Никифор махал кадилом над мертвым телом, причетники пели положенные молитвы, и в их грубые, сильные голоса вплетался тонкий девичий голос послушника Ильи; плотники быстро ладили из нетесаных досок гроб.
Отстояв несколько молитв, великий посол неприметно поманил к себе толмача Свиридова и отошел с ним к михмандру. Тот, пригорюнившись, стоял у своего коня.
— Ну чего тебе, сказывай! — сердито спросил дьяк. — Зачем звал?
— Говорю тебе, — словно бы проснувшись ото сна, начал михмандр, — то огненная немочь, болотная горячка! Мне ли того не знать? Этот мор навел на людей туман, тогда, на ночном привале. А потом они искупались в холодной реке, и немочь распустилась в их теле, как ядовитый цветок! Твои люди умрут от огненной немочи, а мне держать за них ответ пред шахиншахом, солнцем вселенной. А шах и без того гневен на моего господина! И не сносить мне бедной моей головы! Ах, зачем ты не послушал меня…
Великий посол важно положил руку на плечо михмандра.
— Не страшись шах-Аббасова гнева, пристав, — сказал он. — Я скажу шахиншаху, что твоей вины нет в смерти моего человека.
— О, смерть не пощадит и других твоих людей!
— … в смерти нескольких моих людей, если господь то допустит. Но за что же гневен шахиншах на твоего господина?
Михмандр зло насупился и отступил на шаг:
— А зачем тебе знать об этом, царский посланец?
— Разве ж я неволю тебя? Не желаешь говорить — и не надобно. — Дьяк повернулся к михмандру спиной и пошел прочь.
Афанасий, переведя слова дьяка, поспешил за ним.
Но михмандр обогнал их и загородил путь:
— Поклянись, царский посланец, что не употребишь во зло…
— Что тебе в моей клятве? — равнодушно сказал дьяк. — Ты в аллаховой вере крещен, а я в православной, христианской. Да и стоит ли такая безделица клятвы? Я-то в простоте думал, что долг платежом красен…
Михмандр помедлил, затем доверительно склонился к толмачу и тихо сказал:
— Шахиншах, солнце вселенной… хотел похитить любимую жену из сераля моего господина…
Дьяк сердито посмотрел на михмандра.
— Скажи ему, Афанасий, не по еловы шишки ехал я за море, а по делам государским!
— Как знаешь… как знаешь… — смущенно забормотал михмандр. — А только клянусь аллахом… — Он помолчал, опустив глаза. — Ладно, я скажу тебе правду, всю правду скажу. Шахиншах прослышал, будто господин мой… замыслил отложиться от персидской державы, заключить союз с турецким султаном…
— Ну, далее, далее…
— Клянусь аллахом, я сказал тебе все, царский посланец!
— Ой ли? — Великий посол покачал головой и погрозил михмандру пальцем. — А сколь верен сей слух, достигший ушей шах-Аббасова величества?
— Это другие ханы из зависти оговорили пред шахиншахом моего господина!
— Что ж, — усмехнулся великий посол, — хвала тебе, если тебе хан дороже твоей головы. Раз так — пусть он и защищает верного своего холопа. А меня, будь добр, от этого уволь! И без тебя не оберешься хлопот…
— Но ты же обещал, царский посланец!
— Да и ты, помнится, обещал всю правду сказать, а заместо правды слушок пересказал. Слухом-то земля полнится…
— Чего же ты хочешь от меня? Я последний раб у моего хана, я сказал тебе все, что слышали мои уши!
— Сам должен знать, чего хочу. А коли ты последний раб у хана своего, так тебе и в ответе за хановы козни не быть. А уж за моих людей на тебе, на приставе, весь ответ! Вот и рассуди свою выгоду.
— Выгоду… — горько пробормотал михмандр и поник головой. — Направо смерть, и налево смерть…
— Твое дело, выбирай.
— А если не умрут твои люди, если обойдет их огненная немочь? Ведь и такое бывает…
— Дай-то господь!
— Дай-то аллах! Нет, я пока ничего не скажу тебе более, царский посланец. Ступай и хорони своего мертвого!
16
Васятку Жижина по чину отпели, поставили могильный крест, переломив надвое молодое придорожное деревцо, да и отправились дальше к городу Лангеруду, за которым кончалось ханство Гилянское. Тимошку великий посол хотел было оставить на постое в одной из деревень. Но Тимошка, как ни слаб был, отказался; его подняли в седло, за спиной его сел челядинец и поддерживал болящего за плечи.
В десяти верстах от того места, где умер Васятка, челядинец, придерживающий Тимошку, склонился к своему соседу и тихо сказал:
— Похоже, кончился Тимошка, сквозь кафтан холод проступает. Оповести десятника…
Когда весть о смерти Тимошки по рядам добежала до нового десятника, Кузьмы Изотова, тот, не спросясь великого посла, приказал:
— Пусть до поры придерживает Тимошку-то…
И поскакал мертвый Тимошка по персидской земле на город Лангеруд.
А огненная немочь стала уже подбираться и к другим посольским людям. У одних еще только начинало ломить тело, бросало то в холод, то в жар, а у других уже лицо покрылось страшной, предсмертной желтизной.
— Ой, Семен, немочь-то, кажись, по людям пошла! — в тревоге шепнул толмач Свиридов великому послу. — Вон того, с краю, будто ветром шатает… И Фоку-причетника… И Егорку-стрельца… И Ивашку… Господи боже ты мой!
— Не вижу, что ль… — сквозь зубы сказал дьяк.
— Дай отдых, того гляди, повалятся… Беда-то какая!
— Нельзя, проволока. Авось стерпят.
— Да где ж стерпеть, ведь смертная немочь…
— Молчи, Афанасий! И я смертен, не ровен час, свалит меня недуг, кто тогда шаху Аббасу государское тайное слово молвит?
Михмандр ехал по левую руку великого посла, охваченный страхом. Смерть подбиралась то к одному, то к другому из посольских людей. А к тому еще царский посол воротит от него лицо, будто от виноватого, и не дарит его ни единым словом. Быть беде, гневен и короток на расправу шах Аббас! А хану гилянскому что: выдаст его на смертную муку, а то и сам, в угоду шахиншаху, заживо сдерет с него, михмандра, шкуру…
— Держись, Фока! — зычно крикнул поп Никифор и, перегнувшись в седле, ухватил за пояс недужливого своего причетника.
Удержался Фока, подхваченный сильной поповой рукой, охнул, выпрямился. А уж круто качнуло причетника Павла. Не удержался Павел, рухнул с седла, грохнулся оземь, но с маху стал, будто вкопанный в землю, его конь.
Великий посол подал знак, и поезд остановился как раз против персидского селения, вытянувшегося вдоль дороги. Сойдя с коня и оглядев всех людей своих, великий посол насчитал без малого четыре десятка больных, пятерых мертвыми сняли с седел, шестой, причетник Павел, лежал на дороге.
Мертвых похоронили в широкой могиле, накрыв единым крестом. Затем по приказу великого посла михмандр позвал из селения персидских мужиков и велел им сесть за спинами больных и поддерживать их в пути за плечи. Мужики поохали на чужую кручину и с хвоста полезли было на коней.
— Куда прешь? — слабым голосом отозвался Ивашка Хромов и, не оглядываясь, съехал с седла к хвосту. — Нужен ты мне!
— Но-но! — разомкнув спекшиеся черные губы, сердито прикрикнул стрелец Егорка и двинул коня из-под мужиковой руки. — Сам доскачу!
И по всему поезду, из конца в конец, слышались окрики:
— Брысь, приятель!
— Я те не баба, обниматься!
— Не твой конек, скидавайся!
— Самому тесно, отчаливай!
— А ну тебя к бесу, сосед!
Постояли персидские мужики около коней, помялись, покачали головами, да и пошли было прочь. Но тут великий посол, осердясь, приказал снять с коней и оставить на постой всех больных, кто не примет к себе персидского мужика. Тут уж все, как один, перестали противиться, и поезд, недолго помешкав, медленной рысью двинулся на Лангеруд.
17
— В Лангеруде я покину тебя, царский посланец… — тихо сказал михмандр.
Дьяк смолчал. Затем, поднявшись в седле и горестно покачивая головой, оглядел недужливых своих людей. Одни без сил отвалились на руки персидских мужиков, другие еще держались в седле и только время от времени, словно для отдыха, откидывались назад.
— От Лангеруда я поверну обратно, царский посланец… — повторил михмандр, тревожно следя за дьяком. — Там встретит тебя ближний человек шахиншаха, солнца вселенной…
— С богом, — отозвался наконец дьяк и, помедлив, добавил: — Жди теперь награды от шах-Аббасова величества за труды свои!
— Как можешь ты так говорить, царский посланец! — в страхе вскричал михмандр. — Я ли не предостерег тебя тогда, на той гиблой поляне!
— Так я ж всего только и говорю: жди награды.
Михмандр повернулся в седле и взглянул в глаза великому послу:
— Ты говоришь — награды, а думаешь — плахи!
— Вольно ж тебе гадать в моих думах, — повел плечами великий посол.
Михмандр схватил руку дьяка, державшую повод:
— Погляди на меня, царский посланец, ну, погляди же!
Дьяк обернулся к михмандру.
— Ты грозишь мне смертью, но ты сам скоро умрешь, царский посланец! Огненная немочь уже охватила твое тело! Ты не придешь в Казвин-город, не предстанешь пред светлые очи шахиншаха, солнца вселенной!
— Врешь, собака! — побледнев, сказал толмач Афанасий и неверным голосом перевел дьяку слова михмандра.
— И вовсе не врет… — сурово молвил дьяк.
Тут только, приглядевшись, увидел Афанасий, как опало за день полное лицо дьяка, как потускнели его глаза.
— Скажи ему: про то мне самому ведомо. И еще скажи: только я, великий посол, и мог уберечь его от шахова гнева. Все люди мои таят зло против него, пристава, и, если хоть один из них дойдет до Казвин-города, не миновать ему, приставу, плахи!
— Но ведь ты можешь указать своим людям, царский посланец, — молящим голосом сказал михмандр. — Тебе ли не знать, что я…
— Мне нынче о своей душе забота, а не о суете земной. О-ох!.. — И дьяк потянулся в тяжкой истоме.
С полверсты проехали в молчании, слышалось только трудное, надсадное дыхание дьяка.
— Ай неможется? — тихо спросил Афанасий.
Дьяк не ответил, припав к конской гриве.
— А если я открою тебе… всю правду, что и шахиншаху, солнцу вселенной, неведомо? — снова заговорил михмандр.