали Димитрию письменный извет о том, что в столице существует измена и следует как можно скорее принять меры. Димитрий сказал:

— Это все вздор, я читать этого не хочу…

Мнишек Басманов советовали не пренебрегать предостережениями. Димитрий ничему не верил и вечером созвал гостей в свой новый, красиво убранный дворец.

Заиграло сорок музыкантов, начались танцы; царь был особенно весел, танцевал и веселился; а между тем Шуйский именем царя приказал из сотни немецких алебардщиков, державших по обыкновению караул у дворца, удалиться семидесяти человекам и оставил только тридцать.

По окончании бала Димитрий удалился к жене в ее новопостроенный и еще неоконченный дворец, соединенный с царским дворцом переходами, а в сенях царского дворца расположилось несколько человек прислуги и музыкантов.

На рассвете Шуйский приказал отворить тюрьмы, выпустить преступников и раздать им топоры и мечи. Как только начало всходить солнце, ударили в набат на Ильинке, а потом во всех других московских церквах стали также звонить, не зная, в чем дело.

Главные руководители заговора Шуйские, Голицын, Татищев, выехали на Красную площадь верхом с толпой около двухсот человек.

Народ, услышавши набат, сбегался со всех сторон.

— Литва, — кричал Шуйский, — собирается убить царя и перебить бояр, идите бить Литву!

Народ с яростными криками бросился бить поляков, многие с мыслью, что на самом деле защищают царя, другие — из ненависти к полякам за своевольство, иные просто из страсти к грабежу.

Василий Шуйский, освободившись такой хитростью от народной толпы, въехал в Кремль: в одной руке у него был меч, в другой — крест.

За ним следовали заговорщики, вооруженные топорами, бердышами, копьями, мечами и рогатинами.

Набатный звон разбудил царя. Он бежал в свой дворец и встретил там Димитрия Шуйского, который сказал ему, что в городе пожар.

Димитрий отравился к жене, чтоб успокоить ее, а потом ехать на пожар, как вдруг неистовые крики раздались у самого дворца. Он поспешил в свой дворец, где был Басманов.

Отворив окно, Басманов спросил:

— Что вам надобно, что за тревога?

Ему отвечали:

— Отдай нам своего вора, тогда поговоришь с нами!

— Ах, государь, — сказал Басманов царю, — не верил ты своим верным слугам! Спасайся, а я умру за тебя!

Тридцать человек немецких алебардщиков стали у входа, но по ним дали несколько выстрелов. Они увидали, что ничего не могут сделать, и пропустили толпу.

Царь схватил у одного алебардщика алебарду, подступил к дверям и крикнул:

— Прочь, я вам не Борис!

Басманов выступил вперед царя, сошел вниз и стал уговаривать бояр, но Татищев ударил его ножом в сердце. Димитрий запер дверь.

Заговорщики стали ломать ее. Димитрий бросил алебарду, бежал по переходам в каменный дворец, но выхода не было; все двери были заперты, он глянул в окно, увидел вдали стрельцов и решился выскочить в окно, чтобы спуститься по лесам, приготовленным для иллюминации, и отдаться под защиту народа.

Бывший в то время в Москве голландец замечает, что если бы Димитрию удалось спуститься благополучно вниз, то он был бы спасен. Народ любил его и непременно бы растерзал заговорщиков. Но Димитрий споткнулся и упал на землю с высоты 30 футов. Он разбил себе грудь, вывихнул ногу, ушиб голову и лишился чувств.

Стрельцы, державшие караул, подбежали к нему, облили водой и положили на каменный фундамент сломанного Борисова дома. Пришедши в чувство, Димитрий упрашивал их отнести его к миру на площадь перед Кремлем, обещал отдать стрельцам все имущество мятежных бояр и даже семьи их в холопство.

Стрельцы стали было защищать его, но заговорщики закричали, что они пойдут в стрелецкую слободу и перебьют стрелецких жен и детей. Стрельцы оставили Димитрия.

Заговорщики внесли его во дворец. Один немец вздумал было подать царю спирту, чтоб поддержать в нем сознание, но заговорщики убили его за это.

Над Димитрием стали ругаться, приговаривая: «Латинских попов привел, нечестивую польку в жену взял, казну московскую в Польшу вывозил».

Сорвали с него кафтан, надели какие-то лохмотья и говорили: «Каков царь всея Руси, самодержец! Вот так самодержец!» Кто тыкал пальцем в глаза, кто щелкал по носу, кто дергал за ухо… Один ударил его в щеку и сказал: «Говори такой-сякой, кто твой отец? Как тебя зовут? Откуда ты?»

Димитрий слабым голосом проговорил: «Вы знаете, я царь ваш Димитрий. Вы меня признали и венчали на царство. Если теперь не верите, спросите мать мою; вынесите меня на лобное место и дайте говорить народу».

Но тут Иван Голицын крикнул:

— Сейчас царица Марфа сказала, что это не ее сын!

— Винится ли злодей? — кричала из толыа со двора.

— Винится! — отвечали из дворца.

— Бей! Руби его! — заревела толпа на дворе.

— Вот я благословлю этого польского свистуна, — сказал Григорий Валуев и застрелил Димитрия из короткого ружья, бывшего у него под армяком.

Тело обвязали веревками и потащили по земле из Кремля через Фроловские ворота. У Вознесенского монастыря вызвали царицу Марфу и кричали:

— Говори, твой это сын?

— Не мой, — отвечала Марфа.

Тело умерщвленного царя положили на Красной площади на маленьком столике. К ногам его бросили тело Басманова. На грудь мертвому Дмитрию положили маску, а в рот воткнули дудку.

В продолжение двух дней москвичи надругивались над его телом, а в понедельник свезли на кладбище для бедных и безродных и бросили в яму, куда складывали замерзших и опившихся.

Затем по Москве стал ходить слух, что мертвый ходит; тогда снова вырыли тело, вывезли за Серпуховские ворота, сожгли, пепел всыпали в пушку и выстрелили в ту сторону, откуда названый Димитрий пришел в Москву.

Так закончилась одиссея одного из самых ярких героев русской истории. Несмотря на столь двойственную судьбу, как правитель, Лжедмитрий, в соответствии со всеми современными отзывами, отличался огромной энергией, большими способностями и широкими реформаторскими замыслами.

Был ли Лжедмитрий I сексуальным маняьком

Выше уже говорилось о тех оргиях, которые устраивал в Москве Лжедмитрий вместе с Петром Басмановым и Михаилом Молчановым.

Молчанов был сводником и с помощью слуг повсюду выискивал красивых и пригожих девиц, добывал их деньгами или силою и тайно приводил через потаенные ходы в баню к царю. После того как царь вдосталь натешится с ними, они еще оказывались довольно хороши для Басманова и Молчанова.

Также, когда царь замечал красивую монахиню, коих в Москве много, то она уже не могла миновать его рук, так что после его смерти открыли, по крайней мере, тридцать брюхатых.

Однако девок и монахинь в монастырях самозванцу было мало, и его развлечения стали принимать голубой оттенок. «Он, — писал соверменнки, — также растлил одного благородного юношу из дома Хворостининых, которые принадлежат к знатному роду, и держал этого молокососа в большой чести, чем тот весьма величался и все себе дозволял».

После венчания нового царя Василия Шуйского народу бояре зачитали народу обвинения против убитого самозванца, и среди прочего там были и такие: «Он был невоздержан и похотлив, а также и легкомыслен, как никто на свете, не почитал святых инокинь и множество их обесчестил по монастырям, оскверняя таким образом святыню; сверх того впал в содомию».

В связи с этим, весьма показательна драматическая история жизни дочери Бориса Годунова Ксении.

Загадка Ксении Годуновой

Ксения Борисовна Годунова родилась в 1582 году. Это была очень красивая и образованная по тем временам девушка. Темноволосая, с густыми, длинными косами, белокожая, с румяным лицом, большими черными глазами и алыми губами, — она производила впечателние на каждого, кто ее видел.

Несмотяр на все свои дарованя и и могущественного отца, Ксении очень не везло в личной жизни, и она никак не могла выдти замуж. То женихи от нее отказывались, то умирали прямо перед свадьбой, то оказывались подлецами.

По-хорошему, ей бы тогда еще в монастырь уйти. Но не хотела — жизнь любила, на счастье еще надеялась. Да и своевольна слишком была. Недаром же в ней текла кровь самого Малюты Скуратова, внучкой ему была.

Но в день коронации, 1 сентября 1598 года, никто не предполагал, насколько трагичны для России будут последствия этой церемонии. А меньше всего об этом думала шестнадцатилетняя Ксения Годунова — с этого момента ставшая царевной. Будущее рисовалось ей в самых радужных красках, и поводов для такого оптимизма было предостаточно.

Царевна умела не только читать и писать, но знала латынь, могла объясниться по-польски, ездила верхом, прелестно пела, умела танцевать.

Сам не слишком грамотный, Борис Годунов пригасил к своим детям иностранных учителей, хотя это и вызвало недовольство русского духовенства. Более того, он отослал обучаться в Европу около десяти боярских сыновей. Но ни один из них не пожелал впоследствии вернуться на родину.

Первым женихом царевны Ксении был сын шведского короля, принц Густав, изгнанный из страны мятежными подданными. В 1599 году он принял приглашение Годунова и прибыл в Россию. Бедного изгнанника приняли с королевскими почестями.

Умный, образованный, с приятной внешностью принц вскоре сделался любимцем Годунова, который и предложил ему руку царевны и титул властителя Ливонии, которая в то время находилась в оккупации шведов.

Непременным условием был переход принца в православную веру. Густав отказался — и был выслан в Углич, где и скончался некоторое время спустя, причем не исключено, что ему в этом помогли.

Вторая попытка Годунова породниться с одним из западных королевских дворов была куда более успешной.

Выбор царя Бориca пал на брата датского короля принца Иоанна, который согласился принять православие, а вместе с ним — руку царевны Ксении и княжеский удел на Руси.

Принц торжественно въехал в Москву в сентябре 1602 года и был принят со сказочной пышностью. Во время первого обеда царевна, оставаясь в укрытии, с интересом наблюдала за своим женихом и слушала его.

Ксения влюбилась в Иоанна с первого взгляда, а для него личное знакомство с царевной тоже оказалось приятым сюрпризом. В «нагрузку» к княжескому венцу ему вполне могли подсунуть рябую или хромую уродину, да еще и малообразованную дурочку — вещь обычная в европейских царствующих домах. А тут — красавица, почти как в сказке.

Свадьбу назначили на начало зимы. Но уже месяц спустя, на обратном пути из Троице-Сергиевой лавры, куда царская семья ездила на богомолье, принц Иоанн простудился и, несмотря на все усилия врачей, скончался.

«Царь отравил королевича!» — тут же ползла молва в народе. Никому не приходило в голову, что Годунову это было невыгодно, все лишь усмехались пpo себя: «С него станется!» После таинственной гибели царевича Дмитрия любая смерть в окружении царя Бориса приписывалась его злому умыслу.

До конца своей жизни Борис Годунов пытался найти для дочери супруга королевского происхождения. Однако возобновление брачных переговоров с Данией ни к чему не привело, там решили, что одной попытки вполне достаточно.

Не увенчались успехом и поиски жениха в Австрии, Англии и даже Грузии. Трагическая участь обоих принцев отпугнула от царевны искателей ее руки. К тому же, по понятиям того времени, Ксения уже была старой девой, ибо к моменту своего второго обручения достигла двадцатилетнего возраста.

Но главной причиной краха всех брачных замыслов Годунова было то, что его собственное положение на троне становилось все более шатким.

Через пару лет после смерти принца Иоанна по Руси пополз слух, смертельно опасный для Бориса: «Царевич Дмитрий жив!»

В довершение ко всему в 1604 году появилась комета, и вслед за нею начались бури, ураганы, опрокидывавшие дома и даже колокольни.

Народ счел все это гневом Божьим, а виновником всего назвал, разумеется, царя Бориса, который, кстати, был отнюдь не злодеем и достаточно мудрым правителем.

Народная ненависть не коснулась Ксении. «В невестах уж печальная вдовица», по-видимому, вызывала лишь сочувствие. Во всяком случае, когда после смерти Бориса бояре убили его вдову и до смерти забили сына Федора, Ксению не тронули, что, впрочем, не сделало ее участь менее печальной.

Почему Ксения не постриглась в монахини после смерти своего второго жениха, которому она как будто бы пообещала хранить вечную верность?

Наверное, потому, что вовсе этого не хотела. «Кроткая голубица» была не только достойной дочерью своего отца, но и родной внучкой Малюты Скуратова. Так что вряд ли она мечтала о монашеском покрывале: царский венец представлялся ей куда более заманчивым.

Самая двусмысленная страница биографии царевны Ксении — это ее связь с Лжедмитрием. Буквально на следующий день после вступления самозванца в Москву Ксения Борисовна стала его любовницей.

Правда, жертвами Лжедмитрия оказались еще десятки боярских жен, дочерей и даже молоденьких монахинь. Но негодование историков почему-то обрушилось на одну лишь Ксению.

«В защиту Ксении Годуновой мы не находим ни слова, — писал один из них в конце XIX века. — Жертвою насилия честная девушка или женщина может быть раз в жизни. Но в течние нескольких месяцев переносить ласки убийцы ее отца, матери, брата, покоряться этому жребию, не иметь духа убить злодея, или собственной, добровольной смертью избавиться от позора и срама, — для этого надобно иметь в характере особый запас трусости и подлости…»

Нппонятно только, почему Ксения должна была убить Лжедмитрия или покончить с собой? Целый народ принял самозванца за подлинного, природного царя, гордая аристократка Марина Мнишек согласилась стать его женой, а Ксения, приученная своим отцом к мысли о том, что будет королевой, должна сразу была распознать «подлог»?

Не исключено и то, что какое-то время самозванец колебался: то ли ему жениться на полячке, то ли на русской царевне. Брак с дочерью Годунова мог сильно упрочить позиции Лжедмитрия, и он это прекрасно понимал.

Вряд ли не догадываалсь об этом и сама Ксения. Тем более что брак с царем, пусть и самозваным, был последним шансом гордой и властной красавицы найти себе достойного мужа.

И еще одно, что оправдывало ее связь с Лжедмитрием. Выросшая на ступенях трона, воспитанная в ощущении своей избранности и достаточно искушенная в придворных интригах, дочь Бориса Годунова могла рассчитывать на то, что, став даже не царицею, а хотя бы фавориткою самозванца, она сумеет отомстить боярам, которые погубили ее семью.

Ведь царицу и царевича убили свои, русские, в том числе князья Голицын и Мосальский. Убили на глазах у Ксении, а по чьему приказу — какое ей было дело! И не самозванец силком затащил царевну в свои покои: ее привел туда все тот же князь Мосальский.

Ничего невыполнимого в замыслах Ксении не было: о подобных случаях она наверняка читала в европейских исторических хрониках. Обворожить нового государя, сделать его покорным орудием в своих руках и через него расправиться с врагами…

Ради этого можно было снести «утрату чести» — штуку, в представлении внучки Малюты Скуратова, весьма спорную. И если бы за спиной ее соперницы Марины Мнишек не маячили польские сабли… кто знает, как бы обернулась история России.

Не исключено, что союз Ксении и Дмитрия дал бы вполне законное продолжение царской династии, и сама приставка «лже» никогда бы не пристала к имени царя.

Добровольное самопожертвование Ксении подтверждает еще одна версия о том, что произошло между кончиной Бориса Годунова и «падением» его дочери.

Один из князей Белосельских, родственник царевны, предложил ей тайно обвенчаться с ним и бежать в Англию под защиту короля Иакова. Ксения ответила категорическим отказом.

Если верить современникам, то Ксения ответила, она «рождена царствовать, а не побираться на чужбине».

Умевшая прикидываться и «кроткой голубицей», и «безутешной невестой», и «пленительной красавицей-принцессой», Ксения на самом деле обладала недюжинной силой воли и властным нравом, а от отца унаследовала, по-видимому, фанатичное стремление к царскому венцу. Кое-что добавилось и от матери — урожденной Скуратовой.

Такой «коктейль» никоим образом не способствовал христианскому смирению: даже стоя на краю гибели, рискуя всем, Ксения Борисовна не смогла отказаться от последнего шанса стать царицей. Она проиграла. Но ведь могла и выиграть.

Марина Мнишек колебалась: ехать ли ей в смутную и чужую Московию, чтобы занять там опасный, шаткий престол, или остаться на родине и найти менее блестящую, зато безопасную партию.

Но когда она узнала о том, что жених приблизил к себе красавицу-царевну и собирается обвенчаться с нею, Марина помчалась отбивать неверного суженого у соперницы.

Поскольку в ее запасе были очень внушительные аргументы — несколько тысяч вооруженных поляков, то выбор самозванец сделал очень быстро. Марина надела брачный венец, Ксения — монашеский клобук.

Царевна превратилась в смиренную инокиню Ольгу. Однако и после ухода от мира несчастную царевну не покинули ее преследовавшие несчастья. В Горицком монастыре инокиня Ольга провела около года.

По приказу Василия Шуйского, изгнавшего с престола Лжедмитрия, ее перевели ее поближе к Москве, в Успенский Княгинин монастырь, со всеми подобающими ей привилегиями и почестями.

Еще через год инокиня Ольга гостила в Троице-Сергиевой Лавре, где были перезахоронены останки Бориса Годунова и его семьи. И надо же было такому случиться, что в это самое время напали на монастырь польские войска Сапеги, гетмана армии Марины Мнишек.

Взять монастырь ему не удалось, но продержал его в осаде почти шестнадцать месяцев. И инокине Ольге пришлось пережить это ужасное время в нем. Смерть от голода, болезни, отсутствие воды — все это видела бывшая царевна. Даже сама однажды была при смерти.

После снятия осады ждало Ольгу новое злоключение. Находясь в Новодевичьем монастыре, подверглась она насилию разошедшихся пьяных казаков бояр-изменников под предводительством Ивана Заруцкого, ворвавшихся в монастырь. Женщина, предназначенная стать царицей, стала добычей пьяных мужиков.

Последние годы провела инокиня Ольга во Владимирском Успенском Княгинином монастыре, где и умерла в 1622 году в возрасте сорока лет. Исполнив последнюю волю царевны, похоронили ее рядом с семьей в Троице-Сергиевой Лавре.

Тайны польской Маты Хари

Женщина, в начале XVII века игравшая такую видную, но позорную роль в нашей истории, была жалким орудием той римско-католической пропаганды, которая, находясь в руках иезуитов, не останавливалась ни перед какими средствами для проведения заветной идеи подчинения восточной церкви папскому престолу.

Мы уже говорили выше о нравственных качествах отца Марины, Юрия Мнишка. С наступлением господства иезуитов, овладевших польским королем Сигизмундом, Мнишек, прежде находившийся в дружеских связях с протестантскими панами, сделался горячим католиком, готов был отдать и себя, и свою семью на служение иезуитским целям, ожидая от этого выгод и возвышения для себя.

Появление Димитрия подало ему удобный повод выказать себя вполне. Мы не знаем, до какой степени Димитрий пленился красотою его дочери Марины и дали ли обязательство на брак с дочерью пана, который так горячо поддерживал его предприятие.

Существует несколько романтических рассказов о знакомстве Димитрия с Мариною, об ее гордости и кокетстве, с которым она разжигала страсть молодого человека, и о поединке Димитрия с польским князем.

Марина была одна из дочерей Юрия Мнишка. Судя по старым портретам и современным описаниям, она была с красивыми чертами лица, черными волосами, небольшого роста. Глаза ее блистали отвагою, а тонкие сжатые губы и узкий подбородок придавали что-то сухое и хитрое всей физиономии.

Мнишек свозил Димитрия в Варшаву, уверился в том, что и духовенство, и король благосклонно относятся к названому царевичу, и тогда взял с последнего запись на очень выгодных для себя условиях, о которых мы уже говорили.

Димитрий, именем Св. Троицы обещая жениться на панне Марине, наложил на себя проклятие в случае неисполнения этого обещания.

Кроме тех сумм, которые он обязывался выдать будущему тестю, он обещал еще, сверх всего, выслать своей невесте из московской казны для ее убранства и для ее обихода разные драгоценности и столовое серебро.

Марине, будущей царице, предоставлялись во владение Новгород и Псков с тем, что сам царь не будет уже управлять этими землями, а в случае если царь не исполнит такого условия в течение года, Марине предоставлял право развестись с ним.

Наконец, в этой записи, которою названый царевич так стеснял себя для своей будущей жены, было выразительно сказано и несколько раз повторено, также в числе условий брака, что царь будет стараться привести к подчинению римскому престолу свое Московское государство.

Таким образом, будущая царица принимала в глазах католиков высокое, апостольское призвание. Мнишек советовал Димитрию держать свое намерение в тайне, пока не вступит на престол.

Мнишек не доверял Сигизмунду и опасался, что король захочет отдать за Димитрия свою сестру. Сама Марина, как говорят, вела себя сдержанно и давала понять названому Димитрию, что она тогда только осчастливит его своею любовью, когда он добудет себе престол и тем сделается ее достойным.

Димитрий сделался царем, но не тотчас обратился со своим сватовством. Прошло лето. Димитрий занимался делами и развлекался женщинами: это до известной степени заставляет подозревать, что Димитрий мог к обещанию, данному сендомирскому воеводе, отнестись так, как относился ко многим обещаниям, данным в Польше; быть может, он бы и не погиб, если бы нарушил это обещание.

Не знаем вполне, что побуждало Димитрия исполнить его, но кажется, что Марина оставила впечатление в его сердце. В ноябре 1605 года дьяк Афанасий Власьев, отправленный послом в Польшу, заявил Сигизмунду о намерении своего государя сочетаться браком с Мариною в благодарность за те великие услуги и усердие, какие оказал ему сендомирский воевода.

Во время обручения, 12 ноября, Власьев, представлявший лицо государя, удивил поляков своим простодушием и своими московскими приемами. Когда по обряду совершавший обручение кардинал Бернард Мациевский спросил его: не давал ли царь прежде кому-нибудь обещания, посол отвечал: «А почему я знаю? Он мне не говорил этого».

Все присутствующие рассмеялись, а Власьев как будто для большей потехи прибавил: «Коли б кому обещал, то меня бы сюда не прислал».

Благоговение его к будущей своей государыне было так велико, что он не решился надеть, как следовало, обручальное кольцо и прикоснуться обнаженной рукой до руки Марины.

После обручения был обед, а потом бал. «Марина, — говорит один из очевидцев, — была дивно хороша и прелестна в этот вечер в короне из драгоценных камней, расположенных в виде цветов».

Московские люди и поляки равно любовались ее стройным станом, быстрыми изящными движениями и роскошными черными волосами, рассыпанными по белому серебристому платью, усыпанному каменьями и жемчугом.

Посол не танцевал с нею, заявив, что он не достоин прикоснуться к своей государыне. Но после танцев этого посла поразила неприятная для московского человека сцена.

Мнишек подвел дочь к королю, приказал кланяться в ноги и благодарить короля за великие его благодеяния. Король сказал ей, чтобы она не забывала, что родилась в польском королевстве и любила польские обычаи.

Власьев тогда же заметил канцлеру Сапеге, что это будет оскорбительно для достоинства русского государя.

Димитрий через своего секретаря Бучинского потребовал, чтобы его будущая супруга, по крайней мере, наружно, соблюдала религиозные обычаи Московского государства, дабы не оскорблять чувства русских.

Вместе с тем, у себя дома Димитрий предоставлял ей исполнять как угодно обязанности благочестия. Требование это очень не нравилось римско-католическому духовенству.

По сути дела, Димитрий требовал совсем противное тому, чего желали папа и католические духовные и хотел, чтобы его жена присоединилась к православию.

Что касается до позволения выражать как угодно у себя благочестие, то это не показывало в нем особого расположения к распространению католичества: то была свобода совести, которую он проповедовал всем своим подданным.

Папа, который намеревался сделать Марину своим орудием, написал ей письмо, в котором поздравил ее с обручением.

«Теперь, — писал он, — мы ожидаем от твоего величества всего того, чего можно ждать от благородной женщины, согретой ревностью к Богу. Ты, вместе с возлюбленным сыном нашим, супругом твоим, должна всеми силами стараться, чтобы богослужение католической религии и учение Св. апостольской церкви были приняты вашими подданными и водворены в вашем государстве прочно и незыблемо. Вот твое первое и главнейшее дело».

Папский нунций в Польше, Рангони, на требование Димитрия отвечал, что он не может исполнить желания царя относительно его невесты, что это требует власти больше той, какою облечен нунций, убеждал оставить свои домогательства и устранить все затруднения силою своей самодержавной власти.

Римский двор прекрасно понимал, что московский царь обращается совсем не в ту сторону, куда надеялись направить его отцы иезуиты. Папа не желал, чтобы Марина соблюдала обряды греческой церкви, и кардинал Боргезе писал к папскому нунцию в Польше: «Пусть Марина остается непременно при обрядах латинской церкви, иначе Димитрий будет находить новое оправдание своему упорству».

Вполне возможно, что именно из-за недоразумений, возникших по религиозному вопросу, Марина так заятнула со своим приездом.

В конце концов, обе стороны, не найдя согласия по этому вопросу, пошли на хитрости: Димитрий надеялся, что его жена, живучи в Москве, свыкнется с необходимостью делать уступки народным обычаям, а Папа отпускал Марину в Москву, уповая на то, что она силою женской прелести сумеет повлиять на мужа сообразно папским видам.

Марина, с множеством сопровождавших ее лиц, переехала границу 8 апреля. Гулять шляхта собирались по-серьезному, и Мнишек вез за собою только одного венгерского несколько десятков бочек.

Тысячи московских людей устраивали для них мосты и гати. Везде на московской земле встречали Марину священники с образами, народ с хлебом-солью и дарами.

Мнишек с роднею несколькими днями ранее ее прибыл в Москву. Нареченная царица ехала за ним медленно и, приблизившись к Москве, остановилась в заранее приготовленных для нее шатрах.

Здесь московские купцы кланялись и подносили подарки. 3 мая Марина въехала в столицу. Народ в огромном стечении приветствовал свою будущую государыню.

Посреди множества карет, ехавших впереди и сзади и нагруженных панами и паньями, ехала будущая царица, в красной карете с серебряными накладками и позолоченными колесами, обитой внутри красным бархатом.

Одетая в белое атласное платье, вся осыпанная драгоценными каменьями, она сидела на подушке, унизанной жемчугом.

Звон колоколов, гром пушечных выстрелов, звуки польской музыки и русской музыки, крики и приветствия сливались в один гул. Никогда еще в своей истории Москва не имела такого праздничного вида.

Уставшим от смут москвичам хотелось верить, что вместе с молодой царицей на Русь вернется мир. Это было самое настоящее упоение.

Марина остановилась в Вознесенском монастыре у матери царя, радушно принявшей невестку. Но… уже со своего первого часа пребывания на русской земле Марина так и не сумела скрыть своего неуважения к русским обычаям.

Осорбенно возмутило ее то, что ее лишили возможности слушать католическую обедню. Да и сама жизнь в монастыре, куда ее поместили для зхнакомства с обрядами православной церкви, к которой она должна была присоедениться, была ей в тягость.

Служанки Марины подняли крик и побежали к пани Старостине слушать обедню, которую отправлял приехавший с этою пани ксендз в ее помещении.

Когда Марине принесли еду, она с нескрываемой берзгливостью заявила, что не переносит русской кухни, и царь прислал к ней польского повара.

Царь угощал у себя родственников невесты, а невеста должна была из приличия сидеть в монастыре, но чтоб ей не было скучно, царь послал ей для развлечения польских музыкантов и песенников. Чем вызвал неудовольствие русские, поскольку песни и музыка в святой обители были для них неприемлимы. Однако и Димитрий и Марина не обращали на этой неудовольстьвие никакого внимания.

Не только песнями и музыкой забавлял Димитрий свою будущую подругу. Он прислал Марине шкатулку, полную дорогих украшений, и Марина скрашивала свое пребывание в монастыре, целыми днями примеряя бусы, серьги и кольца.

Те временем высшее духовенство решало: следует ли допустить к бракосочетанию Марину католичку или необходимо крестить ее в православную веру как нехристианку?

Царь всегда считал, что все христианские религии равны и требовал от своей жены только наружного исполнения обрядов и уважения к церкви.

Патриарх Игнатий был согласен. А когда такие суровые ревнители православия и ненавистники всего иноземного, как казанский митрополит Гермоген и коломенский епископ Иосаф выступили против. Дмитрий выпроводил Гермогена в его епархию.

Свадьба была назначена на четверг 8 мая. Согласно русским обычаям накануне постных дней не венчались, однако царь не пожелал оказать ему уважения.

С приездом Марины им овладело совершенно недопустимое для правителя легкомыслие, и он упрямо шел наперекор всему тому, что почитали русские.

Свадьба устроена была по прадедовскому чину с караваями, с тысячским, с дружками, со свахами. Марина, не любившая русской одежды, должна была на этот раз переломить себя и явилась в столовую избу в русском бархатном платье с длинными рукавами, усаженном дорогими каменьями и жемчугом.

На ее стройных ногах красовались красные сафьянные сапоги. А вот голову она убрала по-польски: повязкою, переплетенной с волосами.

После обычных церемоний новобрачные со свадебным поездом отправились в Успенский собор, где пришлось целовать иконы. При этом полячки целовали изображения святых в уста.

Прежде венчания царь изъявил желание, чтоб его супруга была коронована. После коронования Марина была помазана на царство и причастилась Святых Тайн.

Принятие Святых Тайн по обряду восточной церкви уже делало ее православною. Так, во всяком случае, полагал сам царь и те русские, которые смотрели на иноверие весьма снисходительно.

Однако в глазах всех остальных жителей Москвы, для которых католики считались такими же «погаными», как жиды и язычники, посчитали это оскорбление святыни.

Совершилось венчание. К всеобщему возмущению, ксендз произнес в Успенском соборе проповедь на латинском языке. Тем не менее, свадьба как началась, так и окончилась по всем правилам русского свадебного чина.

Потекли веселые дни пиров и праздников. Марина, по требованию царя, хотя и являлась в русском платье, когда принимала поздравления от русских людей, но предпочитала польское, и сам царь одевался по-польски, когда веселился и танцевал со своими гостями.

Марину пленял ряд готовившихся удовольствий. В воскресенье готовился маскарад с великолепным освещением дворцов, а за городом устраивали примерную крепость, которую царь прикажет одним брать приступом, а другим защищать.

Поляки затевали рыцарский турнир в честь новобрачной четы. Много иных веселых планов представлялось для суетной и избалованной судьбою Марины. Но вместо веселого праздника пришлогорькое похмелье.

Утром 16 мая царицу разбудил набатный звон. Глянув оконо, Маприна все поняла. Она быстро делась и с растрепанными волосами бросилась в нижние покои каменного дворца, где хотела спрятаться.

На лестнице ее встретили заговорщики, искавшие царя, убежавшего из деревянного дворца. Ее не узнали и столкнули с лестницы.

Она вбежала в свои покои, куда уже уже устремилась огромная толпа московских людей с намерением найти ненавистную еретичку.

Из мужчин был один только юноша, паж Марины Осмольский. Двери заперли. Осмольский стал с саблею в руке и говорил, что убийцы только через его труп доберутся до царицы. Двери разломали.

Осмольский пал под выстрелами, после чего его тело изрубили в куски. Испуганные польки сбились в кружок. Если Шуйский, для пополнения своих соумышленников, выпустил из тюрем преступников, то неудивительно, что ворвавшиеся к женщинам москвичи начали отпускать непристойные выходки и с площадною бранью спрашивали, где царь и еретичка царица.

Невысокая Марина спряталась под юбкою своей охмистрины. К счастью, прибежали бояре и разогнали толпу.

С тех пор Марина оставалась во дворце до среды будущей недели под охраной. Шуйский был весьма внимателен к ней и, хорошо зная, что она не любит московского кушанья, приказал носить ей еду от отца. Ее собственный повар был умерщвлен.

В среду пришли к ней московские люди от бояр.

— Муж твой, — сказали ей, — Гришка Отрепьев, вор, изменник и прелестник, обманул нас всех, назвавшись Димитрием, а ты знала его в Польше и вышла за него замуж, тебе ведомо было, что он вор, а не прямой царевич. За это отдай все и вороти, что вор тебе в Польшу пересылал и в Москве давал!

Марина указала им на свои драгоценности и сказала:

— Вот мои ожерелья, камни, жемчуг, цепи, браслеты! Все возьмите, оставьте мне только ночное платье, в чем бы я могла уйти к отцу. Я готова вам заплатить и за то, что проела у вас с моими людьми!

— Мы за простой ничего не берем, — сказали москвичи, — но вороти нам те 55 000 рублей, что вор переслал тебе в Польшу!

— Я, — отвечала Марина, — истратила на путешествие сюда не только то, что мне присылали, но еще и много своего, чтоб честнее было вашему царю и вашему государству. У меня более ничего нет. Отпустите меня на свободу с отцом, мы вышлем вам все, что требуется!

В то же время у Мнишка забрали десять тысяч рублей, кареты, лошадей и вино, которое он привез с собою.

Марину, обобранную дочиста, отослали к отцу, а на другой день прислали ей, как будто на посмеяние, пустые сундуки. К отцу и дочери приставили стражу.

Так в считанные часы исчезло недавнее царственное величие, радость родных, поклонение подданных, пышность двора, богатство нарядов и надежды тщеславия!

Из венчанной повелительницы народа, так недавно еще встречавшего ее с восторгом, бывшая царица стала невольницей, а славное имя супруги великого монарха сменилось позорным именем вдовы обманщика, вора и соучастницы его преступления.

Василий Шуйский (1606–1610)