Сам автор не дождался русского издания. Барбюс был тяжело болен и умер в августе 1935 года в Кремлевской больнице. Из Москвы его прах отправили в Париж. Политбюро выделило вдове писателя «в счет авторских 100 тыс. франков». С Урала в Париж была доставлена и установлена на могиле писателя на кладбище Пер-Лашез уникальная стела. Это третье по величине в мире изделие из уральского орлеца, больше – только овальная чаша из Эрмитажа и саркофаг на месте захоронения императрицы Марии Александровны, матери Николая II.
Тем не менее книгу Барбюса вскоре изъяли из советских библиотек – в ней оказалось немало упоминаний деятелей, объявленных в 1937 году «врагами народа».
«Совесть Европы» (июнь 1935 года)
Барбюс считался «другом СССР», и его авторитет был непререкаем в основном для коммунистов и других «левых». Сталину же мог пригодиться еще и писатель нейтральный, гуманист с устоявшейся репутацией среди широких кругов, такой как Ромен Роллан. Он был известен не только знаменитыми романами «Жан-Кристоф» и «Кола Брюньон», но и своей антивоенной позицией. Охваченный тревогой за судьбы культуры Европы, писатель призывал интеллектуалов встать «над схваткой», чтобы спасти будущее мира. «Над схваткой» – так называлась статья будущего нобелевского лауреата, опубликованная в начале Первой мировой войны в швейцарской газете «Журналь де Женев». Его называли «совестью Европы», «французским Толстым», словом, равного ему по авторитету просто не было.
Тридцатые черные годы —
Россия упрека ждала:
Что скажет ей «совесть народа»?
А совесть народа спала.
Эти строки поэта Александра Тимофеевского, написанные в другое время и по другому поводу, здесь, мне кажется, вполне уместны.
В начале 20-х годов в европейской прессе развернулась дискуссия Ромена Роллана и Анри Барбюса о цене революции. Таким образом, пусть и в завуалированной форме, обсуждалась ситуация в России, русская революция и ее вожди. Как Роллан полагал, «самое ужасное случается, когда под влиянием необходимости или в пылу боя руководители приносят в жертву политическим интересам величайшие моральные ценности: человечность, свободу и – высшее благо – истину». Он спорил с Барбюсом, не соглашаясь с тем, что революционное насилие лучше любого другого: «Неверно думать, будто цель оправдывает средства. Для истинного прогресса средства еще важнее, чем цель …Вот почему я считаю, что защищать моральные ценности необходимо, и в период революции – еще больше, чем в обыкновенное время».
Казалось бы, позиция несовместимая с тем, чтобы стать самым ярым защитником сталинизма. Возможно, тому способствовала его наивность? Свидетельство тому – отклик Роллана на присланное из Москвы анонимное письмо под заголовком «Писателям мира», опубликованное в газете «Последние новости» (Париж) и в других русских эмигрантских газетах (1927). В нем содержался упрек европейским властителям дум, посетившим СССР и восторгавшимся им. «Нам больно от мысли, – говорилось в нем, – что звон казенных бокалов с казенным шампанским, которым угощали в России иностранных писателей, заглушил лязг цепей, надетых на нашу литературу и весь русский народ!»
Свой ответ Роллан адресовал не анонимным авторам письма, а Константину Бальмонту и Ивану Бунину. Тут он пел в унисон с «Правдой», назвавшей письмо фальшивкой, сфабрикованной писателями-эмигрантами. «Я вас понимаю, – писал он им, – ваш мир разрушен, вы – в печальном изгнании. Но …почему вы ищете себе союзников среди ужасных реакционеров Запада, среди буржуазии и империалистов? …Меня в моей собственной стране тоже мучила цензура… Всякая власть дурно пахнет…»
Анри Барбюс
Его тоже, видите ли, мучила цензура… Смешно опровергать сравнение советской цензуры с французской. Что же касается слов о том, что всякая власть дурно пахнет – за ними стоит банальный посыл о политике как грязном деле, о подлости любого правительства. Однако в истории встречались и вполне приличные правительства, и, главное, если все плохи, тем самым любая власть выводится из системы моральных оценок и, значит, получает индульгенцию за прошлые и будущие грехи. Посыл этот слишком удобен, чтобы быть правдой.
Еще Роллан обратился к Горькому в Сорренто с вопросом: правда ли, что писателей в Советском Союзе угнетают? Нашел кого спрашивать! Горький уже не был тем правдолюбцем, который в революционные годы писал Ленину и его соратникам телеграммы об освобождении арестованных интеллигентов. В 1921 году он уехал за границу, чтобы никогда не возвращаться, но 6 лет спустя начал одобрять происходящее в СССР и засобирался обратно.
«В Советском Союзе писатели куда более счастливы, чем в буржуазных странах», – ответил Роллану Горький и в подтверждение назвал имена самых больших счастливцев. В числе названных – Борис Пильняк и Исаак Бабель. Первому из них оставалось до ареста 10 лет, второму – 12, оба из заключения не вернулись.
Съезд писателей, август 1934 года
«Крупные писатели буржуазии переходят на нашу сторону, – говорил в своем докладе на съезде Карл Радек. – Ромен Роллан, который несколько лет тому назад заявлял, что он чужд большевистской идеологии, теперь не только объявляет русскую мысль авангардом мысли мировой, но признает в пятилетке рождение нового общества. Великий французский поэт Андре Жид, который до этого времени метался между реальным представлением мира и башней из слоновой кости, …перед лицом героической борьбы советского пролетариата за новый строй заявил, к изумлению капиталистического мира, что он за СССР и был бы счастлив, если бы мог за него погибнуть. Старый скептик, разворачивающий раны капитализма своей гениальной насмешкой, Бернард Шоу выступил с горячей проповедью, что в Советском Союзе создается новый мир. …В Америке писатели, завоевавшие себе уже перед войной великое имя, как романист Драйзер, выступили с картинами великих социальных преобразований, происходящих в СССР».
У входа в Дом Союзов играл оркестр, на стенах развешаны портреты Шекспира, Мольера, Толстого, Сервантеса, Гейне. Делегатов приветствовали толпы москвичей. В работе съезда – вместе с шестьюстами советскими писателями – участвовали 43 иностранных, включая Луи Арагона, Жана-Ришара Блока, Оскара Марию Графа, Андре Мальро.
«Этот съезд – грандиозное доказательство того, что писатели, которые обычно склонны воображать себя уникумами, свалившимися с неба любимцами богов, здесь, у вас, овладели пролетарским духом», – говорил Мартин Андерсен-Нексё. А некоторым и не понадобилось им овладевать, ведь, по словам Иоганнеса Бехера, «появилось много рабочих-писателей. Лучшие из них независимо от того, начали ли они свою сознательную жизнь в качестве рабочих или деревенских пастухов, уже способны создавать вещи, которые по форме и содержанию стоят значительно выше среднего уровня всей буржуазной литературы нашей современности».
В прениях выступило два десятка иностранных писателей, и все в один голос славили СССР и ругали Запад. «Я почти уверен, что ни один приказчик во Франции не знает имен Жида, Дюамеля, Жюль Ромена, Мартена дю Гара, – сетовал Жан-Ришар Блок. – У вас в СССР – и это поражает прежде всего – сломан барьер между массовым читателем, даже с низшим образованием, и самой передовой интеллигенцией».
Выступление французского писателя было в русле советской пропаганды, делавшей упор на особые успехи советских людей в области культуры. «Мы достигли в этом отношении огромных успехов, говорю без всякого преувеличения, – восклицал Ворошилов на I съезде колхозников-ударников в феврале 1933 года. – Вряд ли найдется много таких крестьян в Европе и Америке, которые бы вышли на трибуну и без единой запиночки произносили длинные хорошие речи о строительстве новой жизни, нового человеческого общества».
Роллана не было, но ему был послан «братский привет». «Ромен Роллан, великий наш друг! – говорилось в нем. – Товарищ наш в труде и в борьбе! Мы протягиваем вам руку нашу, – ощутите ее тепло, ее силу и передайте на Западе наш привет всем писателям, всем работникам искусства, культуры и просвещения, встающим в общий антифашистский фронт».
«Учеников-ударников топили в колодце»
Роллан приехал в СССР год спустя, «по приглашению Горького», чтобы все «увидеть своими глазами». Сталин хотел заручиться его поддержкой, чтобы успокоить европейское общественное мнение, озабоченное массовыми репрессиями, последовавшими за убийством Кирова 1 декабря 1934 года.
«28 июня 1935 года днем состоялась в служебном кабинете т. Сталина беседа т. Сталина с Роменом Ролланом, – писала “Правда”. – Беседа продолжалась 1 час 40 минут и носила исключительно дружеский характер».
К его визиту в СССР хорошо подготовились. Роллан был объявлен главным писателем Запада и, главное, лучшим другом социализма. Вслед за изданием полного собрания сочинений театры готовили инсценировки его прозы, в Большом театре ставили балет «Кола Брюньон». Но все равно поражает, насколько льстиво он заговорил с вождем с самого начала, желая выведать у него, как связаны с убийством Кирова отправленные в лагеря люди («кировский поток»).
«Вы были правы, энергично подавляя сообщников заговора, жертвой которого явился Киров, – начал Роллан. – Но, покарав заговорщиков, сообщите европейской публике и миру об убийственной вине осужденных». После чего посетовал на то, что отсутствие информации «может вызвать и вызывает ложные или намеренно извращенные толкования некоторых фактов, порождающие тревогу …у многих из честных людей Франции».
В ответ Сталин понес нечто невразумительное: «Сто человек, которых мы расстреляли, не имели с точки зрения юридической непосредственной связи с убийцами Кирова. Но они были присланы из Польши, Германии, Финляндии нашими врагами, все они были вооружены, и им было дано задание совершать террористические акты против руководителей СССР, в том числе и против т. Кирова. Эти сто человек, белогвардейцев, и не думали отрицать на военном суде своих террористических намерений».