— Цератозавр! — цератозавр[7] Северного полярного круга! — пробормотал отец Лаванье, выбивая зубами дробь.
— Цератозавр! — цератозавр Северного полярного круга! — пробормотал отец Лаванье, выбивая зубами дробь.
Чудовище остановилось едва ли в двадцати шагах от нас, улеглось на громадное брюхо и уставилось, не шевелясь, на красный диск солнца, окрашивавший все вокруг таинственным светом.
Целых десять минут, прикованные к месту какой-то странной, необоримой силой, мы рассматривали это ужасное видение.
Мы, однако, всецело владели своими чувствами и ни тогда, ни теперь ни на миг не сомневались, что оно было явью. Перед нами было живое существо, не иллюзия и не призрак.
Цератозавр повернул огромную шею, но нас, похоже, не заметил. От земли до холки было не меньше восемнадцати футов. Длина тела, от раскрытых челюстей с торчащим над ними, как у носорога, рогом и до кончика хвоста, составляла по крайней мере пятьдесят футов. Шкура с жесткой серовато-черной щетиной напоминала шкуру дикого кабана. Брюхо было покрыто толстым слоем грязи.
Батлер вернулся к нам и шепнул, что по его оценкам животное весило около тридцати тонн.
Цератозавр внезапно задвигал челюстями, пережевывая толстый ком какой-то вязкой пищи, и мы услышали звук, похожий на хруст мелких костей. Затем он резким движением поднялся на задние ноги, испустил рычание — неописуемый, гулкий, ужасающий звук — с неожиданным проворством развернулся и гигантскими прыжками, похожими на движения кенгуру, стал спускаться в ущелье.
24-го числа мы с Батлером, отдохнув два дня, отправились в Доусон-Сити, собираясь вытребовать у губернатора пятьдесят вооруженных людей и мулов.
На этом мой рассказ завершается. Весь город с месяц потешался над нами, a «Dawson Daily Nugget»[8] опубликовал обо мне статью, в одно и то же время лестную и сатирическую, под заголовком «Подражатель Эдгара По»[9].
Фотография когтистой лапы динозавра из нью-йоркского музея.
Уиллис Кнапп Джонс. Ужас юнгас[10]
— Страх? — переспросил исследователь, быстрой и нервной рукой отставляя в сторону стакан с шербетом. — О, думаю, я робел не меньше любого другого… но со временем страх отступает, я полагаю.
Некоторые из гостей, присутствовавшие на званом обеде, выказали не более чем вежливый интерес, но дебютантка Грейс Демминг, дочь хозяйки дома, глядела на виновника торжества с восторгом, как будто тот был сверхчеловеком.
— И вы никогда не боялись, мистер Винслоу? — спросила она чарующим контральто, не сводя с гостя широко расставленных серых глаз.
— Я никогда и близко не испытывал такого страха, как любят описывать в романах — знаете, когда ледяное дыхание ужаса пробирает героя до глубины души… хотя… однажды…
Миссис Мейсон, величественная пожилая вдова, сидевшая рядом с ним, быстро вмешалась, словно ожидая услышать пикантную сплетню.
— Что-то жуткое? — спросила она. — О, нам-то вы смело можете рассказать. Едва ли случай настолько неприличен, как те, о которых мы ежедневно читаем в газетах.
— В нем нет ничего скандального, — ответил путешественник. — Я не хотел создать у вас такое впечатление. Собственно говоря… сказать по правде, я пытался изгнать все это из памяти, но воспоминание возвращается снова и снова, а никакого объяснения я найти не могу.
Серые глаза мисс Демминг глядели на него с мольбой. Весь вечер он невольно чувствовал на себе ее неотрывный, испытующий взгляд.
Теперь ему почудилась в девушке странная отчужденность: она была точно отрезана от всего мира. Инстинкт исследователя побуждал его узнать ее ближе. Как-то он отправился в Афганистан лишь потому, что услышал рассказ о храме в Мангфу, где некий занавес скрывал таинственный предмет — из видевших его выжили только двое. Ему хотелось сорвать покров тайны.
— Боюсь, я вас разочарую, — снова заговорил Винслоу. — Что вызвало страх, я и сам не знаю, да и подробности изложить не смогу: дело в том, что меня потрясло выражение ужаса в глазах другого человека, — он махнул рукой, будто отгоняя теснившиеся в сознании воспоминания. — История не самая приятная. Мне кажется, лучше будет о ней просто забыть.
Слова Винслоу лишь разожгли любопытство гостей. Все просили его продолжать — все, кроме мисс Демминг; но именно ее полуоткрытые губы и загадочные глаза заставили его нехотя приступить к рассказу.
— Это случилось в Боливии — Боливии, неисследованной стране, где может произойти что угодно. Я жил тогда в Ла-Пасе и изучал наследие инков. До меня стали доходить удивительные слухи о каком-то неведомом животном, которое якобы видели индейцы департамента Бени[11]. Столичные ученые пытались убедить всех, что описание соответствовало диплодоку либо какому-нибудь похожему на него ископаемому животному.
Гости с недоумением переглянулись, и Винслоу понял, что большинство из них ровно ничего не знали о диплодоке.
— Диплодок, — поспешил объяснить он, — это огромное существо высотой от десяти до пятнадцати футов и длиной около сорока футов, жившее многие тысячелетия назад, в эпоху плейстоцена. Затем явились тираннозавры и покончили с ними. Вероятно, вы видели в музеях скелеты и изображения диплодоков — они походили на кенгуру с длинным, сужающимся к концу хвостом. Как бы то ни было, эти индейцы из джунглей уверяли, что видели существо, вымершее 25,000 лет назад или того раньше!
Признаюсь, я и не думал верить в подобную чушь и решил, что дикари окончательно спятили от жевания листьев коки. Но газеты с радостью печатали такие выдумки, как было с существом, позднее замеченным в Аргентине. Кончилось тем, что дома члены комитета прочитали эти сообщения и телеграфировали мне, велев их расследовать. Я не возражал. Я люблю Боливию. На свете нет более интересной для иностранца страны, теперь же мне представлялась возможность посетить отдаленные области Боливии, где я никогда не бывал.
Мне нужны были еще несколько понго — индейцев-носильщиков, способных поднять и нести на плечах даже толстый ствол дерева. В поисках их я натолкнулся на Маньона, точнее, он натолкнулся на меня. Никто не мог сказать о Маньоне ничего определенного. Он был молчалив и целыми днями ничего не делал, только грелся на солнце, посиживая на площади перед зданием Конгресса, а с наступлением холодных сумерек скрывался в своем пансионе. Поговаривали, что он не в своем уме. Он появился в Ла-Пасе несколько месяцев назад, причем никто не знал, откуда. В Боливии немало беглецов из других стран, и люди привыкли не задавать слишком много вопросов, но временами я начинал подозревать, что Маньон и сам мало что знал о себе. У него была масса неприятных привычек. В его череп, например, была вделана серебряная пластинка: впадая в задумчивость, он начинал постукивать по ней пальцами. Это напоминало мне стук ключа беспроводного телеграфного аппарата. Может, он пытался с помощью постукиваний привести свои мысли в порядок.
Маньон никогда не рассказывал, как и где обзавелся серебряной пластинкой — или хромотой. Как-то раз, во время путешествия, я заметил на его теле шрамы. Он объяснил, что с кем-то, кажется, повздорил и ему хорошенько намяли бока; словом, не объяснил ничего.
Но в целом он был человеком симпатичным и мог заменить моего секретаря, который слег с дизентерией. Я согласился дать ему работу. Маньон обладал каллиграфическим почерком, держал носильщиков в узде и оказался мне очень полезным.
В день отъезда из Ла-Паса он предстал передо мной в выцветшем и поношенном комбинезоне летчика с двойными крылышками на груди. Извинившись, он пояснил, что другой полевой одежды не нашел и не хотел беспокоить меня просьбой выдать ему аванс. Позже он проговорился, что служил в эскадрилье «Лафайет»[12], но это была откровенная ложь. Я видел списки летчиков эскадрильи — там не было ни одного похожего имени.
Будь я суеверен или наделен пророческим даром, мы ни за что не тронулись бы в путь; к сожалению, человек не может знать, что его ждет впереди. Не стану описывать наше путешествие. Утомительные дни тянулись один за другим. Все краски палитры живописца бледнели перед великолепием джунглей, и все пытки инквизиции казались ничтожными в сравнении с нашими муками. Иногда мы часами брели по колено в траве, а сквозь завесу дождя приходилось в прямом смысле слова продираться силой. Когда дождь переставал, жгучее солнце в мгновение ока превращало джунгли в парную баню, и мы начинали задыхаться. Но несмотря на все испытания, Маньон напевал не переставая. Думаю, он знал только одну песню — но когда мы, измотанные до предела, с трудом тащились вперед, его пение помогало.
Он, очевидно, никогда прежде не бывал в джунглях. Все казалось ему чудесным. Помню, я шел, думая только о том, как заставить себя сделать еще два-три шага, а Маньон вдруг останавливался и начинал расспрашивать меня о какой-то незнакомой ему птице, сидевшей на ветке змеиного дерева.
В стрельбе из револьвера он не знал равных. Никогда не видел, чтобы кто-либо так быстро выхватывал револьвер и стрелял с такой точностью. Однажды, — Винслоу содрогнулся, — с ветки над тропой свесился боа-констриктор и молниеносным броском свернул шею одному из наших индейских носильщиков. Я шел следующим, но не успел я потянуться за револьвером, а эта похожая на таран голова отпрянуть, как Маньон всадил в змею три пули. Затем, как ни в чем не бывало, он перезарядил револьвер. Любопытства ради я сосчитал его пульс — он бился безмятежно, как у ребенка, руки ничуть не дрожали. Да, нервы у моего спутника были стальные. Вот почему случившееся так чудовищно…
Исследователь вновь замолчал, глотнул воды и чуть дрожащей рукой поставил стакан на стол. Затем он продолжал: