Виктор ЕрофеевВЕЛИКИЙ ГОПНИКЗаписки о живой и мертвой России(роман)
All rights reserved
Russian original title: Великий гопник. Записки о живой и мертвой России
Velikij Gopnik. Zapiski o zhivoj i mjortvoj Rossii
Umschlaggestaltung: Oleg Jerofiejew
ISIA Media Verlag, Leipzig 2024
Vento Book Publisher, Berlin 2024
Published in Germany
ISBN: 978-3-68959-777-1
ISBN: 978-3-68959-889-1 e-book
В руках его мертвый младенец лежал.
О наших временах нельзя будет вспомнить без стыда за всех нас.
Часть первая. Перпендикулярные одиночества
1. Голубчик
И было ему видение. Женщина-доктор в белом халате поманила его, взяла за руку. Скосил на нее глаза. Знал, что она — фейк, вражеский фейк, вранье подлой газеты, занесенное в его сознание, испытание его власти и спортивного мужества.
— Голубчик мой, голубчик, голубчик, — увлекала его за собой простоволосая докторша с незатейливыми завитушками, — после одного из авиаударов к нам военные на носилках доставили двух тяжелых женщин.
— Это ваш авиаудар, ваш авиаудар, удар, ваш, — убежденно бормотал он, играя желваками.
— У одной женщины были разорваны ткани на ногах. Вторую звали Ника.
— Это из газеты, вражеской газеты, — он не поддавался на провокацию. — Я знаю. Грязная стряпня.
— Голубчик, — хватала его докторша за руки, — голубчик мой, у Ники поврежденные осколками ноги, небольшая рана на животе. Пойдем-пойдем, я тебе покажу.
— Постановка, театральная постановка, — морщился он.
— Слушай меня, слушай, голубчик, не отворачивайся. Ника теряла сознание, падало давление. Тогда первый раз в подвале мы сделали кесарево сечение. Когда зашивали, закончилась солярка. Зашивали с телефонными фонариками.
— Обыкновенный неонацистский фейк, — убежденно бормотал он. — Не надо мне, перестаньте, неонацистский американский фейк. Слушайте, хватит.
— Нике 37 лет.
— Ну и что? — вдруг резко сказал он.
— Голубчик, первая, очень желанная беременность. Ты пойми, она лечилась от бесплодия. Девять месяцев лежала на сохранении. Ее еще не родившегося малыша застрелили.
— Вы сами и застрелили.
— Пойдем, пойдем, голубчик, подойдем к ней.
Они подошли.
— Ника, ты родила мальчика, весит он 3700 гр. Он мертв.
— Я знаю, я поняла это сразу.
— Ты хотела бы на него посмотреть?
— Голубчик, голубчик мой, куда ты, стой…
Он усмехнулся.
— Татьяна Ивановна, — Ника ответила совершенно спокойно. Такое чувство, что в этом горе человек потерял способность плакать, он просто замер, обуглился, как весь город. — Я об этом думаю очень долгое время. Если я посмотрю на ребенка, то я просто сойду с ума. А если я на него не посмотрю, буду жалеть всю оставшуюся жизнь.
— Что за бред! — возмутился он.
— Ника, ты реши, как нам быть, что нам делать.
— Давайте так. Вы поднесите его мне быстренько, я на него посмотрю, но трогать руками не буду. Хорошо?
— Хорошо.
Татьяна Ивановна принесла ребенка, Ника посмотрела на него. Потом взяла его за ручку:
— Ой, какие пальчики.
Повернула его головку:
— Да он же похож на моего мужа.
Она прижала его к груди, подержала так, наверное, минут пять, а потом протянула ребенка ему.
— Вы же доктор, — сказала Ника.
Он стоял с мертвым ребенком в руках.
На выручку к нему пришла российская пресса. Она бесцеремонно ходила с автоматами. Журналисты брали интервью. Вот только тогда, когда журналисты подошли к ней, Ника сорвалась. Истерика.
Он стоял с мертвым ребенком в руках.
— Голубчик, я здесь… ты слышишь меня? — Мы очень долго приводили ее в спокойное состояние. Гуляю по красивому, солнечному Львову, вижу этих малышей, их мам. Они их держат за ручки, катят в коляске. Смотрю на них, а сердце рвется от боли и отчаяния, понимая, что там, в Мариуполе, многие детки остались лежать в таких же колясочках под завалами. Они спят вечным сном.
Он продолжал стоять с мертвым ребенком в руках.
— Голубчик… голубчик…
Он присмотрелся. Не кукла ли это? Ведь всякое может подбросить враг! Нет. Вроде не кукла.
Он встряхнул ребенка. Головка младенца неестественно отвалилась в сторону.
— Да, нет. — Он принюхался. — Не кукла. Все ясно. Вражеский ребенок. — Он еще раз принюхался, томно щуря глаза. — Мертвяк! Ага, — догадался он, — они воюют уже с помощью мертвых детей. Им всё по хую. Ну, клоуны, ждите ответки. Мильонная мобилизация. Референдумы на освобожденных областях Украины: хотим в Россию. И атомная бомба! Вот вам! Ловите! Сотрем вас на хер с лица Земли.
У него на лице медленно выползала глумливая улыбка.
2. Запах самшита
— Государь!
Потомки аристократических русских фамилий, графья и князья Шереметевы, Шаховские, Трубецкие и другие, приглашенные на парижскую конференцию по случаю столетия Октябрьской революции, произносили слово «Государь!» таким зычным голосом, что казалось: Государь в соседней комнате пьет крепкий чай с лимончиком, звякает чайная ложка о серебряный подстаканник — но, отозвавшись на зов, в сапогах он войдет в зал, поднимется на трибуну и объявит бывшее не бывшим.
В конечном счете, объясняли потомки аристократических фамилий, похожие на больших крылатых гусей, Россия стала жертвой детоубийства. И дальше, сбиваясь на более свойственный им французский язык, добавляли, что в результате революции с 1917-го по 1953 год Россия не досчитались ста миллионов жителей, о чем, впрочем, пророчил и сам Федор Михайлович в книге «Бесы».
Вне конференции графья и князья делились на матерщинников, произносивших матерные слова не менее трубным слоновьим голосом, чем слово «Государь», и на ультрапатриотов, которые не покладая рук боролись с мировой русофобией и восхваляли мудрость нового султана.
— При чем тут султан! — возмутились матерщинники. — Это первый народный президент за всю историю России.
— Не зря в народе его называют Великим Гопником! — подхватили с уважением ультрапатриотические крылатые гуси. — Он зеркально отражается в народе, народ зеркально отражается в нем.
— Но гопник звучит не слишком позитивно, — усомнился я.
— Вы что! Гопники — это новое дворянство России.
— От слова двор, — не унимался я. — Докатились до дворни.
— Отщепенец! — разволновалась знать.
— Великий Гопник выдал нам всем русские паспорта, — воскликнули с душевной благодарностью князья-матерщинники.
— Народ в мистическом озарении хочет быть коллективным Великим Гопником, — добавили ультра-патриоты.
И дружно, все вместе:
— Один Великий Гопник, одна страна, одна победа! Слава России!
Благодаря конференции я поселился в Париже на улице Гренель в том самом особняке, в котором провел часть детства. Тогда посольство (теперь — резиденция русского посла) было для меня родовым гнездом, и мои умершие родители, казалось, по-прежнему гуляют по дорожкам сада или сидят у старого фонтана с золотыми рыбками, обложенного рассыпчатым, как рафинад, серым камнем. Благодаря давнишней дружбе с Послом я вернулся в детство и оказался в правом крыле особняка, где когда-то жил. Прежде чем заселить, Посол отвел меня в гараж резиденции и показал на асфальтированный, в масляных пятнах пол.
— Знаешь, сколько здесь трупов зарыто?
В детстве я вместе с посольскими детьми играл в этом гараже в прятки.
— Сами не знаем. Чекисты свозили сюда в 1920-е — 1930-е годы схваченных на парижских улицах, оглушенных хлороформом белогвардейских полковников и генералов, выволакивали из машины, добивали, закапывали.
Он нахмурился и вдруг истерически хохотнул. Взяв под руку, провел меня через двор к подъезду. Я вошел в щедро предоставленную мне квартиру, где останавливался во время своих визитов в Париж Никита Хрущев, подошел к высокому окну, по-французски упиравшемуся рамой в пол, открыл — погода той осенью в Париже была летней — и в нос мне ударил запах, который терзает меня всю жизнь.
Почти такой же зычный, как слово «Государь» — Государь, который нюхал самшит в своей Ливадии. И я понял, как-то обмякнув, что этот запах, в который я внюхивался повсюду, от Японии до Америки, от Польши до Испании, но которого мне так не хватало в Москве, вырвал меня, как страничку школьной тетради, из русского ненастья, низкого неба Октябрьской революции, продиктованной климатической тоской.
Вместе с платанами и каштанами набережных Сены и Люксембургского сада самшит (для непосвященных он пахнет кошками или даже кошачьей мочой) утащил меня в другой мир, где революция казалась расстройством желудка, молчанием певчих птиц. Я никогда из-за этого сраного самшита не стал «своим», не оброс командой, уверенной в своих наблюдениях, не примкнул ни к власти, ни к ее врагам, которые мало чем по своим повадкам черни отличаются друг от друга.
Самшит — что по-английски звучит особенно привлекательно — выбил меня из колеи. Стоя перед открытым окном, вдыхая этот запах, который оказался сильнее меня, я понял: именно потому я снова здесь, на Гренель, что в детстве нанюхался до одури самшита. Только в детстве со всеми этими самшитовыми грезами я и не знал такого имени «самшит». Впрочем, нечем особенно гордиться, если ты всего лишь ставленник детского запаха, заложник стриженных кустов.
Наутро я снова слушал доклады, где у революции хотели отнять само ее имя и превратить в Октябрьский переворот. Одни отнимали, другие спорили.
И я тогда вспомнил, как мой отец в свои неполные 24 года был вызван в Москву из Стокгольма в 1944 году, где он работал у Коллонтай худеньким таким, нескладным атташе, и Молотов ему приказал быть личным переводчиком Сталина на французский язык. У прежнего переводчика случились проблемы с переводом авиаци