С какого-то времени я стал замечать, как изменилась Европа. Наши прогулки, купания и разговоры изменили ее облик — теперь она выглядела не как подросток, а как юная девушка. Она вытянулась, и в ее походке и талии, в ее тонких и стройных конечностях появилась упругость и грация, заставлявшие меня невольно любоваться ею, когда во время наших прогулок она перепрыгивала с камня на камень или закрывала ладонью глаза от яркого света. В ней что-то замерцало, заструилось, хотя, возможно, она сама еще не понимала того, что с ней происходит. Вглядываясь в эту перемену, в глубине себя я уже слышал, что эта девушка могла бы плотно войти в мою жизнь и ее судьба — слиться с моей.
Мне казалось, что она теряет терпение. Я чувствовал текущие от нее флюиды, безмолвный зов существа из иного мира. Это был еще один бездонный мир наряду с необъятным небом, еще одна головокружительная тайна. Ее мир проникал в меня, и я ловил себя на том, что смотрю на окружающие меня предметы ее глазами и стремлюсь поделиться с ней тем, что я вижу и чувствую, и она это понимала и принимала, и впитывала в себя мои ощущения и мысли. Нас влекло и отталкивало, мягкая влага обволакивала нас, побеги внутри нас тянулись друг к другу, обещая чудесную встречу, но мы чувствовали таящуюся за этим опасность и боялись открыться себе и друг другу.
Мир, который несла в себе эта вчерашняя девочка, меня пугал. Он открывался мне не через ум, а через сокровенную глубину во мне как противоположный, чужой и влекущий. Ее движения и жесты имели иную основу, ее побуждения казались мне то наивными и прозрачными, а то, наоборот, необычайно сложными, таинственными. Вдруг в ней что-то срывалось и куда-то летело, а потом останавливалось и прислушивалось к себе или отдаленному запаху или звуку. Иногда я сомневался в том, что мы с Европой принадлежим к одному и тому же человеческому семейству. Иногда я сомневался в том, что мы вообще существуем.
Параллельно я вынашивал мысль о побеге из большого сумрачного дома с телескопом под куполом. Как ни странно, обдумывание этого заведомо безнадежного плана приносило мне облегчение и тайную радость. Я представлял себе, как ускользну из дома под утро, когда утомленная Европа заснет на кушетке рядом с моим креслом. Я мечтал начать новую жизнь, поселившись в заброшенной пещере вблизи незатейливого ручья, которую заприметил во время одной из наших прогулок. Сосредоточив всю свою волю, все силы души, я мог бы стряхнуть с себя липкую паутину сна и вырваться в ту реальность, к которой стремилось все мое существо. Там в этой новой жизни ничто не отвлекло бы меня от главного дела — ни телескоп, открывающий бесконечные чудеса в своем бездонном колодце, ни напряженные отношения с Европой, которые с каждым днем становились все более затягивающими и необратимыми.
Иногда мне виделось — это был еще один вариант побега из клетки, подобный многим другим, проносившимся в моем воспаленном воображении — что я уплываю с этого острова, плыву в неизвестность, а потом попадаю в водоворот и просыпаюсь из этого кошмара. Образ Потока, который уносит меня в неизвестность, был очень ярким: светило солнце и лодка скользила по водной глади, а потом переворачивалась, и начиналось нечто невообразимое — я просыпался от собственного крика. Успокоив воображение, я отбрасывал эти картинки одну за другой.
Иногда я думал, что, покончив с собой, например, бросившись вниз с обрыва, я стану свободен. Но я знал, что смерть не даст мне облегчения, я опять буду втянут в новый Иллюзион, и его клейкая субстанция снова сделает меня слепой марионеткой, статистом чужого сценария, который я буду считать своей жизнью. Я закрывал глаза, отключал ум и чувства, но кто-то внутри меня смеялся над моими попытками освободиться. Я не успокаивался, не сдавался, я знал, что мой противник — во мне, он не может меня одолеть, рано или поздно он должен будет уступить, и тогда я вырвусь из плена.
Я был в отчаянии. Меня снова затягивал этот омут. Меня окружал новый — который по счету? Иллюзион, и от этого наваждения нельзя было освободиться. В Европе проснулись ее старые страхи и суицидальные мысли. Я пробовал профессионально ей помочь, но прежде я должен был вылечить себя. Я знал, что должен сказать «нет» всем приманкам, всем бесчисленным обликам обмана, нитям, опутавшим меня, моим глазам, разглядывающим знакомые предметы, уму, создающему теории и ищущему причины явлений — реальности, которая принимает бесконечные обличия и неотвратимо ведет меня к гибели.
Я должен был объявить войну этой реальности, но вместо этого я упивался картинами всемирного катаклизма — я представлял себе взрыв, падение метеорита, извержение вулкана, гигантский пожар, мне казалось, что великая катастрофа обрушит подмостки, спалит декорации этого мира и откроет мне Бездну, которую я жаждал увидеть своими глазами. Я ждал какого-то внешнего драматизма, события, которое произойдет само собой и спасет меня от бесконечных кругов повторений. Я ждал помощи от неведомых сил. Запутавшись в своих ожиданиях и фантазиях, я чувствовал опустошенность и усталость и радовался присутствию рядом девочки Европы, ее вниманию и сочувствию.
Новый круг моей жизни замкнулся: я был затерян в бездонном ночном небе, и в унисон с моим сердцем билось измученное сердечко Европы. Время не двигалось, однообразные дни сменяли один другой. Я ни к чему не стремился, ни от чего не уходил. Ночное бездонное небо захватило меня и стало моим ближним миром, моим Иллюзионом. А недоступный мне подлинный мир сделался моим наваждением, моей болезнью. Я больше не пытался увидеть его своим воображением, понимая невозможность этого. Принимая навязанный мне ближний мир, я отрицал стоящий за ним мир реальный. Отвергая ближний мир, я ни на йоту не приближался к реальному. Я шел к гибели, и вместе со мной к гибели шла поверившая мне и доверившая мне свою судьбу Европа. Моя жизнь стала пунктирной линией, где больше пропусков, чем линий. Прочерки были нечеткими, обрывались и не возобновлялись, пустоты участились.
Как-то ночью я рассматривал в телескоп причудливое созвездие Ориона, его Пояс и Щит, почти человеческую фигуру с ногами, руками, газовой и даже детородными органами в нижнем квадрате. Мне показалось, что в нем появилось что-то непривычное. Сверившись с атласом, я обнаружил в верхней части созвездия бледное пятнышко с меняющимися на глазах контурами. Больше всего это пятнышко напоминало фигурку коня.
Испуганный, я попросил Европу подтвердить то, что я вижу, и она тоже отчетливо увидела маленькую лошадь. Однако ближе к рассвету фигурка пропала, а следующей ночью ее нигде больше не было. Следующей ночью на том же месте я обнаружил большую конскую голову, которая трансформировалась в фигуру бегущего человека. Вокруг этой бегущей фигурки полыхало оранжевое пламя. Человек отбивался от пламени, но оно все больше разгоралось, пока, наконец, человек не исчезал в этом пламени. Европа с ужасом наблюдала эту картинку.
Мне запомнилась последняя судорога Иллюзиона. Мы с Европой стояли в саду, окружавшем наш дом. Праздничный свет струился с неба и разливался по саду, смешиваясь со свежестью листвы и ароматом цветов. Бабочки порхали, шмели жужжали, цветы шевелили головками. Хотелось жить и безоглядно отдаваться обману! Хотелось верить раскинувшемуся перед глазами наивному миру: голубым холмам, бездонному голубому небу, искрящейся под ногами траве, извилистой тропке, ведущей к берегу. Хотелось петь, кружиться и говорить глупости. Вот он, единственный мир, полный благоухания и красок, почему я стремлюсь к каким-то призракам!
Почувствовав мое состояние, Европа начала петь:
— Да — да — да — да!
Она кружилась по берегу, широко раскинув руки, и пела:
— Да — да — да — да!
И я начал кружиться вместе с ней, и губы мои повторяли:
— Да — да — да — да!
И вдруг лицо девочки передернулось гримасой боли, руки ее бессильно опустились, и пронзительно, изо всех своих сил она закричала:
— Не — е — е — е — е — т!!!
На меня снова навалились отчаяние, боль, смерть, ночь. Опустошение было почти мгновенным. Мир померк. Полнота и пустота опять поменялись местами. Ближний мир оказался провалом, а дальний — реальностью. Мы вернулись в наш дом, в его безнадежный сумрак.
Дальнейшее произошло слишком быстро и неожиданно для того, чтобы я, уже давно находившийся в состоянии оцепенения, смог вмешаться и что-то сделать. Был вечер, мы только что закончили ужин. Я услышал едкий удушающий запах дыма. Европа нехотя ушла в глубину дома, чтобы взглянуть на источник запаха и, вернувшись, попросила меня сходить за водой. Очевидно, она хотела залить тлеющий мусор, оставшийся от прежних жильцов этого дома. Она вручила мне пустое ведро и вытолкала наружу. Помню, я стоял в саду и оглядывался, не понимая, почему Европа отправила меня одного, а сама осталась в доме. Все же я решил быстро сходить на берег и принести воду. Я не мог даже предположить, что произойдет.
Когда я вернулся с ведром воды, дом пылал, пламя рвалось наружу. Я открыл дверь и отпрянул — в прихожей бушевал огонь. Я выплеснул в него воду, но потушить пожар одним ведром воды было немыслимо. Тогда я начал кричать и звать Европу. Я звал ее снова и снова. В ответ я слышал шум разгорающегося пламени. Пройти в здание было невозможно. Тогда я вспомнил о маленьком окне в задней части дома и побежал туда. Всегда открытое, окно оказалось закрытым ставней.
Надеясь на чудо, я смотрел по сторонам, но чуда не происходило. Дом горел, густой дым валил из раструба для телескопа. Я всегда был нерасторопен и неловок в решительные минуты, здесь я тем более не мог ничего сделать. Снова я бежал к заднему окну, искал черный ход, метался. Откуда-то появилось двое молодых людей, они молча стояли на берегу и смотрели на горящее здание.