— Должно быть, казнь вершат, — пояснил михмандр прислушиваясь. — Кожу сдирают…
— Это за что же?
— Может, за дерзкое слово против хана, а то, может, кто пятины в ханову казну не внес. Всякое бывает.
Кузьма, зло усмехнувшись, сильной рукой толкнул Ивашку.
— Пошли коней седлать!
Из гор выехали к полудню, крутым спуском. Кони ступали с опаской, приседая на задние ноги, из-под копыт сыпался камень.
У подножия горы перед посольскими людьми неожиданно возник глинобитный, желтый городок, весь перегороженный глухими пересохшими стенами. Лишь только первые стрелецкие кони ступили на окраину, как из-за угла навстречу им показался отряд всадников, а за всадниками толпа горожан, ожесточенно бивших в литавры и накары.
По знаку великого посла трубачи подняли трубы и ответили на привет. Приблизившись к посольскому поезду, всадники на ходу повернули коней, тотчас же повернулись и горожане и двинулись по улицам, продолжая бить в литавры и накары и оглашая воздух громкими несогласными криками. Взметнулась мягкая серая пыль, по щиколотку покрывавшая землю, и окутала посольский поезд душным, горячим облаком. Люди задохнулись, закашляли.
Когда посольские люди выехали на площадь, там уже было полно народу.
— Ей-ей, Ивашка, а наша-то землица… п-чхи!.. все поближе к господу будет!
— Верно, что так… — Ивашка с трудом разомкнул пересохшие губы и повел мохнатой от пыли бровью.
Когда выехали на площадь, там уже было полно народу, сбежавшегося со всего города на бой литавр.
Из-за стен, через калитки и бреши, высыпала полуголая чернокудрая детвора; появились на улицах молодые персиянки, древние старцы на ишаках сновали по площади, щуря на московских людей подслеповатые глаза.
— Семен, ай Семен, прикажи выбираться в поле, — шепнул толмач великому послу, — а то людям не под силу больше…
— Нельзя, в обиду станет.
Воевода в голове отряда молодых воинов подскакал к дьяку и выкрикнул короткий привет.
— Да хранит аллах твое здоровье! — перетолмачил Афанасий Свиридов, покачал головой и добавил с ласковой усмешкой: — Ишь ты, какой молодец, а ничего боле не придумал…
Дьяк открыл было рот для столь же короткого ответа, но тут михмандр, сжав коню бока, стремительно подался вперед и стал быстро и сердито что-то говорить воеводе на своем языке. Воевода слушал с почтением, но без страха; а затем вдруг рявкнул ему что-то в ответ, словно пальнул из ружья, вздыбил коня, резко повернул его на задних ногах, взмахнул рукой и поскакал прочь, увлекая за собой воинов.
Стоявшая сомкнутым кругом толпа испуганно шарахнулась в стороны.
Афанасий Свиридов разъяснил дьяку, в чем не поладили между собой воевода и михмандр:
— Корил его михмандр: позор, говорит, накликал ты на нашего господина, гилянского хана. Явится, мол, царский посланец к шахиншаху, нажалуется ему, надсмеется: вот, мол, какие дурни хану гилянскому служат, добрых обычаев не ведают, красных слов гостю сказать не могут…
— А тот?
— А тот, озлившись, крикнул: я, мол, с ханом вместе шахиншаху служу. А его Аббасову величеству потребны не одни только болтуны, вроде тебя, а и добрые воины против недругов турков…
— Славно! — заключил дьяк, повернулся к михмандру и ласковым голосом спросил: — Как имя этому доброму воину?
— Али Гуссейн, сын ослицы и мула!
— Запиши, Ондрей: Али Гуссейн, добрый воин, верный слуга шах-Аббасова величества. Как приедем в Казвин-город, напомни просить ему награду за приветную встречу. А ты, Афанасий, скажи приставу, чтобы не смел он чинить этому Али Гуссейну какого зла…
14
Выбравшись из городка, посольский поезд в скором времени подошел к чистой, быстроводной речке, сбегавшей с гор.
— Семен, ай Семен, — потянул великого посла за рукав подьячий Ондрей Дубровский. — Указал бы людям искупаться…
— Еще чего! И без того проволока немалая вышла.
— Притомились в этаком пекле, да и пылища непомерная.
— Не встревай, знай свой шесток. В Лангеруд придем, искупаются.
— Блюсти себя людям надобно, — нудил подьячий, — глаз-то чужой, к дурному приметливый. Каковы в Лангеруд-то город придут? Черта черней! Укажи, Семен…
— Ведь вот присосался, пиявка!
— А и верно, — ласковым голосом вступился толмач Афанасий Свиридов, сердобольная душа, — чего людей зря томить? Да и нам с тобой, Семен, не грех водицей речной сполоснуться!
— Ладно уж, — хмуро согласился дьяк. — Да чтоб мигом.
Люди прытко соскочили с коней, сбросили с себя докучную одежду и с разбегу кинулись в речку. Неожиданный холод ожег кожу, перехватил дух, судорогой свел тело.
— Ух ты… дьявол! — Ивашка обомлел, ляскнул зубами и стал барахтаться в воде, чтобы согреться. Но толку от того не было, холод схватил за самое сердце, у Ивашки не стало дыхания, и он из последней силы рванулся к берегу.
А на берегу, будто на горячих угольях, тряся мокрыми бородами, скакали и прыгали нагие дворяне, боярские сыны, стрельцы, кречетники, собольщики, причетники, челядинцы, да и сам великий посол в чем мать родила попрыгивал в сторонке и злыми словами ругал подьячего:
— Недоросток! Кощей! Ехидна! Сам-то небось одни ступни замочил… людей ему соблюсти… пекло… пылища… советчик какой выискался…
Тучного, белотелого, холеного толмача Свиридова била крупная дрожь, но по летам припрыгивать да прискакивать было ему неспособно. Неверными руками натягивая на себя рубаху, он запинаясь приговаривал, чтобы отвести от подьячего гнев великого посла.
— Эх, и славно же… спо… сполоснулись… даже в мыслях про-прояснение… а двое, глянь-ка, еще по… полощатся… кто бы такие?
— Так то Куземка-стрелец да Никифор-поп! Вот бедовые!
Уже и все посольские люди выкатили на них глаза. Да и персидская стража, и погонщики, и сам михмандр, разинув рты, глядели на двух молодцов, то всплывавших вверх, то нырявших в ледяную, прозрачную глубь.
Ивашка постоял, подивился, снова скинул с себя натянутую было рубаху, гикнул, разогнался — и бултых в речку! На этот раз обошлось. Ивашка быстро поплыл к своему дружку, с веселым криком расталкивая воду крепкими руками. Вдоволь повозившись, все три молодца с ожженной докрасна кожей выбрались на берег.
— Ох, и осрамили же вы меня, братие! — укорял своих здоровенных причетников поп Никифор. — Того ли ждал от тебя, Илья, послушливый отрок! От тебя, Павел! От тебя, Фока! И-их, придем на Москву, засмеет нас игумен Парфен! Давай рубаху, ты, тьма египетская!
— И без рубахи пригож будешь, — смеясь, сказал молодой Илья, тонкокостый, тонколицый отрок, засовывая за скуфью попову рубаху. — Попляши малость, согреешься!
— Мне плясать не по чину, да и бык завсегда с телком управится… — И Никифор под хохот причетников навалился на Илью, поверг его наземь, подмял, подергал за волосы, добыл рубаху и, придерживая отрока ногой, стал не спеша одеваться.
Но вот пропела труба, и снова пошел посольский поезд наворачивать версты.
Опять замелькали мимо вспаханные поля, деревеньки, рощи. К обочине дороги выходили персидские мужики, бабы, высыпала детвора. Людям уже и скучно стало глядеть по сторонам: глаз притерпелся к чужому краю. К тому же невыносимо томил жар. Иные, покачиваясь в седле, думали свою думу, иные подремывали, не смежая век, не сгибая стана: и во сне надлежало блюсти себя под чужим, приметливым глазом.
И все же случилось, один не соблюл себя. Сначала вывернулся из крепкой руки его длинный бердыш, а затем и сам всадник, круто качнувшись в седле, грохнулся оземь и застыл в красном своем кафтане на серой, покрытой пылью дороге. Поезд разом остановился, заржали кони, вздыбленные натянутым до отказа поводом, по рядам пробежал тревожный шепот.
— Никак Жижин Васятка? — Великий посол привстал в стременах и с тревогой посмотрел в голову поезда. — Верно, соснул, анафема!
— Он и есть, Васятка, десятник стрелецкий… — тихо сказал подьячий. — Только вряд ли соснул, не таковской…
— «Не таковской»… Вот придем в Лангеруд, прикажу отхлестать батожьем пса нерадивого! — И великий посол, повернув коня, поскакал вдоль дороги к голове поезда. Вслед за ним двинулись толмач, подьячий и михмандр.
Васятка Жижин как упал с коня, так и остался лежать, уткнув лицо в дорожную пыль.
— Васятка! — грозно крикнул великий посол. — Ты чего?
Маленький, сухонький подьячий, проворно соскочив на землю, отвалил тяжелую голову Васятки. Глаза Васятки были широко открыты, лицо желто, под глазами темнели синие круги.
— Помер Васятка… — Не вставая с колен, подьячий достал из широченного кармана глиняную флягу с водицей и ладонью омыл запыленное мертвое лицо. — С чего бы только?
15
— Да… с чего бы только? — озабоченно повторил великий посол и внимательно оглядел ряды посольских людей. — Тимошка! — окликнул он стрельца, скакавшего в походе рядом с покойным десятником. — Не замечал ли чего за Васяткой? Может, жаловался или что?
Тимошка молчал, свесив голову, грудь его тяжко и надсадно дышала.
— Слышь, Тимошка! Да езжай ты сюда! Сюда, сюда вот! Башку-то вздень, гляди на меня! Ничего, говорю, не замечал за Васяткой?
— Как не приметить… жалобился… выламывало его, а потом уж и вовсе сник…
— Чего ж он смолчал?
— Государево дело, говорил, сполнять надобно… Ой батюшки-светы!.. — И Тимошка, опустив бердыш, скользнувший на землю, как-то странно выгнулся телом и вылетел бы из седла, если бы дьяк не схватил его за пояс и не удержал на месте.
По указанию дьяка двое стрельцов сняли Тимошку с коня и уложили на кошму в стороне от дороги, на зеленой траве.
Сперва он бился в их руках, потом затих, словно немочь отпустила его, и лицо медленно покрылось тем же цветом куриной слепоты.
— Ай полегчало? — спросил один из стрельцов.
Тимошка не ответил, только тяжко, со свистом, вздохнул и чуть заметно повел головой.
По ту сторону дороги челядинцы стали копать могилу, чтобы навек схоронить тело Васятки, сына Жижина, стрелецкого десятника.