В нем жили двести пятьдесят миллионов человек. Это была сверхдержава, ее боялся весь мир. Она хотела быть властелином человечества.
Хотела-то хотела — а я ее уничтожил!
Если это правда, скажет русский народ, то тебя надо распять принародно на Красной площади. В назидание всем врагам.
Пройдет еще триста лет, и все равно найдутся сторонники СССР. Будут рыдать по его кончине, рвать на себе волосы.
Только враги могут порадоваться за тебя, если ты уничтожил Советский Союз, только враги могут рукоплескать и поставить тебе серебряный обелиск где-нибудь в Вашингтоне. А еще тебе на шею бросятся поляки, ах, эти уж точно расцелуют тебя, а кроме них балты, да что говорить! Даже дюжая часть украинцев в своих вышиванках оближет тебя, вместе с русской оппозицией.
Хотя нет. Русская оппозиция не оближет. Она уверена, что она сама уничтожила Советский Союз, а ты здесь ни при чем. Это в лучшем случае, скажет оппозиция, глупая, неправомерная метафора. Да ис каких хуевты мог уничтожить Советский Союз?
Ну что тут вам сказать?
Я подхожу к красной черте. Разочаруйся в людях — идиотах, быдле, хамах, обывателях, потребителях, — и всё. Зачем что-то делать ради них? — займись собой. Или нужно создать нового человекапо формуле Ленина или Гитлера?
Как я радовался, когда однажды ночью спустили в Кремле, как будто штаны, главную символику мировой революции, и как же дико смотреть на то, что все это говно возродилось! Но могло ли быть иначе, если реформаторы не знали, для кого реформируют? — надежды просвистели. В результате родился Великий Гопник, и мне нужно ради спасения моей младшей сестры О. идти на поклон к его пацанам через Красную площадь, от которой меня тошнит.
— Как?! — снова взорветесь вы. — Красную площадь любят все! Весь мир! Все на ней фоткаются, делают селфи, все ей восхищаются, она — еще больше, чем Пушкин — наше всё, и даже больше, чем всё!
— Нет, я в детстве любил Красную площадь…
— А что непонятно? — воскликнул бывший рыжий реформатор Межуев с председательского кресла. — Ваш подпольный альманах Метропольв 1979 году нанес мощный идеологический удар по советской системе. Так?
Я кивнул.
— Лучшие писатели выступили против нее! Кто там у вас был?
Недавно я рассказывал в штаб-квартире технологий будущего у бывшего рыжего реформатора Межуева об альманахе Метрополь. Ему исполнилось 40 лет.
— Культура, по-моему, — это борьба с энтропией, — предположил я. — Наверное, это и есть назначение человеческого проекта в целом.
Зал будущих технологий настороженно слушал.
— В этом контексте Метрополь, — продолжал я, — объединивший двадцать с лишних настоящих писателей, стал реальной борьбой с энтропией, которую и олицетворял собой Советский Союз. Метрополь— это литературная атомная бомба.
Я рассказал собранию, как я придумал ее конструкцию в 1978 году, когда жил напротив Ваганьковского кладбища, как соблазнил Аксенова, Битова и Попова принять участие в ее разработке. Акция удалась. События развивались стремительно. Государство ударило по всем авторам альманаха. Но больше всего пострадал ни в чем не повинный мой папа — он потерял работу в Вене, где тогда был послом СССР при международных организациях.
— Ну, да, ведь литературный кружок Шандора Петёфи спровоцировал венгерскую революцию 1848 года. Все сходится. Я — провокатор перестройки, — усмехнулся я. — На эту роль меня выдвинул с враждебной стороны и главный палач Метрополя, тогдашний московский литературный начальник Феликс Кузнецов. Он и позже никак не мог успокоиться. Советский Союз уже давно развалился, а он позвонил на телеканал «Культура» и объявил, что я создал Метрополь по заданию ЦРУ. Впрочем, перед тем, как умереть, он захотел со мной повидаться, передал это через какого-то поэта, но я сказал поэту нет. Я не желал умиравшему палачу зла, но и видеться не захотел.
— После Метрополя советская система уже не смогла регенерироваться, — подчеркнул Межуев. — Она треснула! Она даже не смогла как следует наказать вас, никого не посадили, никого не убили. Досталось только вашему отцу. Метрополь стал предвестником перемен. Плюралистическим подходом к реальности. А кто придумал Метрополь?
— Ну я, — сказал я.
— Ну так вы и уничтожили Советский Союз!
Зал рассмеялся — шутка удалась. Я, может быть, и не уничтожил Советский Союз, но мне всегда хотелось это сделать.
9. Спущенные штаны
Я стал невольным свидетелем последних минут Советского Союза. 25 декабря 1991 года я ужинал у моей американской подруги Найны в знаменитом Доме на Набережной (Москва-реки), когда-то построенном для сталинских министров и прочей советской знати — прямо напротив Кремля. Не помню уже как, но мы с Найной вылезли из-под пледа и припали к окну. Где-то без двадцати восемь я увидел, как медленно спускается огромный красный флаг над Сенатским дворцом Кремля. В этом было что-то унизительное для державы. Как будто с нее, действительно, снимали штаны. И вот вознесся новый — трехцветный. Антибольшевистский символ демократии, с которым Белая армия в гражданскую войну воевала с режимом Ленина. Безумный сон и фейерверк надежд. Казалось, страна становится родной. С ней можно наконец обняться.
Что было в Кремле после спуска советского флага?
Передав министру обороны ядерные шрифты, Горбачев уже как бывший президент пошел ужинать в Ореховую гостиную вместе с пятью близкими людьми. Никаких других проводов Горбачева не состоялось.
Я вышел на вечернюю улицу. Уныло ездили среди снегов редкие машины, никто ничего не понял. Думали, наверное, что просто сменили вывеску — вместо СССР будет СНГ. Один черт.
10. Истоки
Пришел как-то раз ко мне французский просветитель с дикими глазами, говорящий по-русски.
Рассказывает: я с ним ужинал давным-давно, в Санкт-Петербурге, онеще портфель носил за начальником, накрыли стол на дюжину персон в честь французского образования, за столом оказались рядом.
Мы еще только-только познакомились, аон мне вдруг всю душу вывернул. Говорит, что любил одну, до умопомрачения любил, умолял выйти за него замуж, дарил французские духи, но она ни в какую, вышла замуж за кого-то там. И я, говорит, в память о ней женился на ее подруге без любви, просто в память.
Я слушал просветителя с крашеными черными волосьями на голове и думал: вот она где разгадка. Пожаловаться некому, кроме как незнакомому французу, сородичу тех духов. Одиночество кромешное. Навсегда. Нельзя доверять, вы чего, власть дико одинокому человеку. Сгорел онтогда. До основания выгорел. Осталось пепелище.
Мы кружимся на этом пепелище.
11. Площадь звезды
Моя жизнь похожа на мегаполис. Самые разные районы и кварталы — веселые, сверкающие, заброшенные, исписанные граффити. Есть несколько тенистых парков, река, детские площадки, рестораны, ботанический сад с пальмами в кадках, зоопарк. Много обезьян. Климат города неясен. То солнце, то ливень. Даже дурной хозяин в такой ливень собаку на двор не выгонит.
В центре — Триумфальная Арка. Но мне ли не знать, что центр везде? Арка на ремонте. Сквозь серое покрывало проступают скульптурные изображения. Кому арка посвящена, какой победе, какому явлению, сразу не скажешь: изображения призрачны, символика загадочна. Ремонт арки затягивается. От нее разбегаются улицы. Она красива, когда в тумане.
Напоминает площадь Звезды в Париже? Едва ли. Мой город избыточно эклектичен, не берусь заниматься аналогиями. Он так рационален, как и абсурден. Здесь встретишь и Красную площадь, и Ниагарский водопад. Я расскажу об Африканской улице, где нас с Габи чуть не убили. Есть и японская улица Сюнга. А дальше — ну как теперь без Китая? Я переплываю через Амур и вот он — северный китайский миллионщик. Улица Жар-Птицы тоже связана с Африкой. Впрочем, увидите сами.
Если все это — общественная метафизика, то параллельно есть частный извод. Вот запруженный повозками и каретами проспект под названием Три-С-Половиной-Жены. Есть темная аллея в честь моей антижены, Шурочки. Каждый отбрасывает тень. Мужья, жены. Тень жены — это и есть антижена. Об этой темной аллее нельзя умолчать. Детская улица. Итальянский бульвар. Там, среди прочих, живет моя чудная подруга Кьяра, на ней я чуть было не женился — но город разросся, нельзя рассказать обо всем.
Есть парк Моего Однофамильца. Там тянутся в небо апельсиновые деревья, ежевика в колючках.
Помимо радиальных улиц проложены кольцевые бульвары, есть проезды, переулки, сады, просеки, задние дворы с лопухами. Мусор убирается нерегулярно. Румянцевские библиотеки, Ваганьковские кладбища.
В городе перемешались персонажи моих книг и живые люди. Одни, возможно, бессмертны, другие мчатся навстречу могиле.
Как-то мне пришло в голову: я в своей жизни подписал столько книг, что это — население целого города. Но население моегомегаполиса не складывается исключительно из читателей. Случаются пожары и наводнения. Случаются враги. Враги считают, что моя жизнь похожа на город-паутину, в которой запутались бабочки разных стран, а также и сам паук.
Кто управляет городом?
Я не градоначальник. Я оказываю влияние на городское управление, но не всегда. Я защищаю себя от разрушения, но порой по своей же вине разрушаюсь. На жизнь города оказывают давление далеко не самые симпатичные мне люди. Меня не раз пытались захватить, оккупировать. Приходится отбиваться.
С начала XXI века в моем городе стали прокладывать новый проспект. Ломали старые постройки. Пару домов взорвали вместе с жителями. Нагнали солдат для строительства. Проспект разрастался. Многим горожанам это нравилось. Сначала хотели назвать проспект Морем Спокойствия. Но что-то пошло не так. На проспекте все чаще перекрывают движение. Кто-то куда-то туда-сюда с мигалками мчится. Идут танки, оставляя следы от гусениц. Асфальт неровен. Неровен час. Меня не спросили. Мы живем под солнцем Великого Гопника.