подпал под ее чары. Он вызвал ее в Таре, дабы строго спросить с нее, с какой стати она, многолетняя любовница великого Цезаря, снюхалась теперь с его главным убийцей, Гаем Кассием, и снабжала его деньгами. Клеопатра долго боялась приехать. А потом все-таки отважилась и стала разыгрывать из себя богиню Афродиту. Этот театр, который она устроила, историки обожают описывать. Лодка с вызолоченной кормой. Распущенные пурпурные паруса. Серебряные весла, которыми приводился в движение ее разукрашенный корабль. Отец же смотрел на эту феерию и думал: «Богатенькая Афродита. Если продать одни эти весла, можно будет без труда набрать и вооружить не менее двух легионов. Пурпур для парусов не подходит, буря их разорвет. Но, продав эту драгоценную ткань, можно будет собрать хорошую кавалерию — целых две кавалерии: сирийскую и арабскую». И Деллию — своему доверенному приятелю, которого отец еще из Эфеса отправил в Александрию за Клеопатрой, который уговорил испуганную царицу приехать в Киликию — Деллию Антоний, отец мой, сказал одну фразу, которую никто из историков не упоминает, но Деллий вспомнил и в точности процитировал. «Она хочет быть греческой Афродитой. Ну, так я сделаю из нее римскую Венеру и стану ее Марсом. Ведь жадный Квирин мне и динария не пришлет из Рима»…Надо истолковывать? Изволь: для войны с парфянами отцу (Марсу) прежде всего нужны были деньги, много денег. Октавий и римский сенат (жадный Квирин) этих денег не высылали да и не могли, наверное, тогда ему выслать. Сделать из греческой Афродиты римскую Венеру — прикинуться, что ты влюблен в египтянку (точнее, в македонку), сделать из нее свою любовницу (как Марс — Венеру) и заставить служить Риму прежде всего своими богатствами. Деньги — вот что привлекло моего отца в Клеопатре. Любви ему от нее не надо было — он слишком любил Фульвию, свою жену и мою мать.
И отправившись с египетской царицей в Александрию, пируя с ней дни и ночи напролет, совершая путешествия по Нилу, он, Антоний, великий стратег и прозорливый политик, среди пенья и плясок, под стоны цитр и вздохи опахал, ни на мгновение не забывал о том обещании, которое он дал мальчику Октавию — любой ценой подготовиться к парфянскому походу и отомстить вероломным, обнаглевшим восточным варварам. Он, мой отец, не блудодействовал с Клеопатрой, как клевещут историки, а, как выражаются финансисты, «обрабатывал спонсора», извлекая из царицы деньги на вооружение легионов и оснащение конницы. Не она его соблазнила и очаровала, а он ее привязал к себе и выдаивал как священную египетскую корову Хатхор… или как там она у египтян называется.
А что в это время делали в Риме?!» — гневно вопросил Юл и перешел к описанию Перузийской войны.
(8) Такую нарисовал картину:
В Риме двадцатидвухлетний Октавий был триумвиром. Но одним из тогдашних консулов был Луций Антоний, брат Марка Антония и, стало быть, дядя нашего Юла. Дядю своего Юл считал человеком глупым и амбициозным. «Дав отцу моему великий и разносторонний талант, — говорил Юл, — боги, видимо, решили сэкономить на его братьях, и те родились полными дураками».
Так вот, дядя-консул, презирая юного Октавия, считая его после Филиппийской войны трусом и ничтожеством, решил если не отобрать у него власть, то, как он говорил, «поставить сосунка на место». Он, Луций, во всеуслышание утверждал, что его брат, Марк Антоний, истинный властитель и спаситель отечества, два года назад заключил соглашение с «этим выродком» и, сделав его триумвиром, поставил на одну доску с собой лишь для того, чтобы утихомирить солдат-ветеранов и единым фронтом выступить против Брута и Кассия. Теперь же, когда убийцы Цезаря уничтожены, пора перестать «играть ателлану». Какой Октавий триумвир? — он полное ничтожество! Зачем этому мальчишке власть и войска? — для того чтобы сеять смуту в государстве и вести многострадальный римский народ к новой гражданской войне! Пока он, Луций Антоний, брат Антония Великого, занимает консульскую должность, он сделает все от него зависящее, чтобы оградить отечество от опасности.
Окруженный такими же «амбициозными дураками», как он сам, Луций Антоний вскорости от слов перешел к действиям: оклеветал Октавия перед ветеранами и призвал к оружию тех, кто лишился земли при распределении участков.
Октавий, понятное дело, тоже не сидел сложа руки. Дело шло к новой войне на территории Италии.
Историки теперь заявляют, что Луцию Антонию в его глупых и преступных замыслах активно содействовала Фульвия, жена Марка Антония и мать Юла, что, дескать, чуть ли не по ее, Фульвии, вине возник вооруженный мятеж. Ложь! Фульвия, как могла, пыталась образумить своего деверя, указывала ему на то, что соглашение между триумвирами, заключенное сроком на пять лет, должно неукоснительно соблюдаться, что это жизненно необходимо для восстановления Римской державы и полностью соответствует воле и намерениям Марка Антония, занятого подготовкой масштабной войны на Востоке. Злосчастный консул, на которого так рассчитывал его брат-триумвир, не слушал свою умную и дальновидную невестку, жену двух выдающихся политиков (в первом браке Фульвия была женой знаменитого Клодия). Более того, когда Фульвия, напуганная развитием событий, стала писать письма в Александрию, предупреждая Марка Антония о надвигающейся опасности, Луций эти ее письма перехватывал и уничтожал.
«Мать моя виновата?!» — гневно восклицал Юл Антоний. — Позвольте спросить в чем?! В том, что консулом избрали такого дурака, как Луций Антоний?! Слава богам, другого идиота, другого брата, Гая Антония, уже не было в живых — Брут успел отрубить ему голову; а то бы и этот кретин присоединился и еще больше наломал дров!»
Дров, однако, и без него изрядно наломали. Луций Антоний заперся в Пренесте, и там его осадили Октавий с Агриппой и Сальвидиеном. Вентидий, Поллион и Мунаций Планк, сочувствующие Антонию Великому, от Антония Ничтожного, разумеется, вскорости отвернулись и не пришли к нему на помощь со своими легионами.
В осажденном Пренесте начался голод. Сначала были сокращены рационы. Затем, по приказу Луция Антония, из списков получавших пайки были исключены рабы.
«Мы с матерью оказались в Пренесте, — рассказывал Юл. — Мы жили в доме Гая Сестия, прозванного Македоником. Мне было почти шесть лет, и я прекрасно помню эту страшную картину. Рабов перестали кормить. Но из города не выпускали, чтобы они не могли рассказать об отчаянном положении осажденных. И вот они сначала бродили, а потом от бессилия ползали по городу, протягивая руки к солдатам и жителям и умоляя дать им хотя бы корочку хлеба, хотя бы комочек каши… Жуткое зрелище! Ведь половина из них были женщины. И много детей, некоторые из которых моложе меня… Нарушив строгий запрет, я поделился лепешкой и сушеным мясом с двумя маленькими детьми. А дядя, Луций Антоний, когда ему донесли о моем поступке, велел всех умирающих с голоду согнать к северной стене и оцепить их двойным кольцом солдат: одно кольцо сторожило несчастных, а другое не подпускало к ним сострадавших. Римляне в этой акции не участвовали. Использовались вспомогательные галлы, которые, как они сами рассказывали, чересчур шумно умиравших и изрыгавших проклятия рабов заставляли копать глубокие рвы, в которые складывали умерших… Некоторые из рабов, выкопав яму, ложились в нее и ожидали смерти. Иногда на них, еще живых, сверху бросали трупы».
Когда все пайки закончились, предприняли отчаянную вылазку. Но Агриппа и Сальвидиен знали свое дело: вылазка была отбита. И тогда Луций Антоний сдался на милость победителя.
Октавий, не желая обострять отношений с Марком Антонием и не слушая «кровожадных советов своей шайки», не только пощадил коварного мятежника Луция Антония, но разрешил ему отправиться к брату. Тот, правда, направился не в Азию, а в противоположную сторону — в Испанию; хоть и был дураком, но сообразил, что Марк его за устроенное безобразие по головке не погладит.
Фульвию и Юла Октавий милостиво принял в своей командирской палатке, накормил, напоил, выделил достаточную сумму денег на путешествие, выдал подводы для скарба и снабдил чуть ли не турмой отборных кавалеристов, велев им сопровождать жену и сына Марка Антония до того места в Италии, до которого они сочтут нужным добраться.
Подводы не пригодились, ибо Гай Сестий, их пренестийский гостеприимец, узнав о том, что его родной город будет вскорости отдан на разграбление солдатам, поджег свой дом, пронзил себя мечом и бросился в огонь. Всё нехитрое имущество Фульвии сгорело, а вместе с ним и весь город Пренесте.
Мать и сын тронулись в путь налегке.
В Риме к ним присоединилась престарелая Юлия, мать братьев Антониев и, стало быть, бабушка Юла.
В Путеолах их встретила заплаканная Клодия, невеста Октавия, сообщив родственникам, что Октавий прислал ей письмо, в котором сообщал о разрыве помолвки.
В Брундизии Фульвия, Клодия и Юл сели на корабль и отправились в Грецию, а Юлию, бабушку, которая по состоянию здоровья, сильно подорванного обрушившимися на нее бедами, едва ли могла перенести путешествие, отдали на попечение Сексту Помпею, сыну Помпея Великого, который тогда крейсировал со своими пиратами в районе Брундизия и Тарента.
(9) По утверждению Юла, его отец, Марк Антоний, всё это время слыхом не слыхивал об италийских событиях, готовился к войне с парфянами и узнал о трагедии лишь тогда, когда Пренесте был уже взят и Луций Антоний разгромлен. Марк был тогда на побережье Эгейского моря. Он оставил войско и переправился в Афины, где его уже ожидали Фульвия, отвергнутая Октавием Клодия и шестилетний Юл Антоний.
Юл помнил приезд отца. Марк Антоний был в ярости. Брат его Луций отправил ему несколько посланий, в которых всю вину за Перузийскую войну свалил на Фульвию: она, дескать, ревновала его к Клеопатре и учинила мятеж для того, чтобы вернуть мужа в Италию.
Луций уже был в Испании, а Фульвия — тут, под рукой. И Марк, прибыв в Афины, обрушился на жену, обвиняя ее не просто в глупой ревности, а в государственном преступлении. Юла, естественно, удалили, и он не присутствовал при этих семейных сценах. Он, однако, хорошо помнил, что когд