— Нас выдадут большевикам, но ударить в грязь лицом нельзя. Нас ждет смерть и ее принять надо гордо и прямо, а не ползать.
Затем, он высказал удивление по поводу того, что Походный атаман Доманов не сумел поставить дело разведки так, чтобы, хоть частично, знать, что их ждет.
— Жаль наших казаков и семейства, оставшихся без офицеров, — добавил он, — но я верю в то, что не все они попадут в руки большевиков и что мир узнает правду.
Доманов всем происходившим был подавлен. Несмотря на слова П. Н. Краснова, обращенные к ним, он, все же, погоны снял.
Генерал Петр Николаевич ночью написал на французском языке петицию английскому королю, в которой говорил, что если его и его прямых сотрудников и родственников Англия считает военными преступниками, то все они готовы подчиниться приказу о выдаче, но он просит остальных людей сохранить от смерти, так как они не виноваты. Конечно, на эту петицию он ответа не получил.
«Утром 29 мая нас насильно погрузили в машины. У меня до сих пор на ладони руки остался след английского штыка-ножа.
Мы с отцом помогли Петру Николаевичу сесть в автобус, в котором он занял место с правой стороны у окна. Рядом с ним Семен Краснов, а сзади мы с отцом.
Насколько я помню, в автобусе, кроме указанных лиц, были: Шкуро, Соламахин, Доманов, Головко, Воронин, Васильев, Моргунов, Зимин, Бутлеров, Марков (из Загреба) и еще несколько человек.
В автобусе у задних дверей поместились три английских автоматчика.
Прекрасно помню, как Петр Николаевич, садясь в автобус, перекрестился широким крестом и сказал:
— Господи! Сократи наши мучения!
Мы ехали впереди колонны. Проехав Виллах, остановились на пять минут на привал и вышли из машины. Я чуть не остался, но, уже когда машина двинулась, меня кто-то окликнул. Машина остановилась, и я вошел в нее. Нас повезли в Юденбург, куда мы прибыли в послеобеденное время.
Мост через реку Мур. По одну сторону его стража английская, по другую — советская.
Когда машина переехала через этот мост и остановилась, мы стали выходить из нее. Принимал нас полковник НКВД. Прежде всего он спросил, здесь ли генерал Краснов и, получив утвердительный ответ, осведомился о других Красновых, генералах и окружных атаманах. Здесь с нами никто не разговаривал.
Затем нас повели в контору завода, расположенного здесь же. Там в большом машинном зале мы увидели офицеров 15-го Казачьего кавалерийского корпуса. У регистрационных столов, за которыми сидели офицеры НКВД, были записаны наши фамилии, имена, отчества, год рождения, часть, в которой служил, и чин. Кое у кого, в том числе и у меня, солдаты Красной Армии успели снять часы, причем делалось это так, чтобы их офицеры не видели.
Обычно солдат подходил вплотную и спрашивал:
— Часы есть? Давай! Все равно шлепнут..
Никого из нас не били, хотя офицеры злобно улыбались, а солдаты смеялись и ругались. Обыска никому не было.
После опроса, в маленькой комнате, в которой уже находился генерал фон Паннвиц и его ордонанс-офицер (адъютант. — П. С), поместили П. Н. Краснова, остальных трех Красновых, Шкуро, Доманова, Головко, Васильева, Моргунова и еще несколько человек.
Принесли английские консервы, но никто к ним не притронулся. Для Петра Николаевича солдаты принесли топчан и тюфяк, а меня и Моргунова послали в большую комнату (зал), где находились офицеры Казачьего корпуса, чтобы мы принесли из числа валявшихся там шинелей для всех нас подстилку на ночь. С офицерами корпуса нам было воспрещено разговаривать.
Через некоторое время вызвали П. Н. Краснова и Шкуро. По возвращении, они рассказали, что вызывал их командующий группой войск на Украине и расспрашивал о событиях гражданской войны 1918–1920 годов.
К вечеру к нам в комнату зашел генерал войск НКВД, донец по происхождению. — Петр Николаевич лежал на топчане. Его морозило. При входе советского генерала он хотел подняться, но тот задержал его словами:
— Господин генерал! Лежите! Не тревожьте себя. Я пришел просто увидеть Вас и узнать о Вашем самочувствии.
— Благодарю Вас, — ответил Петр Николаевич, — пока ничего, хотя я и старик.
— Я хотел спросить Вас, — продолжал советский генерал, — с каким чувством Вы едете на родину? Вероятно, боитесь!
— Стар я, чтобы бояться, — ответил Петр Николаевич, — да и солдатом себя считаю, а страх у солдат запрятан глубоко. Кроме того, если человек считает себя правым, то страха быть не может. И, по-моему, вопрос Ваш неуместен. Есть старое изречение — горе побежденному. Так лучше Вы, как победитель, не задавайте мне таких вопросов.
— Что Вы, господин генерал! — спохватился советчик. — Я не думал Вас обижать своим вопросом. Я только хочу спросить Вас, не как советский офицер, а как человек человека — Вы верите в большое будущее Советского Союза?
— В будущее России я верю, — ответил П. Н. Краснов. — Нероны были и ушли. Русский народ крепкий, он выдержал монголов. И я вам отвечу так же, как человек человеку — будущее России великое. Жаль, что я его не увижу, да, может быть, и Вы его не увидите.
Советский генерал улыбнулся, развел руками и обернулся к нам:
— Между вами есть советские граждане? Доманов и Головко ответили:
— Да.
Красный генерал посмотрел на Доманова и сказал:
— Вы Доманов? — и, не ожидая ответа, продолжил. — Ну, так. Что генерал Краснов начал в 1941 году воевать против нас, нам это понятно. Он был и остался белым офицером. Но Вы? На Вашем месте я бы так не поступил. Ведь Вы воспитались на советском хлебе. Впрочем — с Вами будет разговор в Москве.
Так мы узнали, что едем «домой».
В течение ночи генерал Шкуро почти безостановочно «весело» беседовал с советскими офицерами и солдатами, заходившими к нам в комнату. Они с интересом слушали его рассказы о гражданской войне 1918–1920 годов. Старые советские офицеры пробовали ему возражать, но Шкуро на это им сказал:
— Лупил я вас так, что пух и перья с вас летели!
Это вызвало взрыв смеха у солдат и смущенные улыбки на лицах офицеров. Как известно, Шкуро за словом в карман не лез. Он шутил, но, внимательно наблюдая за ним, видно было, что шутки его и смех наиграны и ими он тушил боль души своей. Все мы отлично понимали, с какой тоскою о себе и всех нас думал он, но не хотел показаться молодушным в глазах красных.
Утром 30 мая всех нас вывели во двор. Он был совершенно пуст. Нигде ни одного человека. На земле валялось много одежды, погон, орденов, записных книжек, тетрадей, ранцев и другого. Стояли два грузовика, в одном из которых было кресло для Петра Николаевича.
Затем выходит к нам старший лейтенант НКВД и говорит:
— Перед тем, как садиться в машины, прошу вас, господа генералы, запомнить, что будет с вами, если попытаетесь бежать.
Смотрим, два автоматчика выводят офицера-ордонанса генерала фон Паннвица, немецкого обер-лейтенанта.
— Этот фашист пытался ночью бежать. Именем Советского Союза приказываю расстрелять его за покушение к побегу. Огонь по фашистской гадине!
Сраженный пулями автоматчиков, обер-лейтенант упал, но он был еще жив. Красный лейтенант собственноручно пристрелил его из пистолета.
До Граца в одной машине ехали все вышеперечисленные лица и генерал фон Паннвиц. В другой — остальные. Среди всех увозимых в этой группе в Грац, кроме генерала П. Н. Краснова, было двенадцать казачьих генералов.
В Грац прибыли вечером. Нас повели в тюрьму, перед которою тщательно обыскали. Здесь впервые мы услыхали, к сожалению, брань не только советских солдат, но и некоторых немецких.
Четырех Красновых и Моргунова посадили вместе в камеру номер 23, на втором этаже тюрьмы. Насилий никаких. Отношение корректное. Принесли хороший ужин, по-видимому, из офицерской столовой.
Ночь спим спокойно. Утром, при выходе из тюрьмы, встречаем колонну наших офицеров. Их из Юденбурга в Грац привезли, по-видимому, поездом.
Нас ждут два грузовика. Сперва заезжаем в пригород Граца, где в одной вилле нам приготовили хороший завтрак. П. Н. Краснов говорит, что кормят нас, как смертников.
Опять в автомобилях (трехтонные грузовики) едем в Баден под Веной. Там центр советской контрразведки «Смерш». Всех нас поместили в пяти подвальных комнатах одной из вилл. Спим на кроватях. Сношение друг с другом свободное, но из подвала не выпускают. Тут опять обыск — отбирают ножи и шпоры.
При обыске предъявляют каждому для подписи бумагу о том, что он «временно задержан на территории советских войск до выяснения личности». На мой вопрос, что это за ерунда и на мои слова — «ведь я выдан, а не задержан», мне ответили:
— Это простая формальность или виза на въезд в Москву. (Обратную визу я получил только через 10 лет).
В Бадене всех нас сфотографировали группой, причем тем, кто был без погон, их выдали из склада НКВД, каждому соответственно его чину (таких было три-четыре человека). После фотографирования от них погоны отобрали. Остальные с погонами на плечах были доставлены в Москву.
В Бадене в течение двух ночей идут допросы. Никого не бьют, отношение корректное «даже чересчур, что нас больше всего тревожило. Питание хорошее, табак немецкий — сколько угодно. Белый хлеб и шоколад.
Утром 3 июня увозят на самолете в Москву первую партию: Доманов, С. Н. Краснов, Султан-Келеч-Гирей и другие.
Четвертого июня в семь часов утра грузят на пассажирский самолет типа «Дуглас» Петра Николаевича Краснова, Шкуро, Васильева, меня с отцом и других.
Вывозимых сопровождают в самолете один офицер НКВД и один автоматчик. Здесь впервые в наши руки попала советская газета «Правда». П. Н. Краснов и остальные выдерживают полет хорошо. Только Шкуро укачало.
В 14.30 мелькнуло шоссе Смоленск — Москва, Кремль, центральный аэродром…
Нас ожидала тюремная машина «черный ворон», а Петра Николаевича — закрытая легковая машина. Повезли нас на Лубянку (площадь Дзержинского № 2).
Там нас сразу разъединили. Первой камерой была «бокс». Это небольшое помещение на одного человека площадью не больше телефонной кабинки, без окон. В ней можно только сидеть. Вытянуть ноги, или встать невозможно. Непосредственно над головой сильная лампа в 500 ватт. Страшная духота. Чувствуешь себя отрезанным от всего мира, вне времени и пространства. Сколько сидишь там, определить совершенно невозможно. Один раз до моего слуха донесся, по-видимому, из другого блока, душераздирающий крик.