[67]. В сельце Дровнино с 25 деревнями было 6762 дес. “перелогу, по которому сенной покос”, что тоже стало простым “сенным покосом”[68]. В Можайском у. Московской губ. в даче сельца Опарина по пробному описанию значилось 135 дес. 2107 саж. “пашенного леса”, который землемеры в чистовом экземпляре записали уже как “сенокос” и т. д.[69] Аналогичные факты можно привести по Рузскому у. Московской губ. В сельце Трохово было 81 дес. 2398 саж. пашни, 3 дес. 1952 саж. “пашенного леса”, 2,5 дес. 1952 саж. сенокоса, 6 дес. 1115 саж. неудобной земли (в чистовом экземпляре 1773 г. вместо пашенного леса обозначен “дровяной лес”). В с. Покровском было 676 дес. 198 саж. пашни, 250 дес. 122 саж. строевого леса, 124 дес. 2200 саж. дровяного леса, 95 дес. 791 саж. пашенного леса, 112 дес. 1680 саж. сенокоса и 93 дес. 936 саж. неудобной земли (в чистовом экземпляре все виды леса объединены под названием “лес дровяной” – 470 дес. 713 саж.). В сельце Дьяконово было 50 дес. 550 саж. пашни, 31 дес. 173 саж. дровяного леса, 17 дес. 465 саж. “пашенного леса”, 60 дес. 120.0 саж. сенокоса и 10 дес. 1011 саж. неудобной земли (в чистовике “дровяного леса” 48 дес. 638 саж.). Наконец, в с. Брынково пашни было 962 дес. 1153 саж., леса строевого – 90 дес., дровяного леса – 208 дес. 234 саж., пашенного леса 268 дес. 1200 саж., сенокоса – 154 дес. 1680 саж. и неудобья – 32 дес. 126 саж. (в чистовике обнаруживается, что все было перемеряно: пашни стало 1207 дес. 1740 саж., дровяного леса 495 дес. 1290 саж., сенокоса – 196 дес. 658 саж. и 133 дес. 1907 саж. неудобных мест)[70].
Следует подчеркнуть, что перелоги в ряде районов занимали огромные площади, что может служить свидетельством необычайной живучести архаичных приемов земледелия. Так, в целом по Гжатскому у. Смоленской губернии из 104 населенных дач перелог отмечен в 73 населенных дачах[71]. По Можайскому у. Московской губернии в целом по уезду было 138 тыс. десятин перелога при 173 тыс. десятин пашенных угодий[72]. Считать подобные угодья свидетельством запустения нет никаких оснований.
Ведь подобные явления наблюдались и в других регионах, и по другим источникам, в частности, по так называемым “офицерским описям” конца 30-х – 60-х годов XVIII в. Так, по 82 селениям Вобловицкой волости Слободского уезда Вятской губ. (а это 3389 душ муж. пола), принадлежавшим Хлыновскому Трифонову монастырю, перелог составлял 2272 четверти (1136 дес.), или 47 % всей распаханной земли[73]. В Кырчанской волости того же уезда (2280 душ муж. пола) перелог составлял 667 четвертей (333,5 дес.), или 20 % всей распаханной земли[74]. И все эти перелоги являются следствием запуска выпаханных пашенных полей, так как по тому или иному селению дается объяснение следующего типа: “А счисление у крестьян бывает по одному севу хлеба, ржи; и не каждый год у всех генерально в той деревне пашенной земли на 30, да сверх того за неурожаем хлеба состоит в пусте на 11 – итого на 41 четверть (20,5 дес. – Л.М.) вполе, и в дву по тому ж”[75]. Ведь в Нечерноземье такое истощение наступало очень быстро: через какие-то два десятка лет, например, на вновь расчищенных после 1744 года починках в Хлыновском уезде уже к 1764 году от 30 до 60 % земельных участков были истощены и лежали “в пусте”[76].
В литературе можно встретить утверждение, что в перелоги забрасывались лишь дальние поля и росчисти, а околодворные поля постоянно распахивались в трехпольном севообороте с регулярным удобрением. И так, действительно, было. В частности, А.Т. Болотов писал, что в Калужской губ. крестьяне “дальние земли, обрабатываемые по трехпольному севообороту, после ряда лет забрасывали в перелог”[77]. Но не меньше сведений и о забрасывании полевой пашни. Так, в Темниковеком у. Тамбовской губ. было в обычае при расчистке из-под леса участков под пашню или луга “оставлять прежние за выпашкою”[78]. Крестьяне Семеновского у. Нижегородской губ., по свидетельству В.И. Даля, “искони приняли за правило пахотные полосы… оставлять попеременно после непродолжительной распашки под залежь на 6–8 и даже на 10 лет”[79].
Автор этих строк, изучая подобного рода факты, еще в начале 60-х годов попытался сделать вывод о том, что на протяжении многих столетий в России на обширнейшей территории практически бытовало не паровое трехполье, а некая комбинированная система земледелия, сочетавшая трехпольный севооборот с периодическим обновлением основного массива пашенных земель за счет перелогов и росчистей.
Что же касается Черноземья, то там весьма широкое распространение в XVIII–XIX вв. имела залежная система земледелия. В частности, в описании Харьковского наместничества специально оговорено наличие “на украинских полях” переложных (“облоговых”) полос “во всех трех полях”[80]..
Таким образом, несмотря на то, что огромный фонд Экономических примечаний к Генеральному межеванию скрыл от исследователей бытовавшие даже во второй половине XVIII в. элементы архаических систем восстановления плодородия земли, тем не менее сохранился вполне достаточный круг источников, четко подтверждающих живучесть и даже неистребимость этой архаики (которая существовала отчасти и в XIX столетии)[81]. Больше того, в литературе существуют и аргументированные доказательства того, что существовавший на территории России массив пашенных угодий не использовался целиком, причем пустующая пашня составляла от 30 до 60 % всех пашенных угодий. Долгие годы ученые были не в состоянии дать убедительное объяснение столь необычным фактам.
Итак, в Европейской России неблагоприятные климатические условия, преобладание малоплодородных подзолов и болотных почв сочетались в течение многих столетий с сохранением малоэффективных экстенсивных систем земледелия.
Как же жил великорусский крестьянин в таких условиях? Как он вел свое хозяйство? На эти вопросы мы и попытаемся дать ответы на наиболее ранних материалах систематического характера – материалах XVIII столетия.
Часть первая. Великорусский пахарь в XVIII столетни
Очерк первыйСудьбы паровой системы земледелия
Культура сельского хозяйства, и прежде всего земледелия, – особая, в чем-то даже уникальная область материальной культуры человечества. Главной отличительной чертой прошлой деятельности человека в области земледелия является почти полное отсутствие контроля непосредственного производителя над ходом “производственного процесса”, происходящего в форме биологического развития растений, а также бессилие человека в создании оптимальных климатических условий для этого развития. Отсюда проистекает чрезвычайно слабая взаимозависимость между вложением труда и интеллекта в земледелие, с одной стороны, и результатами этой деятельности в виде урожая тех или иных культур или продуктивности земледелия в целом, с другой.
Эта корреляция имеет тенденцию увеличиваться лишь в масштабе громадных хронологических периодов, поскольку механизм резких и неожиданных для человека колебаний погодных условий и их влияния на те или иные моменты земледельческой практики проясняется для земледельца лишь в итоге преемственности многовекового опыта, накапливаемого десятками поколений непосредственных производителей в виде бесконечной череды удач и бедствий сельского хозяйства.
Этот громадный человеческий опыт и есть основа культуры земледелия. Своеобразие реализации этого опыта заключается в том, что он предстает перед каждым поколением крестьян-земледельцев в императивной форме традиции и обычая. Эта императивность проистекает из несоизмеримости масштабов жизни и практического личного опыта индивида-земледельца и совокупного опыта многих поколений крестьян. Поэтому в основной фонд земледельческой культуры включены лишь традиции и обычаи, то есть общественно значимые элементы культуры, безжалостно отметающие из народной земледельческой практики все индивидуальные начинания и новации как не прошедшие многовековую проверку практикой земледелия вообще и механизмом колебаний погодных условий в частности.
Русский крестьянин, как и все земледельцы средних широт, ориентировался исключительно на тот довольно большой и сложный комплекс традиций земледелия, завещанный ему предшествующими поколениями. Форма этого опыта в виде неколебимой традиции, неизменного обычая и правил диктовала беспрекословность их соблюдения. Отсюда удивительное единообразие в приемах ведения земледелия, еще встречающееся в XVIII в. в отдельных регионах с коренным русским населением. Так, в топографическом описании Ярославской губ. (1798 г.) читаем: “Способ хлебопашества и земледельческие орудия везде одинаковы”[82]. Думается, что именно этими обстоятельствами во многом объясняется невосприимчивость крестьянина к новым приемам агрикультуры, к модернизации орудий труда и т. д. Русские агрономы и помещики-экспериментаторы подмечали отдельные явно бросающиеся в глаза проявления этой тенденции. Алексей Олишев, вологодский рачитель сельского хозяйства, прямо писал, что крестьяне “больше следуют старым обычаям”[83]