– Можешь фантазировать сколько захочешь. – Впрочем, Артур тут же расставил все по своим местам. – Твой дедушка во все времена был больше философ, нежели бизнесмен. Ты в лучшем случае раскладываешь пасьянс. Он заработал свои деньги в мечтах – и потерял их. Ты же безденежный мечтатель. А теперь найди свою шляпу.
– Мне шляпа не нужна, – отвечал Андре.
И они двинулись в путь.
IV. Балтазар сдался
В городе нет больших расстояний, и машины здесь не нужны. Так рассуждал престарелый богач, никогда в жизни оной не имевший. В ту пору, когда ему еще приходилось ездить, он ездил по железной дороге, самолично используя одну из линий до тех пор, покуда это дозволялось официальными инстанциями. Вот почему он и не смыслил ничего в поездах дальнего следования, ибо единственным дорогим воспоминанием, близким его сердцу, оставалась почтовая карета, где можно сидеть рядом с кучером, устремив взгляд на мирные окрестности, душой же с веселым почтением занимаясь своим внутренним миром.
Поэтому Артур и Андре могли с уверенностью предположить, что прибытие в роскошном лимузине способно испортить настроение отцу и деду, если допустить, конечно, что он сегодня пребывает в хорошем. Они отправились пешком. Обезлюдевшая улица некогда имела значение и, возможно, больше света. Не всегда через весь фасад змеилась зубчатая трещина. Но закрытая дверь и дверной молоток в форме медной руки сохранили прежний вид. Когда живая рука выпустила кованую, за ударом ничего не последовало. Оба визитера безмолвно ждали, пристально созерцая бельэтаж, закрытые ставни на одном из его окон.
Энергичный деловой человек приобретал здесь, чем дольше его томили у дверей, выражение терпения и расслабленности. График, он же наблюдатель против воли, обнаружил перед собой непривычного, хотя уже виденного Артура, он успел забыть его с прошлого раза. На некоторое время из памяти выскользнули те стороны характера, которые по случайности не годились ни для одной из его композиций.
– Артур! Ты как себя чувствуешь? – пробормотал он, при том что ни художник, ни человековед не выпустили из глаз высоко расположенный предмет своего интереса. Верхний этаж нависал над средним, еще ниже сверкали вдоль и вширь зеркальные стекла барского этажа, а ниже уровня тротуара располагались подвальные оконца, вероятно забранные железом и наверняка покрытые пылью.
Вторичный стук в дверь не прозвучал: внутри дома, как и на улице, он произвел бы неловкое впечатление. Надежнейшим образом запертый ставень будет рано или поздно открыт, если запастись терпением. Но и потом без терпения не обойтись. Из медленно раздвинутых досок выглянуло серое лицо, исчезло, возникло снова, но уже в очках. Престарелая служанка Ирена увидела, кто желает войти, и скрылась окончательно. Это отнюдь не означало отказа, напротив, теперь пришла очередь Непомука. Беззвучно шевеля губами, визитеры обменялись мыслями по этому поводу. Все теперь зависело от того, сколько времени понадобится Непомуку, пока он снимет засов, приоткроет дверь и склонит голый череп, как то приличествует слуге.
– Особенно если учесть, что он уже год как умер, – шепнул Артур.
Андре уточнил:
– Уже два. Не притворяйся забывчивым, Артур. Ты часто здесь бывал. Тебе этот фокус не первый день знаком.
– Я стараюсь не замечать нелепости, как, например, его переодевание. Интересно, скоро он управится? – спросил Артур, за чье мирное настроение приходилось всерьез опасаться. Он говорил довольно громко, но замки и цепи внутри дома тоже издавали громкие звуки, после чего перед ними, почтительно их приветствуя, возник лакей в истертой ливрее.
Когда гости вошли, он тщательно закрыл дверь на засов. Оба наблюдали за ним. Полагалось, чтобы никто перед Непомуком на лестницу не вступал. Лестница была широкая и пологая; и однако же старец с кряхтеньем схватился за перила, чтобы подниматься первым. Он слишком наглядно демонстрировал свою немощность и более глухим, чем надобно, голосом предложил гостям располагаться в креслах колонного зала, пока его господин не сможет их принять. Еще раз продемонстрировав голую поверхность своего черепа, он удалился.
«Колонный зал» – это было слишком сильно сказано. Но помещение выглядело весьма импозантно. Полы представляли собой окрашенные в серый цвет пластины соснового дерева, там и сям украшенные декоративными коврами. Во всяком случае, изогнутая на все стороны софа – настолько она была велика, – крытая коричневым сукном и набитая конским волосом, заполняла весь промежуток между двумя круглыми колоннами – натуральный мрамор, как известно. Лепнина начиналась уже за пределами плафона и возвышалась даже до изображения музицирующих ангелочков. И возможно, мечтательный ребенок по имени Артур, от которого должно же было хоть что-то сохраниться, именно благодаря этим ангелочкам узнал некогда, какой путь ему уготован.
Обои свободно лепились на стенах, многажды повторенный вертеровский пейзаж силился изобразить дальние просторы, и пусть даже им не удавалось изобразить правдоподобный задник, зато, по крайней мере, удавалось установить сентиментальные связи с подобной природой. Серебристо-серые отсветы на старинной бумаге скользили по деревьям и водам; с налетом грусти невольно думалось: какая даль! О, как недосягаемо! Андре, всего лишь визитер, не находил особых причин для умиления в отличие от Артура – впрочем, тот избегал воспоминаний, способных его смутить.
Он не стал садиться, каждую минуту он торопливо пробегал по комнате до порога другой, весьма схожей, хотя и меньше размерами. Далее снова открывалась взгляду более просторная комната, далее – кабинет с книжными полками по всем стенам, и так далее, все давно известно. Артуру, во всяком случае, не доводилось видеть этих дверей закрытыми. Двери существуют в жилище, чтобы обеспечивать сквозной взгляд, такое волеизъявление Балтазара он вынес отсюда, и в своем антрепренерском житье-бытье никогда не ограничивал этот сквозной взгляд. Возможность всюду проникать взглядом, все ловить ухом стимулировала его дело и успокаивала его дух.
Между тем порог он не перешагивал. С каждой из своих пробежек он возвращался к софе, где пребывал Андре в позе хорошо воспитанного визитера. Но кое-что они все время шепотом сообщали друг другу, например Андре:
– Лакей слаб от старости, это он виноват, что дедушки так долго нет.
Артур, вернувшись после своей пробежки:
– Ты, верно, шутишь? Или иронизируешь? Этого я тебе не разрешаю. Он – мой отец.
Андре был этим крайне смущен. Артур прощал сыну непочтительность по отношению к нему, но к деду он требовал почтения. Требовал не принципиально, а именно сегодня. Девяносто лет, подумал Андре, тут уж не до шуток.
Когда Артур в очередной раз хотел пройти мимо, сын тихо и настойчиво попросил его:
– Пойми меня правильно, отец! Я отношусь к тайному советнику со всем уважением, как ни мало оно значит.
В свое время тайного советника произвели в это звание, дабы вознаградить за утрату железной дороги и угольной шахты.
– Не скажи, твое уважение кое-что значит, – Артур тотчас успокоился, – вот взгляни, у обедневшего старика умирает слуга. Он не заменяет его другим. Обязанность представительства остается прежней. Он не выходит, и лишь изредка кто-нибудь просит у него приема. Тогда он сам надевает ливрею и уже как собственный слуга Непомук препровождает к своему хозяину даже нежеланных гостей, а затем возникает перед гостями в обличье тайного советника и миллионера.
– Я понимаю его, – заверил внук, – мне легче понять чудаков, чем деятелей, тебе я могу об этом и не говорить. Однако сегодня он мешкает сверх всяких приличий.
– Ничего, мы молоды, и у нас есть время, – сказал Артур, – а ему в девяносто лет нелегко раздеться и переодеться.
Андре спросил с тревогой:
– А это никак не связано с его преждевременной смертью? Прости мне мои слова, я говорю про его стремление выдавать не только Непомука, но и самого себя за покойника?
– Он, верно, знает, какие преимущества это ему дает, – рассудил Артур.
– А чудачества, лишенные смысла, я ценю еще выше, – заключил Андре.
Тут они смолкли. Из кабинета-библиотеки, собственно из комнаты еще более дальней, чем они могли увидеть, к ним шествовал Балтазар. Он шел не спеша, но гордо выпрямясь, никакого сравнения со старческими ужимками слуги. А вдобавок вместо сверкающей лысины у него были каштановые волосы. На височках чуть подвиты и зачесаны вперед по моде 1860-го или 1870 года. Конечно же, ему доводилось с тех пор следовать и другим модам. Прическу некогда двадцатилетнего он возобновил лишь много позже. Когда он подошел ближе, можно было различить седину рядом с поредевшими локонами.
Стариковская голова имела аристократический вид благодаря изогнутым дугам бровей и презрительным складкам в углах рта. Повелительный взор широко распахнутых карих глаз заставлял на время забыть, что тот же самый человек в обличье слуги Непомука мог держать себя с таким явным раболепием. Но многое оставалось при первом взгляде незамеченным: темные пятна на коже, и что кожа эта уже нигде не прилегала плотно, и что лоб, как ни высок он был, выглядел скорее костлявым, нежели благородным, и что бледные уши словно бы готовы отделиться от распадающегося остова.
Увиденное в совокупности, все это невольно пугало. Испуг, разумеется, скоро проходил, но тут внезапно вызывала страх утраченная подлинность живущего и отринутая принадлежность ко всем нам. Это была словно орудийная отдача после краткого заблуждения при виде человека, отмеченного печатью смерти, но пропустившего свой срок и задержавшегося на земле. Такое впечатление произвел на своих потомков припозднившийся старец. Лишь бы уберечься ему от позора стать еще старше, только чтоб не рухнул он у нас на глазах. Две эти мысли мелькнули у них в голове, покуда они приветствовали старца, не касаясь его.
Он и сам не искал прикосновений. Правая рука была заложена за борт сюртука, левая – за спину. Внук, едва завидев деда, вскочил с софы, отступил на подобающе