и голод», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь, ешьте хлеба по сто грамм, нестесняйтесь», когда Сталин произнес вслед за этим склоняемые всеми лизоблюдамислова: «Жить стало лучше, жить стало веселее», разве не говорили повсеместно ивслух эту же фразу, добавляя ее словами: «Шея стала тоньше, но зато длиннее», ав Вятке говорилось и того чище: «Вшей стало больше, вши стали крупнее». Развене утаивали от переписи куриц, даже иногда и овец, разве возможно в деревнечто-то от кого-то утаить? А когда описывали за недоимки вещи, неужели же непрятали у соседей зимние пальто, посуду, самовары? А самый страшный удар,конечно, был по церкви. Когда шли сюда, когда отдыхали, оглянувшись наСвятополье, не утерпел Николай Иванович, спросил о судьбе Гриши Плясцова, именноГриша сбрасывал колокола, именно Гриша завязывал веревочную петлю на церковномкресте.
– И похоронить-то было некому, – ответилаРая, – от сельсовета наряжали, на навозной телеге увезли. Да неспециально, не подумай, народ у нас не злой, так сошлось, машины были вразгоне, а телеги, какие сейчас телеги, эту отыскали. Да и закопали за оградой.И ведь тоже не специально, опять же не подумай, а возчик поленился на глинистомместе копать, а тут песок брали, яма была готовая, туда и свалил.
– Нет, Раечка милая, – высказался НиколайИванович, – случайного в мире не водится. И телегу эту, и яму такую заоградой он заслужил.
Николай Иванович равномерно, глуховатым, но оченьразборчивым голосом читал псалмы. Сколько уже раз, сотни, наверное, онпрочитывал Псалтырь целиком. От первых, настраивающих на высокий подвигвнимания слов: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...» до последних,благодарно-торжественных: «Всякое дыхание да хвалит Господа», – читал он срадостью, читая всегда будто впервые, проваливаясь в глубину и сокровенностькаждой фразы и невольно и благоговейно, и счастливо замирая и крестясь вомногих местах.
Только в этот раз не дали дочесть подряд, ведь Люба же здесьбыла, Люба, дочь дяди Ксенофонта, сестренница его. Вот Любу он узнал бы при любойпогоде. Она сразу его закрутила и защебетала.
– Ой ты, Селифонтовна, Селифонтовна, дай человекупоесть. Ведь ее, Коля, еще с до-войны Селифонтовной зовут. Люба, сама-то хотьпоешь.
– Читай, сестра, «Отче наш», – велел НиколайИванович. – Или без «Отче наша» за стол садишься?
– Ты какой сестре, родной или двоюродной? –спросила Люба. – Родная-то знает, знаешь, Рая, знаешь, от меня непотаишься, и хорошо, что знаешь, это я всю жизнь комсомолка, всю жизнь носом впортреты прожила, когда мне было молиться, есть-то было некогда, ой, Коля,как-нибудь сядем, ты надолго? Я тебе порассказываю, ой, Коля, всегонахлебалась: и горького, и кислого, и соленого, оглянулась – вот уж старость –мат-тушка моя, кто ж за меня сладкое-то съел?
Николай Иванович остановил ее жестом, прочел «Отче наш»,перекрестился. Видно было ему, что и Рае хотелось перекреститься, но, видно,постеснялась Любы. Сели. Люба велела и вдове Нюре садиться. Люба вообще всемраспоряжалась, причем так, что выходило, она одна знает, что, как и кому делать.Только это была видимость. Все делала Рая. Накормила и отправила на работуплемянников, детей брата Арсения, Геню и Виталия, но не копать могилу, каквелела Люба, а «косануть» лужок.
– Могилу и с утра выкопаете, а сейчас подвалить траву всамый раз.
Распорядилась она и бутылкой. Плеснула племянникам, Любе,велела выпить Нюре, посмотрела на Николая Ивановича.
– Ой нет, – отвечал он, – грехов на мне какпаутины на кустах, но этого нет.
– Тюрьма от греха спасла, – брякнула Люба, –в тюрьме этого не положено.
– Не пил он никогда, – заступилась Рая. –Этой разорвы, я водку разорвой зову, никогда не убудет.
– От гонений водка крепнет, – сказала Люба изахохотала.
– Вот и загнать бы ее чертям большеносым! –пожелала Рая и перевела разговор: – Этот старичок Степан у нас из переселенцев,он не наш, из высланных, из Белоруссии или с Украины, молчит все. Но добрый,всем помогает, ласковый всегда, один живет. Всегда читать зовут. По имениСтепан, а как по отчеству – и не знаю.
– Тридцать два года на транспорте, тридцать двагода, – говорила Люба. – Осталась без старика, были на очереди, ужочередь подходила, а умер – с очереди сняли, видно, в коммуналке помирать. Даничего, соседи хорошие. Цветы им оставила, чтоб поливали, и сюда. Я уж поезжу,поезжу да и совсем сюда махну. Я же тут все начинала. С меня надо летописьколхоза «Ленинский путь» писать.
– Ой-ой, ой-ой, – вставила вдова Нюра, –чего-то все сижу и сижу, глоток глотнула, так вроде ожила. Чего-то ведь делатьнадо.
– Сиди, – велела Рая, – сиди, поешь. Умер,дак не убежит. Гроб готовый, могилу Геня с Витей выроют с утра. Пироги бабыстряпают, отдыхай, тебе год за год надо отдыхать. – И объяснила Николаю: –Целый год Алеша не вставал, целый год. И все молча. А до того, как слечь, всехпугал, все боялись, Нюра толком-то и не сыпа ла: пожара боялись, спичкипрятали. Все равно где-то найдет, где-то и бензину найдет, плеснет на землю,бросит спичку, огонь пазгает, а он кричит: «Севастополь горит!»
– Ордена не все нашла, – сказала вдоваНюра, – ордена были в доме престарелых учтенные, а выходили – двух нехватило. Алексей и рукой махнул. Да и кому их оставлять, Женечка в Каме утонул.
– В музей сдашь, при школе музей делают, ОльгаСергеевна делает, ей и сдашь, Она нам тоже по родне. – И Рая сталаобъяснять брату степень родства Ольги Сергеевны.
– Поживу, так во всех разберусь, – отвечал. –Пойду Степана сменю, почитаю.
4
«Всякое дыхание да хвалит Господа. Аминь», – дочиталНиколай Иванович и поднял глаза.
Светлый день стоял в самом начале. За окном подъехала,пофырчала и смолкла машина. В комнате пахло одеколоном. Николай Иванович еще иеще покорил себя за то, что забыл положить с собой ладан, вот и Вера забыла.
Стали выносить. В головах в одиночку шел Толя Петрович, ещеодин племянник, приехавший в отпуск. Радуясь встрече друг с другом, племянникидоговаривались о завтрашней рыбалке бреднем.
– Сметать-то хоть помогите, – просила Рая.
– Смечем, тетка, – обещал Толя Петрович. – Накопну сверху сядешь, я и тебя вместе с копной на стог заметну.
– А уж я буду настаивать, непременно я, –условилась Люба Селифонтовна.
Геня и Витя вчера косили до ночи, а сегодня с утра копалимогилу. Могли бы и не приходить к бараку, но нет, пришли, и вот шли сегоднявместе со всеми второй раз на кладбище.
– Как же дядьку не проводить, надо проводить.
Поставили гроб в открытый кузов, как на передвижную сцену.Машина ехала тихонько. Встречные машины сбавляли ход, а мотоциклы так ипролетали, как оводы, зажигая за собой белое пламя мелкой пыли. В кузовподсадили Нюру, она сидела на голубой крышке гроба, держала на коленяхподушечку с нацепленными наградами мужа. А вот брата Арсени чего-то не было.Рая все оглядывалась, все ждала его, поглядывала извинительно на НиколаяИвановича, но так и не показался Арсеня.
Мужчины говорили про рыбалку, женщины жалелиАлексея-покойничка. Хоть и без руки был, а косил и метал, и дрова готовил,золотой был мужик. Жалели и Нюру. Сколь и ей досталось.
Толя Петрович рассказывал:
– Рыбы принес, в сенях положил, вернулся к машине ещеза чем-то, гляжу: рыбы-то убыло. Кто взял? Конечно, кошка. Разве ж можно такоетерпеть, чтоб кошка воровала. Убил. Убил, рука не дрогнула. Пошел за лопатой,гляжу – соседский кот под забором жрет мою рыбу. И его убил, а уж на могилкусвоей-то кошки походил, поплакал.
Поднималась жара, и все обрадовались прохладе кладбища. А запрохладу стали сразу их казнить комары, мухи, пауты. Но это было терпимо.Могилу Геня и Витя вырыли, как выразилась Рая, «прайскую», то есть заправскую,то есть очень хорошую. И рытье было непростое, метра с полтора по всем сторонаммогилы видны были обрубленные толстенные смолистые корни.
– Вы прямо как на лесозаготовках были, – выразилсяТоля Петрович. – Давай, снимаем!
Сняли с машины гроб, поднесли. Помолчали. В тишине НиколайИванович трижды прочел: «Подаждь, Господи, оставление грехов в вере и надеждивоскресения прежде отшедшему рабу Твоему Алексею и сотвори ему вечную память»,потом троекратно крестообразно высыпал на саван привезенную с отпеванияземельку. Степан хотел снять со лба Алексея бумажный венчик, но Николай Ивановичне дал, сказав, что он Степану этих венчиков привезет в другой раз несколько.
Помолчали еще.
– Ну чего? – спросил Толя Петрович. – Мухвыгонять да заколачивать?
– Так наверху еще вроде никого не оставляли. – ЭтоГеня сказал.
– Как, тетка Нюра? – спросил Толя Петрович.
Нюра стояла в ногах гроба и все кланялась, как болванчик, ине отвечала. Тогда Рая велела подносить крышку и сама закрыла лицо покойногобелой тканью, поправила платок в желтых, прокуренных пальцах левой,единственной руки.
Геня и Витя спрыгнули в могилу и приняли гроб. Они же,выпрыгнув, взялись за лопаты.
– Тут у него и тесть, и теща, и родители недалеко, емуи весело, – сказала Люба.
– Женечка-то, Женечка наш в Брежневе в Каме утонул.
– Да уж теперь не Брежнев, тетка Нюра, – поправилТоля Петрович, – теперь опять Набережные Челны.
– Утонул-то в Брежневе, – мучительно улыбаясь,сказала Нюра, – в Набережных-то Челнах он не утонул бы, и в Вятке бы неутонул.
На свежем холмике, пахнущем смолой, землей и хвоей,расстелили скатерть, выложили огромный поминальный пирог. Оказывается, Геня иВитя накануне ночью еще и рыбачили на поминки.
– Ну-ко, ну-ко, – говорил Толя Петрович, –открывайте верхнюю корку, посмотрим, какой вы там мойвы заловили.
– Ой, ножик забыла, – спохватилась Рая. –Парни, нет ли у кого?
– Да я вроде сегодня резать никого не собирался, –ответил Толя Петрович.
Рая наломала пирог руками. Лещи внутри оказались жирнущими,тут уж и Толя Петрович руками развел:
– Чего говорить! Бывает нет так нет, а тут уж есть такесть. Ну, завтра хоть не ходи, вы все выгребли. Или как?
– Или как, – ответил Геня, разгибаясь от лопаты.