онных терминов французских военных летчиков, и Сталин ему сказал:
— Кажется, я знаю французский лучше вас.
С тех пор переводчика больше не видели. На его место взяли моего папу. Молотов сказал, что Сталин хочет с ним познакомиться.
— Только имейте в виду, что Сталин не любит, когда его переспрашивают.
Папа отправился в Кремль. В огромном кабинете, где посередине стояла посмертная маска Ленина на этажерке, папа вытянулся, руки по швам, и представился. Вождь стоял слева от рабочего стола и набивал трубку. Он был маленький, со слабой левой рукой и весь в оспинах. Он посмотрел на моего тощего от молодости папу и задал первый вопрос.
К своему ужасу, папа не понял, о чем его спрашивает Сталин. Кончалась война, Сталин был победителем, ему аплодировал мир, а папа не понял, что Сталин его спросил. Сталин говорил с сильным кавказским акцентом и тихо. Папа стал судорожно соображать, о чем его мог спросить Сталин. Красные уши, беда на лице. Что мог спросить вождь? И папа подумал, что скорее всего он спросил: где вы учились? Ну да, где вы учились? — это вполне логично. И папа, еще сильнее вытянувшись по струнке, выпалил:
— В Государственным Ленинградском университете, товарищ Сталин!
И вдруг со Сталиным случилось что-то невиданное.
Он схватился за живот здоровой правой рукой, наклонился, ну прямо скорчился, и стал хохотать. Он хохотал так громко, так по-детски, что казалось, это какой-то веселый бог, а не товарищ Сталин. Папа понял, что его судьба решается в это мгновение. Еще продолжая хохотать, с глазами, полными хохочущих слез, Сталин, не разгибаясь, спросил моего папу:
— Так прямо в университете и родились?
Новый приступ хохота. И Сталин даже рукой махнул:
— Ой, не могу!
А когда немного пришел в себя, он сказал моему папе:
— Я так не смеялся со времен Октябрьского переворота.
И мой папа, задохнувшись, понял, что перед ним распахнулась заветная истина. Не революция, а переворот! Для всех революция, а для себя — переворот. Дуракам Великая Октябрьская, а богу — переворот.
И пока они оба приходили в себя, в дверь сталинского кабинета постучали, и вошли два человека, сверкая стеклами пенсне. Молотов и Берия. Они поняли, что в кабинете только что произошло что-то невероятное, но Сталин не удостоил их пораженные удивлением лица в пенсне каким-либо ответом. Он просто сказал:
— Ну, приступим к работе.
Они приступили.
А я в Париже, стоя перед собравшимися на конференции по случаю юбилея революции, вдруг окончательно понял, что мы стали игрушками случайного переворота, который мог состояться, а мог провалиться, но он почему-то как тоже в свою очередь игрушка, игрушка истории, предпочел состояться, и от этого каприза погоды погибли сто миллионов человек и не только погибли, но и продолжают гибнуть. И дальше, и дальше.
И когда Украине тычут в лицо, что она — производное госпереворота, то спрашивается, кто это тычет, уж не госпереворотная Россия?
Единственное спасение — это запах самшита. И этот сад с золотыми рыбками, по которому кружат мои умершие родители. И их французские друзья. Папа в обнимку с Ив Монтаном, а мама — с Симоной Синьоре. И ничего другого придумать нельзя. Только запах самшита. Трубный запах моего детства. Трубный и трупный. Зычный и дикий. Мой самшит.
3. Советский лорд Фаунтлерой
Мальчиком я принимал парады на Красной площади. Это было продолжением моих оловянных солдатиков. Мы стоим с папой на трибуне. Слева от мавзолея. Я с красным флажком на деревянной палочке. Возможно, на мавзолее был Сталин, но я его не заметил.
Чтобы попасть на Красную площадь, мы проходим несколько заграждений из грузовиков, папа показывает милиции свои документы и приглашение, проходим довольно легко, без всяких рамок, поднимаемся на Красную площадь по склону возле Александровского сада.
Холодок бежит за ворот, —
чисто и звонко звучит на всю Москву. —
Шум на улицах сильней.
С добрым утром, милый город,
Сердце Родины моей!
У меня от песни по коже бегут мурашки жизнелюбия.
На трибуне папа всем, со своей прекрасной, сосредоточенной улыбкой, пожимает руки. Мы почти всегда опаздываем на парад — ни разу не опоздали.
Я стою на трибуне в сером пальто и в берете.
Я принимаю парад.
Это матрица моей жизни.
Мимо меня скачут маршалы на конях. Маршалы отдают мне честь. Кони срут. Войска проходят, печатая шаг. Катятся, сильно воняя, «катюши». Я машу им флажком.
Я принимаю парад.
Папа во время парада стоит тихо, держа меня ладонью за плечо.
Парад заканчивается, начинается демонстрация трудящихся, мы с папой линяем домой — демонстрация искусственных цветов нас не интересует. Я люблю солдатиков — не толпу.
Мамины приятельницы — среди них знаменитые советские актрисы — называли меня маленьким лордом Фаунтлероем. Несмотря ни на какой коммунизм, это был высший комплимент — лордом всегда быть приятно. Я понятия не имел, кем был этот Фаунтлерой и почему покрой его штанов был когда-то так моден.
Мне, принимавшему парад, мама в пример ставила других, куда более одаренных детей. Вот Милочка Ворожцова, дочка генерала-вертолетчика, красавица со времен детской коляски, она умела уже писать; Маринка, соседка по двору, умела далеко прыгать, а я вот и не писал, и не прыгал. Я был всего-навсего ранимым ребенком, которого задевали, царапали, мучили слова. Мама трагически переживала мою бездарность.
4. Заблудившееся предисловие
Великий Гопник разбомбил мою книгу, как Украину.
Редкая удача!
Он заставил весь мир жить по его повестке.
Он превратил бытие в ничто.
Он сам не владеет своей загадкой.
Этот образ и так был прекрасен. И вдруг на тебе! Он собрал в кулак все страхи. Он готов на всё. Все замерли. Свободный мир заметался, как крыса. Великий Гопник потребовал вернуть ему Украину, как неверную шлюху. Он — герой нашего времени, герой России, чемпион мира. Он играет на пианино, он играет в хоккей. Принародно плачет, когда его переизбирают на новый срок. Великий Гопник — расплата за нашу тщедушную демократию.
Гопник — непереводимое русское слово, приблизительно означающее мелкого хулигана, дворовую шпану. По определению он не может быть великим. Но одному такому гопнику крупно повезло. Парадоксальным образом мелкий стал великаном — я живу в его России уже больше двадцати лет и хочу ввести в международный оборот слово «гопник» как ключ для его понимания.
Все знают «спутник» — пусть теперь будет «гопник».
Великого Гопника понимают и считают своим миллионы гопников России — он стал народной иконой.
Успехи развивают в нем мистические позывы самоубийства. Новейший Герострат, он убьет себя и весь мир.
5. Атомная бомба в конце туннеля?
В 1523 году русский православный монах псковского монастыря Филофей создал концепцию Москвы как Третьего Рима. После распада Римской империи, а затем Византии, Москва должна была занять место мировой столицы, а иначе — конец света. Идеи Филофея до сих пор возбуждают российских националистов. Эти идеи все ярче проступают мечтах и действиях Кремля. Однако, на мой взгляд, псковский монах ошибся.
Москва заняла место не Третьего Рима, а второй Золотой Орды. Жестокое и беспощадное татаро-монгольское иго, выразившееся, прежде всего, в глумлении над русским народом, издевательстве над князьями и бесчеловечным отношением к пленным женщинам, накрыло русские княжества Средневековья. В результате, московские князья, пугливые данники Золотой Орды, отчасти, говоря современным языком, коллаборационисты, заразились идеями своих властителей. Освободившись от ига, Московское царство, пропитавшись жестоким правлением Орды, стало последователем ее единовластия и воплотило в жизнь чудовищное отношение ко всем своим подданным, от бояр до холопов. Любовь и преданность царю превратились в единственную возможность социального лифта, но и эти качества не всегда спасали от мучительной казни. Глобальная жестокость породила наплевательское отношение как к чужой, так и своей жизни и создало реальную основу личного и общественного существования как потехи. Ты издеваешься, над тобой издеваются — все перемешивается в потешную игру.
Именно эта потешная игра стала нормой русской жизни.
Но подождите, скажите вы. Запад своими жесточайшими, невиданными санкциями приготовил русским тяжелую жизнь: повышение цен, дефицит сахара, ограничение в поездках за границу. Но простому народу все это по фигу. Они сажают по весне картошку и капусту. Помидоры и огурцы. У большинства нет заграничных паспортов, большинство в глаза не видели долларов и евро. Русский народ, настоянный на долготерпении, верит в свою исключительность, носит идеи Москвы как Третьего Рима у себя в подсознании.
Другая часть апокалипсиса — это борьба света Украины и Запада с силами тьмы русского мира. Здесь приходят в ужас от расстрелов в Буче и почти полного уничтожения Мариуполя. Я помню этот милый портовый город. Смотреть на его развалины невыносимо.
Но российская пропаганда официально, на полном серьезе выдает эти трагические фотографии как постановочные, фейковые картины. Если этому верить, то до чего же изобретателен Запад! Каков его гениальный художественный вымысел и поразительное исполнение! Разложил трупы мирных жителей по улицам, закопал убитых в братские могилы, многие города разрушил… в фотошопе!!! Гопнические пропагандисты отрицают очевидное то равнодушно, то возмущенно, с холодными глазами. Невольно думаешь, что это самая боевая, непоколебимая часть русской армии.
Пропаганда… Она исходит из того, что Зеленский — клоун, у которого нет власти и который куплен украинскими неонацистами. Мы хорошо относимся к евреям, утверждает телевизор, но еврей, продавшийся нацистам — это позор. А кто поддерживает этих невидимых неонацистов? Европа! Как, вся Европа поддерживает неонацистов? Да! А Америка? Тоже! И Япония? Тоже! И Израиль? Тоже! Но почему они все поддерживают киевских неонацистов? А потому что они русофобы!! Ненавидят нашу страну и хотят ее уничтожить, поделить между собой ее богатства.