А знаете ли вы, как выглядит китайское розовое дерево? Вообразите себе застенчивый перламутр маленькой девичьей груди. Это цвет, окутывающий вас непередаваемым ароматом. А тут еще и индийские рисунки, выполненные будто тончайшей иглой, обмокнутой в краску. Рисунки, между прочим, попали сюда из Константинополя, города Золотого Рога, – самого золотого рога на свете. Императрица Мария Терезия выложила за эту комнату больше миллиона, поэтому она и называется «Миллионной».
По выходе из Миллионной комнаты взгляд неожиданно натыкается на швабру и половую тряпку – вульгарные приметы нашего времени. Они возвращают посетителя к суровой реальности.
– А знаешь, – сообщает тряпка своей сотруднице швабре, – наверху сегодня сто семь детишек из пролетарских семей будут есть американские обеды…
– Вот как, американские, значит, – меланхолично роняет швабра, норовя заглянуть в Китайский кабинет.
04.11.1919
Собор им. Св. Стефана. Часы со стрелками
Разнобой
Если бы не часы на венской площади Святого Стефана – нипочем бы мне не быть писателем. Эти часы на башне знаменитого собора – едва ли не самый мой любимый и необходимый писательский реквизит. Когда писать ну совсем уж не о чем, я отправляюсь к этим часам. Ибо в недрах таинственного их механизма для меня всегда припасен какой-нибудь приятный сюрприз. Вот почему я регулярно их навещаю, как навещаешь старую тетушку, твердо зная, что она, хоть уже и малость не в себе, но обязательно вытащит для тебя из комода какой-нибудь заботливо припрятанный лакомый кусочек.
С часами этими обязательно что-нибудь не в порядке. Очень часто они просто стоят, еще чаще идут неверно, причем, как правило, отстают, словно стремясь в прошлое, к былым славным временам. Однако в последние недели они и вовсе начали чудить: их левый циферблат, на котором так диковинно выскакивают показывающие время цифры, не желает иметь ничего общего с правым, тем, что со стрелками. Если стрелки справа показывают половину десятого, то циферки слева – только без четверти девять. И мне кажется, я догадываюсь, что хотят сказать нам этим разнобоем старинные куранты, наша добрая старая тетушка. Будучи венским символом, они чувствуют внутреннюю необходимость стать венским симптомом. И показывают нам не время наступившего часа, а время вообще, время как таковое. Они являют собой воплощение разлада, демонстрируя уведомление и его ошибочность, указ и его неисполнимость, весть и ее опровержение. Они как бы говорят нам: «У нас в Вене не стоит ничего принимать слишком всерьез. Вот увидите – все еще обернется совсем иначе…»
08.11.1919
Лень – дело прибыльное
Мы ее в грош не ставили, и вот теперь она, лень-матушка, нам за это мстит. Девиз «Человек обязан трудиться» – изобретение среднеевропейское, да что там – прусское. Когда, кто из нас ценил благодать безделья? Изнывая, как проклятые, под бременем работы, мы именно ее, работу, полагали высшим благом. Мы запамятовали: Адам начал трудиться лишь после изгнания из рая – этого царства праздности. Присущая жителям Центральной Европы способность логическими экивоками все неестественное превращать в само собой разумеющееся и придавать печальной необходимости вид отрадной пользы изуродовала целые столетия нашего развития. Работа! Работа! Европа провоняла бензином насквозь, до синей копирки неба. Миллиарды шестеренок перемалывают последние крупицы красоты. Воскресенье для нас – бедствие! Безработица по выходным – хуже любой хворобы. Священный отдых субботы, шаббат, – этот последний, едва слышный отголосок потерянного рая, – проглочен зевотой смертной скуки, от которой мается наш брат-европеец, когда не вкалывает в поте лица. Он даже в отпуск отправляется не для того, чтобы предаться праздности и лени, нет, он едет «отдохнуть от трудов». Впадает в бездействие ради будущей деятельности. По-другому он не умеет. «Человек обязан трудиться».
Южане и томные дети востока – вот кто истинные мастера лениться. Ведь лень – это талант, она требует умений. Ничегонеделание – это искусство. Южанин предается лени изысканно и со вкусом, житель востока – с философским глубокомыслием. У нас же даром блаженно нежиться на изумрудной травке, глядеть в голубые очи Бога и просто быть счастливым наделены разве что бродяги и поэты. Рядовой европеец не способен на это даже сегодня. Даже сегодня, когда на рынке труда царит безработица и ленивым быть выгодно!
Вот так она и мстит нам, лень-матушка. Лень становится прибыльнее работы.
Ведь работа – штука затратная. А сегодня малейшее усилие обходится дороже, чем за него платят. Выходя из дома по делам, я знаю: возможные барыши от этих дел не стоят износа моих подошв. А садясь писать деловое письмо, понимаю: возможный прибыток от самого письма не оправдает затрат даже на марки, чернила и бумагу. Работа нынче – это сплошные издержки – материала, сил, денег. Разбазаривание невосполнимого.
Мало-помалу современники начинают это понимать, следствием чего, осознанно или неосознанно, становится все более очевидная тяга жителей Центральной Европы к безделью и даже безработице. Повсеместно заметно стремление свести трудовую деятельность к абсолютному минимуму. Играющий на бирже гимназист, прозябающий на пособие безработный, государственный чиновник, проворачивающий сделки на черном рынке, банковский кассир, ночи напролет пропадающий в казино – все они суть подтверждение простой истины: лень – дело прибыльное. Хочешь выжить – научись бездельничать. Потому что работой нынче не прокормишься. Но поскольку люди, эти неказистые подобия божьи, в искусстве праздности ничего не смыслят, даже безделье их отвратительно. В нем все еще сохраняется неистребимый привкус работы: хлопотливая деловитость. Люди и не отдыхают толком, и не работают. Зато они «старательны». Они – «предприимчивы». Они – «при деле».
Нет, работой сегодня ничего не заработаешь! То ли дело зайти в кафе, сесть за столик и просто ждать. Заработок подойдет сам, учтиво спросит: «Вы позволите?» – и присядет рядом. В воздухе запорхают акции, болтая прямо у тебя перед носом ножонками процентов. Руку протяни – и они твои. Просто посиди в кафе часок-другой – и у тебя будет все, что душе угодно: сахар, свечи, сигареты, солидная кожаная мебель и даже завтрашние барыши. В конторе ты в плену цифр. От этой ненавистной, колкой цифири просто некуда деться. Нет, настоящая прибыль достигается не трудом, а когда сидишь без дела.
Впрочем, еще больше прибыли, пожалуй, приносит сон. Кто рано встает, тому бог подает, причем подает столь щедро, что лучше всего эти ранние часы просто проспать. Шутка ли: завтрак, второй завтрак, две сигары, две поездки на трамвае и на автобусе, – да разве за одно утро столько заработаешь? Нет, спать куда выгоднее! Заведя обыкновение дрыхнуть до обеда, я каждое утро выгадываю по 30 крон.
Правда, когда, при нынешней-то безработице, в прибыльности сна убедятся все, в стране начнется эпидемия сонной болезни. Да вот беда – многие страдают от бессонницы. Что ж, тем лучше! Значит, возникнет консорциум по производству и распространению морфия. Котировки морфия взлетят на бирже! Чтобы сказочно разбогатеть, достаточно будет запастись морфиумными акциями и завалиться спать. И вот тогда мир наконец-то погрязнет в лени окончательно и бесповоротно.
21.12.1919
Петро Федорак
Жил-был крестьянин. Где-то в Галиции имелась у него мазанка под соломенной крышей, а еще корова, свинья, жена и дите. Корову он выгонял на выпас, свинью держал в «халупе», жену поколачивал, а об дите не заботился вовсе. Потому как был он бедняк.
Но тут в деревню зачастили агенты, еврейские агенты из «Аустро-Америкэн» и из «Ллойда», и стали рассказывать про Канаду. В Канаде, так понял Петро Федорак, можно найти золото. Достаточно копнуть лопатой, на один штык, ну, примерно как картошку выкапываешь, тут-то под лопатой и зазвенит. А глубже и копать не надо. Найдешь самородок – и с ним прямиком в город, где тебе за него тысячу гульденов отвалят, а то и больше, и ты спокойно обратно домой поедешь. Купишь себе десять югеров[32] земли, десять гульденов подашь священнику на новый храм, Маринке своей привезешь в подарок шаль желтую с алыми маками, и будешь ты уже не бедняк, а зажиточный крестьянин.
А коли так, Петро Федорак продал еврею-скупщику две перины, отличные перины, на легком пуху, на них и спалось как у Христа за пазухой, и купил себе билет в Канаду.
Его изумление насчет того, что в Канаде, сколько в землю ни зарывайся, никакого золота нету, я лучше описывать не буду. Со временем Петро Федорак от этого изумления кое-как оправился и мало-помалу пришел в себя. Он работал. Где-то на фабрике. И копил каждый грош. Деньги отсылал домой. И писал письма. Вообще-то он не писал, а диктовал. А поскольку грамоты не знал и прочесть то, что с его слов писали другие, не умел, он всем этим писцам не верил. И ходил от одного к другому, снова и снова заставляя их уже написанное письмо ему перечитывать. И только когда письмо во многих руках вконец замызгивалось, он напоследок сам еще раз, – и конечно, вверх ногами, – его проглядывал, ронял на замусоленную бумагу тяжелую скупую слезу и, отерев слезу рукой и оставив на листке жирные чернильные разводы, отсылал, наконец, свое послание на родину.
Однако со временем кое-какую денежку он все-таки скопил. И, прослышав, что война закончилась, а канадские деньги, мол, сильно взлетели в цене, он купил себе билет и отправился домой.
По пути он, понятное дело, оказался в Вене, – большом, богатом, столичном городе. Путь до Вены оказался не близкий. Но он все равно радовался: «Красота! Пусть я долго добирался, но лучше ехать, чем вовсе нигде не побывать. Не отправься я в Канаду – так и сидел бы до сих пор у себя в Карпатах.
А теперь, слава тебе Господи, я вон где – в самой Вене!»