[27]. Кондукторша, эта грациозная импровизация грандиозных времен, сбросит с плеча кондукторскую сумку, отложит компостерные щипцы и, покаянно надев передник, вернется к поварешкам и кухонным ножам.
Вообще-то мне жаль с ней расставаться. Из всех новаций последних лет эта, несомненно, была самой симпатичной. Она стала наиболее наглядным и приглядным проявлением «женского движения», которое с тех пор, как на работу в городском транспорте было дозволено нанимать женщин, пошло по дороге прогресса уже не пешком, а помчалось на трамвайных колесах.
Они были разных типов, наши трамвайные кондукторши. Один тип представляли «матушки», – пожилые женщины, чьи лица и вся повадка говорили о вечных хлопотах с детьми, о муже в плену, о вдовстве, о тяготах повседневной борьбы за пропитание семейства. Службу такая матушка несла с безупречностью рабочего автомата, ее призыв «Пройдите вперед!» звучал строго и безлично, твой билет она проверяла с добросовестностью домохозяйки, проглядывающей, к примеру, квитанцию в прачечной, да и компостировала она его уверенно и безошибочно, – примерно так же, как вбивала бы гвоздь у себя на кухне, задумав повесить на стене новую сковородку. Была она немногословна, а по части бесплатного проезда не признавала ни исключений, ни протекций. Форменный берет плотно сидел на ее стянутых незамысловатым узлом волосах, сумку она, строго по инструкции, носила только спереди, ни на сантиметр не сдвигая ее на бок. За ухом у нее, чуть прикрытый седоватой прядью, неизменно торчал чернильный карандаш. Все это вместе – форменный берет, кондукторская сумка, чернильный карандаш – как бы говорило: «Я свое дело знаю!» При появлении контролера такая кондукторша всегда здоровалась первой. Служба есть служба. Короче, она была живым, наглядным и к тому же передвижным доказательством равноправия полов.
Ее полной противоположностью была кондуктор-«барышня». Как правило, блондинка, хотя это вовсе не входило в должностные требования, однако, видимо, соответствовало тайным требованиям каких-то иных, совсем уж высших, божественных инстанций. Так что даже если она вдруг оказывалась брюнеткой, некий белокурый флер, пусть только намеком, все равно ощущался во всем ее облике. Одним словом, блондинка, и точка. Ее берет больше смахивал на кокетливое кепи, задорно заломанное куда-то вбок и на затылок, ибо из-под него, конечно же, выглядывали настырные локоны, которым так не терпелось взглянуть на ваш билетик. И, разумеется, никакого, тем более чернильного, карандаша за ухом. Кондукторская сумка как бы между делом болталась на левом бедре, всем своим подчеркнуто побочным видом как бы давая понять: «Я тут ни в чем и никому не помеха!» Какой-нибудь цветочек, белый, розовый или голубой, торчал из розетки берета, приветливо покачиваясь и поощрительно кивая головкой: «Всегда пожалуйста!» Кружевной воротничок, голубой или белый, категорически отрицал малейший намек на служебный характер взаимоотношений с пассажирами. На билет ваш она успевала глянуть как бы мимоходом и свысока, словно говоря: «Ах, ерунда какая!» Щипцы компостера барышня подносила к билету шаловливо, словно собираясь ласково потрепать вас по мочке уха. Сигнал ее кондукторского рожка никогда не звучал с пронзительной служебной настоятельностью. Нет, в нем была вежливая, нетребовательная, почти нежная просьба. Можно сказать, почти зов. Этакий белокурый голубоглазый призыв. А ее чарующее «Проходите вперед!» меньше всего напоминало приказ – нет, это было ласковое приглашение. Она ловко протискивала свою ладную, грациозную фигурку сквозь плотные ряды пассажиров, а если случалось при этом наступить кому-то на ногу, она ничего не говорила, только вскидывала глаза. О, этот взгляд, одаривавший вас неизбывным блаженством! Да, ради этого взгляда она намеренно пренебрегала пресловутыми «приличиями», из чего иные сварливые ревнители морали делали вывод, что вести себя поприличнее ей не помешало бы. Иногда она деланно и невпопад смеялась, а когда ей за это пеняли, вдруг начинала плакать. Рядом с ней даже сам господин контролер как-то стушевывался и казался слабаком. Когда ей выпадало вести трамвай с синим полумесяцем[28], а я оказывался в числе ее пассажиров, мне хотелось только одного – чтобы маршрут не заканчивался никогда, увозя нас в бескрайнюю темноту вселенской ночи. Я доезжал до самого трамвайного депо, а уж оттуда шел пешком.
Иной раз, бывало, и не один.
Обувка у барышни-кондукторши была совсем не такая, как у ее более пожилых коллег. Те носили башмаки на застежках, а то и вовсе штиблеты с резиновыми вставками, на низком широком полустоптанном каблуке. Мыски от непрестанного хождения по трамваю слегка загибались вверх. «Барышня», напротив, щеголяла в полусапожках на высоком каблуке и с черным бантиком на пряжке. Тут эстетика была важнее гигиены. В одном из отделений своей кондукторской сумки, там, куда положено складывать бумажки по десять крон, барышня хранила карманное зеркальце и маленький гребешок. А из правого кармана жакета с любопытством выглядывал кончик пакетика с леденцами.
Нет, барышня-кондуктор была кем угодно, но только не служебным персоналом. Скорее уж – особенно для иных пылких натур – помехой в транспортном передвижении. Ее чарующая женственность неотразимо и благотворно действовала на пассажиров холерического темперамента. Под ее взглядом остановки вагона переставали казаться томительной затяжкой, и даже когда тебе самому надо было выходить, ты при всей своей обязательности и пунктуальности вдруг пренебрегал неотложными делами и ехал дальше. А когда запрыгивал в отъезжающий вагон уже на ходу, чарующая женственность трамвайной барышни помогала тебе взлететь к высотам блаженства с какой-то особой легкостью. Потому что она, трамвайная барышня, была единственным милым порождением военных времен. Она примирила меня даже с женской эмансипацией. Ибо всем своим обликом опровергала тезис о равноправии полов с такой убедительностью, на какую способна только женщина. Добавлю от себя: хорошенькая женщина.
Первого ноября я тщетно буду искать ее глазами. И все мои трамвайные поездки станут всего лишь скучными повседневными транспортными надобностями. Лишенными былого флера загадки и приключения, праздника и тайны. А коли так, я категорически требую: с первого ноября движение трамваев в городе вообще прекратить.
19.10.1919
Шёрбрунн
Комендант дворца, заместитель церемониймейстера и лакей в старо-австрийской форменной фуражке и с таким же, то бишь чешским, акцентом – вот кто сейчас пребывает в летней императорской резиденции. Остатки былой шёнбруннской сказки.
Голые деревья зябко дрогнут под холодным осенним дождем. Совсем, как люди, которых заставляют ждать под дождем у ворот дворца – и они покорно стоят, покуда не промокнут насквозь.
Залы, кабинеты, прихожие, лестницы все еще носят прежние названия, которые ожидаешь встретить разве что в книжках детских сказок. «Зал лейб-гвардии», «Китайский круглый кабинет», «Лаковая комната», «Миллионная комната»… В унылых пояснениях лакея и коменданта режет слух настойчивость в употреблении прошедшего времени: здесь имели обыкновение… здесь стоял… здесь умер… Чудеса волшебной сказки смутно и тоскливо мерцают сквозь пыль веков и современное запустение.
Вот лестница. Каменные плиты, голубой плафон потолка. Властное, торжественное величие. Как-то неловко и даже боязно стоять перед раскидистыми пролетами ее парадных маршей в затрапезе мещанского зимнего пальто, забрызганных грязью и потому застенчиво подвернутых брюках. Это и есть – ну и красота! – «Голубая лестница». И куда же ей еще вести, как не в «Зал лейб-гвардии»?
А вот узорчатый наборный паркет изумительной работы. Бледно-коричневый, как липовая листва поздней осенью. Да неужто можно просто так, ногами, на него ступить? На знаменитый паркет «Ореховой комнаты»?
В другой комнате, большой, неуютной и пустой, примостился у окна письменный стол, а в угол застенчиво втиснулось старое, совсем уж прозаического мещанского пошиба, туалетное зеркало. В противоположном углу сиротливо прячется кровать. Узкое, железное, пуританское ложе. Здесь скончался престарелый император. И комната, соответственно, именуется «Смертной комнатой».
Тут же по соседству апартаменты для семьи его преемника, императора Карла[29], – он затеял тут серьезный ремонт и капитальные переделки. Здесь предстояло обитать и императрице Ците. История, которую супружеская чета намеревалась тут творить, упредила обоих. В этих роскошных покоях новоявленной императрице не довелось прожить ни дня.
И в комнатах Розы[30] она ни дня не жила.
Огромное полотно, запечатлевшее древний замок Габсбург в Аргау, висит на стене. Рядом пейзажи живописца Сальваторе Розы. Впрочем, это не вполне пейзажи, а некие льстивые пейзажные портреты. Как будто художник, встав к мольберту, воззвал к сударыне Природе: «А теперь попрошу улыбочку!» И госпожа Природа милостиво улыбнулась.
А это еще что за диво? Хоть и называется кабинет, но по виду – восточный храм в миниатюре. Весь из себя кругленький, красивенький, прямо как игрушка – или как главка из томика восточных сказок. На стенах – пастельные миниатюры, словно ненароком занесенные сюда ласковыми дуновениями волшебного ветра с востока, что дарит вам аромат цветущего чая и нежный перезвон серебряных колокольчиков. Короче – это «Китайский круглый кабинет».
На вас то и дело веет тленным дыханием столетий. Сразу несколько глав всемирной истории стопкой лежат на кровати, на которой соизволил почивать сам Наполеон, а герцог Райхштатский сподобился почить навсегда. Дающий пояснения лакей весьма своеобразно, с чешской точки зрения, толкует исторические события, но в датах точен.