Определился, наконец, главный дар нашего времени — бездарность.
Расцвели ромашки бездарности на лесных полянах в лунную ночь на Ивана Купала. Ромашки бездарности. Любит — не любит, плюнет — обосрет.
Постойте, скажете вы, а вот как же все эти Биллы Гейтсы?
Ну, хорошо, вглядитесь, ромашки, в Билла — ведь он тоже за свою жизнь поглупел. А рядом с ним и другие разработчики, которых так любят поглупевшие люди.
— Ну, только идиоты могут выступать против компьютеров! — скажете вы, поглупевшие люди.
Это — да, поглупели читатели вместе с писателями, поглупели таланты, ромашки, поклонники, лютики. Нет, конечно, кто же против компьютеров — это все равно как выступить против автомобилей, но автомобили нередко убивают.
Поглупели книги, журналы, афиши, аэропорты. Поглупели Внуково, Шереметьево, Домодедово и одновременно с ними вся большая стая самолетов. Поглупели военная авиация, бомбардировщики, шпионы поглупели.
Генералы сильно поглупели.
Поглупели фильмы, а также режиссеры фильмов, актеры, сценаристы, художники по костюмам.
Поглупела эта страшная блядь — телевизор. Даже по сравнению с другими блядьми, телевизор отличается глупейшей блядовитостью. Поглупели тележурналисты вместе с террористами.
Поглупели друзья и враги народа, да и сам народ просел и смертельно поглупел.
Глупеют сосны. Глупеет лес, глупеет климат, залог небес — глупа поэзия, ссыт мудрец, проходит жизнь, уму конец.
Вот такая, можно сказать, хренотень.
Поглупела, завяла и сама эта хренотень.
Глупеют половые органы разных форматов. Глупеют руки и ноги разной величины. Глупеет лев — царь зверей. Всё глупеет.
Летим дальше. Рвем, вырываем ромашки.
Поглупели наши друзья, любовницы, шоферы и массажистки. Поглупели песенки и фотки. Поглупели резко слова, грамматика, фонетика, физика, язык поглупел, да и я сам глупею на ваших глазах.
Мы вступили в новое глупое время, время глупого опасного блефа, время мобилизации, время, когда глупеют ядерные ракеты и черные ящики президента, тонут большие посудины, глупеют кремлевские стены, и — мавзолей ужасно поглупел.
Ну что сказать?
Вся надежда на вас, глупеющие читатели. Может быть, не оголим своей глупости до конца, останемся в нижнем белье бездарности, сохраним стринги здравого смысла. Аминь.
17. Сходи в Кремль
На родительской кухне, где на подоконнике цвели фиалки, мы с сестрой О. сидели, курили.
— Сходи в Кремль. Иначе меня посадят.
Я даже не стал спрашивать: к кому? Нет, я все-таки спросил. Чтобы не ошибиться в своей правоте.
— Ну да, к этому фрику…
Вся интеллигенция тогда ненавидела Ставрогина. Он был молодым отцом национальной перверсии. Ни о ком другом в стране интеллигенты и оппозиционеры не рассказывали бóльших мерзостей. Он был красив красотой тогоСтаврогина. В университете на втором курсе я написал курсовую работуРелигиозный идеал Достоевского в «Бесах», и мой научный руководитель Константин Иванович Тюнькин потупился: можно я поставлю вам четверку? Ну, я тоже потупился.
— Ты с ума сошла! Мало того, что он фрик! Выйти на него практически невозможно.
— Ну, пожалуйста…
— Пошли есть лимонный торт.
Мамин lemon pie — шедевр. В стране коммуналок, дощатых сортиров и пыток он звучал как вызов.
— Я попробую… — невнятно пообещал я.
О. задержалась у кухонной двери:
— Ну что ты все время споришь с мамой… Оставь ее в покое.
— Она меня бесит.
— Пожалей ее. Она старенькая.
— Я не хочу считать ее пациенткой.
В революционных терминах О. была большевиком, а я — меньшевиком. Мы боролись за общее дело, но если я был за софт-пауэр, то сестра била наотмашь. Она устроила выставку в Сахаровском Центре «Страна-порнография». Особенности русского порно для познания «нашего подсознательного». Мысль — лихая, но голые жопы, на мой меньшевиcтский взгляд, перевешивали.
Если в эпоху зрелого социализма я устроил скандал с альманахом Метрополь, то сестра во времена Великого Гопника ответила на это скандальной выставкой. Мы — квиты.
Она выставила порноматериалы так, что их нужно было подсматривать через дыры в простынях, которые от пола до полотка висели в выставочном зале. Посетители вставали на стулья или лезли на стремянки, занимались вуайеризмом — моя младшая сестра была сорвиголовой.
Хотя экспонатов было не более сорока, выставка стала хлесткой пощечиной общественному вкусу. Официально в стране, вроде, не было цензуры, пиши и выставляй что угодно, но власти взбесились, увидев в выставке диверсию.
Почему я считал себя меньшевиком, а ее — большевичкой?
Различие в социальном темпераменте. Я знаю за собой дурную привычку заниматься «внутренним злом» человека. А настоящий революционер выталкивает из человека зло наружу и обвиняет во всем общественный строй. Ах, лучше будьте большевиками! Это опаснее, зато вы заняты делом. У большевика жизнь насыщеннее. Он прет. Весь в огне преображения. Он не отвечает за себя, за него в ответе революция. Он — близнец Че Гевары. И пусть революция унесет миллионы жизней, все равно она не потеряет свое обаяние, потому что это плод великой мечты.
Верьте в прекрасное будущее, боритесь за него! Как моя сестра О. Большевик — философия силы. Он вместе с товарищами по борьбе. А что меньшевик? Интеллигентный червь!
Я мечтаю о революции, но боюсь ее. Меньшевик обречен на сомнения, трусость. Подвергать человека слишком тщательному анализу и увидеть в нем бездну недостатков — прямая дорога в одиночество.
О. не уважала компромиссы.
— Революция — единственное, что интересно, — утверждала она. — Все остальное — тоска собачья! Богатство — тоска! Бедность — тоже! Комфорт, благополучие, сладкая жизнь — на какой-то момент да! Но потомтакаятоска! Только революция делает жизнь безумной и осмысленной одновременно!
О. игнорировала каждодневную реальность, законы, трепыхания власти во главе с Великим Гопником. Она была на острие, головой в будущем, ее не было среди нас. Она жила внутри свободы. Я завидовал ее большевизму.
18. Чекизм
У нас в народе издавна любят чекистов, слагают о них легенды. Кто наши первые чекисты? — Три богатыря во главе с Ильей Муромцем, бережно охранявшие рубежи нашей Родины. Предки нашего дорогого Великого Гопника.
Гопничество не прошло мимо меня. Переходный возраст. Я в зимнем пионерлагере. Там взяли власть в свои руки братья Бондаревы, сыновья завхоза. Я тоже хочу быть, как они. Они дают мне задание: облить водой и поиздеваться над пионером Пашей Чудаковым. Он — сосед мой по комнате. Я выливаю ему в постель стакан воды и кричу, что он описался. Он боится меня — он плачет. Я выливаю второй стакан ему на голову — он закрывает лицо руками и скулит. Я рассказываю об этом братьям Бондаревым. Они хохочут, хлопают меня по плечу:
— В следующий раз зажми в кулаке его сраные яйца!
Я обещаю. Ах, этот дурманящий аромат безнаказанности! Братья в заграничных коричневых дубленках дают мне пострелять из пневматического ружья. Я стреляю в бездомную кошку. Убиваю кошку. Они снова хохочут и хвалят меня. Даже странно, почему я не стал пожизненным гопником.
Пограничные подвиги трех сказочных богатырей еще задолго до того, как пограничные войска стали подчиняться КГБ СССР, свидетельствовали: наши границы священны, враги — нечисть, она стремится к перерождению нашей сущности.
От Ильи Муромца до Штирлица, памятником которому можно было бы при всеобщем ликовании прикрыть зияющую пустоту в центре Лубянки, простирается простор мифологического энтузиазма чекистской темы. Конечно, есть некоторое количество обиженных соотечественников, которые в той или иной степени пострадали от чекистских подвигов, но было бы наивным полагать, что внешний враг не способен переродиться во внутреннего, который, в свою очередь, нуждается в искоренении.
Я не знаю, был ли когда-либо в Советском Союзе построен социализм (это вопрос к Марксу). Но тому, что Советский Союз мог выстоять столько лет, несмотря на враждебное окружение и грубое несоответствие советских ценностей основным требованиям человеческой природы, мы обязаны двум вещам: склонности нашего народа к утопии и институту чекистов. По сути дела, именно чекисты были наиболее последовательными государственниками внутри властных структур всесоюзной колыбели мировой революции. Пока партия бесконечно колебалась между идеологическими мифами и государственным строительством, чекисты уже с конца гражданской войны становятся умной организацией государственного порядка с гибкой кадровой политикой и многочисленными инициативными предложениями, которые по-простому можно было бы обозвать провокациями. Огромное обаяние этой организации, сумевшей в 1920-е годы создать видимость экономической свободы (НЭП), подчинить себе или организовать эмигрантские центры, хорошо почувствовала на себе русская интеллигенция. Запугав (порой до смерти) непослушных, отправив философов за границу, чекисты нашли возможность работать с колеблющимися элементами, вступили в тесный контакт с творческой элитой. Со своей стороны, Горький, Маяковский, Бабель и сколько еще других писателей дружили с чекистским руководством. А как они любили вербовать жен наших писателей! Привет, Агранов! История подлинных взаимоотношений интеллигенции и чекистов еще не написана. Не написана и трагическая история самих чекистов, которые, отдав коммунистическому государству свои способности, разгромив Церковь и кулаков, были вынуждены пытать и убивать своих же товарищей в годы Великого сталинского террора, а потом и сами шли под нож (тот же сука-Агранов). Однако, несмотря ни на что, чекисты создали о себе миф всевидящей и всезнающей карающей организации, который пережил распад СССР.
Потеряв утопию как основу национальной идеи, Россия сама себя привела к новой и единственно возможной идеологии. Имя ей — чекизм.
Чекизм является сегодняшней государственной крышей. Призвана вся чекистская рать — от курсантов до отставников. Остальные, как у Достоевского в «Бобке», бесстыже обмениваются посмертными мнениями. Чекизм — это, сказал бы Ленин, последний клапан. Смысл этого явления неоднозначен. Он имеет исторические корни и в разных видах под разными лейблами опробован в государственной машине России, начиная с Ивана Грозного.