Неудивительно, что он проиграл войну”.
Будучи не лишён блесток таланта, Вирек-старший впервые привлек внимание кайзера перед войной как автор эротических стихов в декадентском стиле fin-de-siecle. Проницательный журналист, он сумел найти Гитлера еще в 1923 году и сделал с ним интервью: “Гитлер, если сумеет выжить, несомненно, перевернет историю – к лучшему или худшему”. Среди его друзей были Фрейд и Бернард Шоу. Но моему поколению он лучше всего известен как германский пропагандист во время первой мировой войны и апологет Гитлера и нацизма во время второй. Не будучи антисемитом сам, он с симпатией объяснял отношение Гитлера к евреям. За кулисами он был, как писал его биограф Нил Джонсон, “самым высокооплачиваемым пером Германии в Америке”.
Для его сыновей – Питера и Джорджа Сильвестра-младшего – это было мучительной ситуацией. Они любили своего отца, но ненавидели нацизм.
Шлезингер пишет: “В 1941 году Питер Вирек опубликовал “Метаполику”, важную и оригинальную работу, прослеживающую исторические корни нацистского расизма и мессианизма до эксцессов германского романтизма, видение, вновь открытое с таким вдоховением в 90-е годы. Вагнер был темной вершиной в анализе Питера, и Томас Манн, будучи поклонником Вагнера, поддержал мнение Питера и превознес его за возвращение “к источникам германского национализма, самого опасного среди существующих, поскольку это есть механизированный мистицизм”.
Тут слово классику мировой литературы. “Я, – писал Томас Манн, – давно уважал этого молодого автора с глубокими историческими познаниями и острой психологической наблюдательностью. Но книга, тем не менее, превзошла мои ожидания… В высшей степени достойна похвалы… Глубокая историческая и психологическая проницательность”. В “Сатэрдей Ревю” в 1941 году Крейн Брайтон, профессор истории в Гарварде, характеризовал книгу молодого Вирека как “лучшее исследование об интеллектуальных корнях нацизма”, тогда как американский корреспондент в нацистской Германии Джозеф Харш писал об ее “исключительной важности”: “Если бы эта книга могла быть прочитана миллионами через десять лет, даже через пять, история была бы другой”.
Напомним: был год нападения на СССР.
Холокост еще впереди…
***
“Я, – продолжает Шлезингер-младший, – остался в близких отношениях с Питером Виреком, который после Пирл-Харбора более интенсивно, чем когда-либо стремился найти свое место в общих военных усилиях. Эксперт по нацизму, знавший немецкий, французский и русский, имевший неоспоримые антинацистские взгляды – был в высшей степени подготовлен для работы в ОВИ или в руководимом Уильямом Л. Лангером Исследовательско-аналитическом подразделении Отдела Стратегических Служб. Но имя и деятельность отца преследовали его. “Причина, почему Элмэр Дэвис, профессор Лангер и остальные были осторожны в использовании меня, – писал он мне, – это потому что они боялись, что мое назначение будет встречено сопротивлением со стороны Конгресса или прессы”.
Злоключения отца, конечно же, не способствовали делу. В марте 1942 Джордж Сильвестр Вирек был обвинен в нарушении Акта о регистрации иностранных агентов. Аппеляции, кассации судебных решений и новые процессы привели к тому, что в июле 1943 года он был заключен в тюрьму, откуда вышел только через четыре года. Его жена Гретхен, часто бывавшая в Вашингтоне на судебных процессах, звонила нам время от времени, зная, что Мариан и я были друзьями Питера. Непонятно было, как отвечать этому дрожащему голосу, но мы, как могли, старались утешить ее. (После этого брак Вирека распался, и Гретхен Вирек продала большую часть их состояния, передав вырученные деньги еврейским и католическим благотворительным организациям).
Питер продолжал отстаивать своё право идти на войну, прося власти дать ему “несмотря на все предубеждения, честный шанс отстоять честь моей фамилии работой против нацистской Германии”. Наконец был призван, служил в Северной Африке и Италии, получил две боевые звезды. В феврале 1944 его брат Джордж Сильвестр Вирек-младший погиб, сражаясь с нацистами в Анцио”.
***
“В марте, в марте сорок четвертого! Капралом ВВС. И Альберт Эйнштейн, нас знавший в детстве, но, естественно, раздружившийся с Виреком-старшим, написал письмо соболезнования. Отцу-нацисту!” – говорит мне Питер Вирек, бросая взгляд на два портрета в рамках тусклого золота; так я и не понял, кто из этих примерных мальчиков былых времен есть убиенный брат, кто он, проживший еще 60 с лишним лет.
Кстати: выйдя из тюрьмы, отец-нацист жил у Питера и умер нераскаявшимся.
***
33-летний ветеран войны, доктор Гарварда и лауреат Пулитцеровской премии, Питер Вирек в 1949 году начал преподавать историю и поэзию в колледже Маунт Холиоки. Во время хрущевской оттепели он посещает Советский Союз, где знакомится с Ахматовой, а через нее (Знаю я, никогда не заплачу, Но вовеки не видеть бы мне Золотую печать неудачи На еще неокрепшем челе) с Иосифом Бродским, и это особая глава. В середине 80-х выходит в отставку, но до 1996 продолжает вести русскую историю – “посмертно”, как он говорит. Приглашенным профессором читает лекции в Европе – Оксфорд, Флоренция, Австрия.
***
За привезенным нами из Спрингфилда французским вином и уткой по-пекински (Вирек повелевал себе порцию за порцией, не понимая меня, отклонившего утку с антихолестериновых позиций и “оставшегося” в вине), я предложил сделать интервью. Ведь он встречался с Анной Ахматовой…
– Он возбуждал улыбки дам Огнем нежданных эпиграмм, – неожиданно произносит по-русски Вирек, первой женой которого была встреченная в Италии дочь русских эмигрантов Анни Маркова. – Да. В ЦДЛ, в шестьдесят втором. Ахматова, Зенкевич… Но с нами, к сожалению, была женщина из ГПУ.
(Анахронизм, подумал я, умышленный, конечно, хотя КГБ звучит не хуже).
Потрясло Вирека то, что Ахматова и Зенкевич, которые в 1912 году в Петербурге входили в одну поэтическую группу, вспомнив об этом тогда, пятьдесят лет спустя, заплакали, что и понятно…
– Оба?
– Оба. Зенкевич тоже…
Он отыскивает в коробке для писем и перебрасывает мне копию фото, на котором он – молодой и красивый – рядом с Эренбургом и его женой. По отношению к Илье Григорьевичу Вирек бескомпромиссен. Предатель, настаивает он. Предал весь еврейский антифашистский комитет, оставшись один нерасстрелянным. Но он был близким другом Пастернака… Да? Жена Пастернака говорила, что после “Доктора Живаго” Эренбург, встречаясь на улице, бежал от Пастернака, как заяц.
Наверху в кабинете у Вирека лежат цветы с могилы Пастернака, которые привезла его жена. “Невозможно вам показать – рассыплются… Лучше не трогать”.
– Кстати, Эренбург сказал мне тогда, что лучший советский поэт Борис Слуцкий, – никогда с ним не встретился…
– А я, – говорю, – встретился. На похоронах Эренбурга. У него были седые уши… Кого еще вы знали?
– Симонов. Проститутка Сталина. Боролся с космополитизмом. Когда Сталин умер, Симонов сказал: “Я покрыт позором за то, что говорил…”
– Евтушенко? Сейчас он, знаете, в Америке, преподает в Оклахоме…
У Вирека, кстати, совершенно евтушенковские глаза, впрочем, такие были, судя по фото и хронике, и у фюрера – pale fire, бледный огонь, но острый, нанизывающий, как на гвоздь мусорщика в парке, мельчайшие подробности (вроде капли вина, которую он снимает длинным костлявым пальцем, что совершенно излишне…)
Однако нет. Персонаж не вдохновляет. Приятный человек, но это всё – поэты на поводке. Вознесенский тоже.
Бродский их не любил.
***
– Я был выслан из Советского Союза. Не знаю, почему. Я держал язык за зубами, но записывали и в гостинице. Когда я предупредил об этом одного гостя, тот согласился: “Пишут, конечно! но в Советском Союзе ничего не работает, так что можно не беспокоиться”.
В Союзе писателей читал свои переводы из Пушкина, о политике мы там не говорили, только о литературе, но я им сказал, что у писателя должна быть свобода самовыражения. Все согласились со мной – молодые. Но на следующий день в гостинице “Украине” мне сказали, что мест нет. Тогда, сказал я, поеду в Ялту: “Дама с собачкой” мой самый любимый рассказ… В Ялте мест нет тоже – мне сказали. Все стало ясно. “Но могу я уехать из Советского Союза хотя бы послезавтра? – Должны посоветоваться”. Разрешили.
Снова попросил въездную визу в Австрии, в 1963. В консульстве возбудились, когда я появился. “Фирек? Ах, Вирек… Что ж, можете ехать. При условии, что не будете встречаться с советскими писателями”.
Питер Вирек осуждал коммунизм задолго до того, как это стало политически корректным, до появления самого понятия о политической корректности, – осуждал и прорицал падение: “Я никогда не видел различий между фашизмом и коммунизмом. Это формы тоталитаризма. Они унижают достоинство человека. Они основаны на сухих, холодных, абстрактных лозунгах, переживаемых головой, не сердцем”. Предсказывая, что Россией овладеет “заговор чувств”, в 1964 году он писал: “Призрак бродит по миру, призрак мятежа воображения против механизации и идеологии. По обе стороны Холодной Войны пробуждается свободная внутренняя жизнь”.
С Иосифом Бродским Вирек встречался и подолгу беседовал с в 1962 и 1969, когда Бродский передал ему новые стихи для публикации в США. Переписка была невозможна из-за цензуры, но контакты были. В 1970 поэта в Ленинграде посетила молодая американка, выпускница и посланница Вирека. Отчет о свидании появился только после смерти Нобелевского лауреата, которого уже в США Вирек перетянул из Энн Арбора, Мичиган, в свой колледж, что для него остается предметом гордости:
– Когда я рекомендовал Бродского, глава колледжа спросил, какое у Бродского образование, что, собственно, он кончил в Советском Союзе? Я ответил: “Университет ГУЛАГа”.
Вопрос был решен.
***
“Прогресс (по Виреку) достигается зигзагами; постоянной готовностью снова и снова приспосабливаться к реальности. Прямая линия – самая длинная дистанция между двумя точками. И самая кровавая”. Его тревожит повышенная склонность современников становится жертвой “измов”: “Время выработать более человеческое видение гуманности, основанное на этике, корнях, преемственности”. Тому и были отданы усилия как в его поэзии, так и в том, что он называет “прозой” (в привычном же смысле никогда ее не писал: “Меня не интересовали плоские вещи…”)