<Подпись>
Председатель Месткома Радомышенский <Подпись>
<Печать: Артемовская комплексная геолого-разведочная партия. Главгеология УССР. Трест Артемуглегеология>
Производственная характеристика
Выдана тов<арищу> Ерофееву Венедикту Васильевичу, рождения 1938 года, беспартийному, уроженцу Карело-Финской ССР, ст. Чупа.
Тов. Ерофеев В. В. работал в Комплексной геолого-разведочной партии треста «Артемуглегеология» с 2 апреля 1959 г. в качестве рабочего.
Проявил себя прилежным, инициативным работником, выполняющим нормы на 110–115 %.
Тов<арищ> Ерофеев В. В. не имел ни одного дисциплинарного взыскания, охотно выполнял общественные поручения.
Настоящая характеристика выдана тов<арищу> Ерофееву В. В. для поступления в высшее учебное заведение.
Начальник Артемовской комплексной ГРП[249] Кашпур Я. Н. <Подпись>
Секретарь парторганизации Островский Я. Б. <Подпись>
Председатель МК[250] Покровский А. И. <Подпись>
<Печать: Артемовская комплексная геолого-разведочная партия. Главгеология УССР. Трест Артемуглегеология>
Директору Орехово-Зуевского
Педагогического института
от рабочего Ерофеева Венедикта Васильевича
Заявление
Прошу допустить меня ко вступительным экзаменам на филологический факультет Вашего института.
14/VII-59 г. В. Ерофеев.
<в правом верхнем углу бланка>: стаж 5 <«5» – карандашом>
Экзаменационный листок № 364
Гр.: Ерофеева Венедикта Васильевича
поступающего на: филологическое отделение в 1959 год<у>
Решение приемной комиссии: Зачислить на 1‐й курс
Секретарь: <Подпись>
<Печать>
Выписка из приказа Орехово-Зуевского педагогического института
Приказ № 366 от 25 августа 1959 г.
Зачислен студентом I курса ЕРОФЕЕВ ВЕНЕДИКТ ВАСИЛЬЕВИЧ филологический факультет, очной формы обучения.
Начальник упр<авления> кадров: Ю. И. Кирсанов
Специалист упр<авления> кадров: Е. В. Шаманина <Подпись>
Отд<ел> кадр<ов>
Выписка из приказа № 415 (?) по Орехово-Зуевскому педагогическому институту
от 18 октября 1960 г.
§ 1
За академическую задолженность и систематическое нарушение трудовой дисциплины студента 2‐го курса филологического факультета Ерофеева В. В. отчислить из состава студентов.
П/п. Зам<еститель> директора института: Назарьев[251].
Верно <Подпись>
Отчислен из института
Обходной лист: Ерофеева
Библиотека: <Подпись>
Комендант общежития: <Подпись>
Кабинет основ м<арксизма>-л<енинизма>: <Подпись>
Кабинет педагогики: <Подпись>
Касса взаимопомощи: <Подпись>
Профком: <Подпись>
Комитет ВЛКСМ и КПСС: <Подпись>
Деканат: <Подпись>
Бухгалтерия: <Подпись>
Кабинет физкультуры: <Подпись>
Спец<иальный> кабинет: <Подпись>
16/I-61 г.
<Печать: Библиотека Орехово-Зуевского педагогического института>
<На обороте:> Аттестат зрелости № 038 996 получил В. Ерофеев
Венедикт Ерофеев – адресант и адресат[252]
Излишне говорить о том, что личная переписка выдающегося человека не только дает богатый материал для потенциальных биографов, но и (как и любая другая) аккумулирует черты времени и среды, которым принадлежит. Публикуя здесь выборку писем, мы хотим отметить две ее особенности.
Первая состоит в открываемом ей незаурядном и густом переплетении разнообразных стилистических слоев и жизненных укладов. Отчасти это связано с тем, что Венедикт Ерофеев занимал абсолютно нетипичное место в советском социуме.
Очень разных людей, окружавших Ерофеева в середине 1970‐х – начале 1980‐х годов, можно условно разделить на три основные группы. Первую составляют друзья, приобретенные за многолетний период обучения в МГУ и в провинциальных вузах (Орехово-Зуевский и Владимирский пединституты), а также друзья и знакомые, через этих людей вошедшие в близкий круг Ерофеева. Вторую группу образуют люди, активно вовлеченные в правозащитную и самиздатскую деятельность (прибавим сюда же «неформальных» художников и поэтов). Плотно в это сообщество Ерофеев вошел после завязавшейся в 1974 году дружбы с Вадимом Делоне и его женой Ириной Белогородской-Делоне[253], а также с Надеждой Яковлевной Шатуновской, ее дочерью Ольгой Прохоровой (Иофе)[254] и их многочисленными родственниками и знакомыми. И наконец, в третью относительно большую группу ерофеевских знакомых 1970‐х годов можно выделить людей, окружавших его во время очередных подработок, как правило связанных с неквалифицированным физическим трудом, – геологов, рабочих и др. С людьми из третьей группы у Ерофеева лишь изредка завязывались длительные знакомства[255].
В отличие от Владимира Войновича, Василия Аксенова и многих других писателей, начинавших путь в официальной советской литературе, а затем вытесненных в неофициальную, Ерофеев не печатался и не пытался напечататься в СССР (его публикации на родине осуществились только в конце перестройки и стали фактически предсмертными). Это привело к нестандартной ситуации: хотя поэма «Москва – Петушки» широко разошлась в сам– и тамиздате, ее автор для большинства читателей продолжал оставаться загадочной фигурой и едва ли не сливался с главным героем и нарратором поэмы – Веничкой Ерофеевым. И все же Венедикт Ерофеев, не предпринимавший никаких действий для своей легализации как литератора, писателем себя осознавал и, как мы видим из его писем второй жене, болезненно реагировал на отсутствие признания и понимания случайным читателем.
До последних лет находясь вне широкой писательской среды[256], Ерофеев внимательно следил за современным ему литературным процессом. Публикуемая переписка с Вадимом Делоне демонстрирует, что он очень энергично и последовательно охотился за новинками русской[257] и зарубежной поэзии и прозы, а еще активнее – за изданиями, углублявшими его немалую эрудицию в сфере поэзии и мемуаристики конца XIX – начала XX веков.
У Ерофеева получилось почти невозможное – занять нишу европейского интеллектуала, не конфликтуя с советской властью, но и не прогибаясь под ее идеологию, а фактически ее не замечая. Советский рабочий получает свежие новости из Вены и Парижа об издании своей книги на французском языке и просит в счет гонорара выслать ему мемуары Деникина и Врангеля. Эта сюрреалистическая ситуация могла бы вызвать улыбку, если бы не оборотная сторона такой жизни. Ее мы видим в письмах первой жены Венедикта Ерофеева, Валентины Ерофеевой (Зимаковой)[258], обнаруживающих тоскливую нищету тогдашней русской действительности. Время от времени проступает она и из писем самого Ерофеева.
Вторая важная особенность ерофеевских писем состоит в их несомненной литературности. Вероятно, отчасти это объясняется тем, что наибольшую сложность для писателя представлял поиск сюжета будущего произведения, в рамках которого могли быть использованы многочисленные заготовки из непрерывно заполнявшихся им записных книжек[259]. После удачи «Москвы – Петушков» (1970), сюжет которых, по-видимому, сложился на удивление быстро, и почти бессюжетного эссе о Розанове (1973)[260] Ерофеев-писатель замолчал на долгие годы – структура нового произведения никак не складывалась. Не имея возможности донести до читателя свои литературные находки, он отчасти реализовывал эту потребность в письмах, которые, так же как и его неэпистолярные произведения, составлялись с использованием записных книжек в качестве питающего материала. В некоторых случаях мы подчеркиваем это, приводя в примечании соответствующий отрывок из «параллельной» переписке записной книжки.
Составляя этот раздел, мы, конечно же, не ставили целью представить максимально полный свод писем, имеющих отношение к Ерофееву. Здесь помещены лишь самые, на наш взгляд, интересные из них, кроме тех, публикация которых потребовала бы слишком большого количества купюр в связи с подробностями личного характера. Также мы решили отдать предпочтение никогда не публиковавшимся письмам, сделав исключение для тех, которые здесь печатаются в значительно дополненном комплекте: это переписка Ерофеева с женой Галиной Ерофеевой (Носовой)[261] и письмо венгерской переводчице Эржебет Вари[262].
Письма даются нами в авторской орфографии, за исключением случаев очевидных ошибок, не несущих в себе примет авторского стиля. В нескольких местах по причинам этического характера мы прибегнули к купюрам, которые каждый раз в тексте письма обозначаются ‹…›. Все разделы переписки предварены короткими справками.
Кроме особо оговоренных случаев, все письма печатаются нами по рукописям или ксероксам рукописей из личного архива Венедикта Ерофеева, предоставленным Галиной Анатольевной Ерофеевой и Венедиктом Венедиктовичем Ерофеевым. Им мы приносим глубокую благодарность.
Мы благодарим за помощь в работе Анну Авдиеву, Марину Алхазову, Балинта и Ивана Байоми (Bajomi Bálint, Bajomi Iván), Ирину Белогородскую-Делоне, Николая Болдырева, Владимира Векслера, Татьяну Галкину, Елену Генделеву-Курилову, Владимира и Дмитрия Герасименко, Марка Гринберга, Александра Давыдова, Елену Даутову, Сергея Дедюлина, Александра Долинина, Данилу Дубшина, Алену (Елену) Делоне-Ильи (Delaunay-Eły), Виктора Ерофеева, Галину А. Ерофееву, Жофию Калавски (Kalavszky Zsófia), Михаила Кициса, Виктора Кондырева, Наталью Коноплеву, Александра Кротова, Александра Лаврина, Рому Либерова, Аэлиту Личман, Наталью Логинову, Алексея Макарова и «Международный Мемориал», Андрея Мешавкина, Михаила Минца, Бориса Миссиркова, Алексея и Татьяну Муравьевых, Юрия Ноговицына, Светлану Огневу, Николая Подосокорского, Евгения Попова, Ольгу Прохорову (Иофе), Иду Резницкую, Николая Савельева, Юлию Садовскую, Ольгу Седакову, Моник Слодзян (Monique Slodzian), Габриэля Суперфина, Алексея и Михаила Тихомировых, Марию Тихонову, Рушанью (Розу) Федякину, Сергея Филиппова, Марину Фрейдкину, Елизавету Цитовскую, Нину Черкес-Гжелоньскую, Екатерину Четверикову, Сергея Шаргородского, Евгения Шенкмана, Светлану Шнитман-МакМиллин, Евгения Шталя, Ксению Щедрину, а также сотрудников издательства YMCA-PRESS («ИМКА-ПРЕСС») и книжного магазина Les Éditeurs Réunis.
Словами благодарности хотелось бы вспомнить правозащитника и художника-реставратора Сергея Александровича Шарова-Делоне, ушедшего от нас в 2019 году. Предполагая скорое издание писем и дневников Венедикта Ерофеева, мы успели целенаправленно расспросить его о подробностях его жизни в Абрамцеве и семье Делоне – и этот замечательный человек помог нам со всегда присущими ему доброжелательностью, отзывчивостью и профессионализмом. Его помощь помогла нам и при комментировании этого раздела. Вечная ему память.
Переписка с Вадимом Делоне и Ириной Белогородской-Делоне
Дружба с Вадимом Делоне и его семьей сыграла в жизни Ерофеева особую роль. Талантливый поэт, человек с яркой биографией, участник знаменитой «демонстрации семерых» на Красной площади 25 августа 1968 года, Делоне был поклонником и популяризатором творчества Ерофеева: в частности, из его рук получил текст поэмы «Москва – Петушки» Сергей Довлатов.
Делоне и его жена Ирина поспособствовали осуществлению одного из заветных желаний Ерофеева – жить в загородном доме, не теряя связи с интеллектуальными кругами. Через семью Делоне он приобщился к поселку академиков Абрамцево и много счастливых дней провел в абрамцевском доме деда Вадима – известного математика, члена-корреспондента АН СССР Бориса Николаевича Делоне (1890–1980)[263]. Ирина Белогородская-Делоне помогла Венедикту Ерофееву и его жене Галине восстановить утраченные беспечным писателем документы[264]. В жестких условиях тогдашнего СССР, где человеку без паспорта жить было практически невозможно, это было немалым благодеянием. Через семью Делоне Ерофеев тесно познакомился со многими диссидентами. Оказавшись в эмиграции за границей, Вадим и Ирина снабжали автора «Москвы – Петушков» редкими и недоступными в Советском Союзе книгами и вещами. И наконец, last but not least, муж и жена Делоне взялись за устройство сложнейших и запутанных вопросов, связанных с тамиздатскими публикациями Ерофеева и гонорарами за них.
Здравствуйте, Венедикт Васильевич!
Прав был Ницше (Валерий)[266], говоря обо мне, что переезд для меня не так уж и страшен – потому как живу я своими кошмарами и внутренним несоответствием внешней среде; а где жить этими ощущениями – все равно, ибо ощущения от перемещений меняются мало. Вижу, как ты морщишь свою благообразно-похмельную морду и вещаешь: «О как закрутил, дурачок!» Ну да ладно, морщись на здоровье, все равно от порвейна[267] больше морщишься, но ведь пьешь, так что читай.
Кроме прочего, действительно помогла мне вся эта таможенная суета, ибо за что путное можно и пострадать малость, но волокиты эти бюрократические, которые и тебя сейчас окружают[268], до того омерзительны, что хочется бежать от них без оглядки. Первый день было, правда, страшновато, но и любопытство помогало: все я из окна отельчика выглядывал: «что, мол, там немчура делает?» А немчура как немчура, степенная такая публика. В метро ихнее или в какой дом входишь – дверь перед тобой держат, даже бабы, чтоб не ебнуло (тоже мне забота: подумаешь, дверью стукнет, не ломом же оглоушит). В общем я малость оклемался, разгуливаю по Вене, плюю (в урны, конечно)[269], корчу весьма любезные рожи здешней публике и цежу сквозь зубы «экскьюзьми вери мач» или «фэнькью», а они в ответ «данке шён»[270], а что до того и после этого, ни х-я не поймешь. По городу ездим каждый раз, «в центр через Сокольники»[271], но городок Москвы поменьше и, слава Богу, к ночи до дому добираемся. Водок и вин тут, Веня… и ни одного человека в очереди. Цены и впрямь, как Мишка писал, какие-то басурманские, не как у людей[272]. Две пачки сигарет, или четыре поездки на трамвае, или две чашки кофе по отдельности стоят столько же, сколько бутылка виски. Можно тут и ночью нажраться, но это пока недоступно, ибо в предназначенных для этой цели заведениях цены сногсшибательные, а магáзины закрываются в 6, в воскресенье вообще не работают. Может, публика здешняя и чем другим занимается, но впечатление такое, что они только жрут и торгуют, куда ни плюнь – везде то кафе, то лавка, то кабак, то магазин[273]. Меня тут иногда с грехом пополам переводят на их басурманское наречие, но то, что я долдоню в их мохнатые уши[274], не очень-то до цели доходит. Однако принимают хорошо и угощают всячески. Кругом композиторы в виде памятников понаставлены, а в Галерее ихней разных Рембратов[275] полно, а народу ни души[276]. Так что, думаю, ты в ихнем искусстве куда больше прешь, чем они сами. В общем пока не сильно скучаем, за исключением, конечно, тебя, Галки, Прохоровых-Иоффе, Деда, Юлика с семейством[277], Ницше, а в остальном, как сказал мне один умный человек (здесь): «Лучше умереть от тоски по Родине, чем от ненависти к ней»[278].
Обнимаю тебя и всех вышеперечисленных, Кыса[279] тебя целует.
Не пей!.. порвейна!
Искренне твой Вадим
24/IX.
Милые ребятишки-делонята,
мне только что сообщили, что оказия вот-вот исчезает из Москвы, поэтому вам хоть одну страницу. Не знаю, написала ли вам что-нибудь Галина Носова, я ее не вижу неделю, ее, дурочку, вместе с ее кандидатской степенью, услали копать картофель в Волоколамский район[280] до 4‐го октября (т. е. до одновременных открытий очеред<ной> сессии Верх<овного> Совета и Белградской конф<еренции>[281]). А я почти не вылезаю из Абрамцева. Прочел все ваши 24 страницы, 20 Вадимовых и 4 Ирининых[282]. Я и раньше-то догадывался, что у вас там, во всем сопряженном с вами, все не так элементарно, но чтоб до такой степени – не приходило в голову. И втройне благодарен, что еще выкраиваете время на меня и на все издательские чепуховины, выкраиваете из Ирининой сказочной занятости и из мытарств Вадимчика. Когда мы в конце августа сидели с дедом[283] по обыкновению и гоняли очень крепкие чаи, к нам на террасу ввалился Боря Сорокин[284] (вы его помните, он с тех пор стал еще одухотвореннее и невыносимей), так вот Боря прямо с порога закричал: «Привет вам от Вадима! Я целый день общался (!) с Франсуазой[285], она только что из Парижа, она, между прочим, сказала, что видела Вадима в каком-то издательстве изрядно…» – тут я пресек Борю взглядом и жестом, и он договорил так: «…в изрядном состоянии духа, то есть в очень-очень хорошем». За одно только это деду так понравился Боря, за благое т. е. сообщение, что он повел его наверх выслушивать все новые Борины стихи и всю его свежую теологическую галиматью. Двадцать Вадимовых страниц сразили бы деда, а он и без того со 2‐го сентября сражен (после припадка на прогулке к югу от шоссе Загорск – Дмитров)[286]. С дедом было чудовищно, и не передать словами, и если б вы сами на него взглянули, решили б, что это точно конец. И к слову о Галине Носовой – я никогда за 39 своих лет не видел более натуральной и отчаянной мольбы, чем вот ее, прямо к небесам, над посиневшим на полчаса дедом. Там, наверху, мольбе вняли (еще бы, такой да не внять) и уже тем же вечером с постели дед лукавствовал над нашими громадными подосиновиками[287].
«Тёпа» (которого я так и не видел) заочно и царственно разрешил мне жить на даче сколько мне взбредет в голову[288]. Вот я сколько мне взбрело в голову и живу. Болотные сапоги есть, и вдоволь опят, и вдоволь тишины. Всю весну и все лето в Абрамцеве вспоминали вас (втроем) чаще, чем ежедневно. Ни у кого из троих, сколько мы ни бились, так и не получилось сносно спародировать картавость Вадима, Мишелев поворот головы набок и классическое белогородское «О-о-о-й». Ну да ладно. Я вас, ребятишки, вот о чем молю: я прочел каталог всего того, что валяется у YMCA-PRESS, у меня занялся дых[289]. Но если все-таки дых перевести, то хотя бы самая малость (ты, Ирина, писала, что это случается и бесплатно, и что дело чаще в «окказиях», а не в плате[290]). Но вот чего бы до зарезу хотелось: Ежов-Шамурин. Русская поэзия ХХ века. Антология русской лирики 1890–1920 гг. 1972 г. (с изд<ания><19>25 г.)[291]. Потом: Гумилев. Полное собр<ание> соч<инений> не то в 2‐х, не то в 3‐х т<омах>[292]. Потом: Зинаида Гиппиус. Собрание стихотв<орений> в 2‐х томиках[293]. Да мало ли еще чего (боюсь изнурить перечислением): Заболоцкий под редакцией Струве[294], Вячеслав Иванов под редакцией Д. Иванова и И. Дешарт[295], <19>71–74[296]. Н. Клюев, Сочинения, 1969 г.[297], И. Северянин, все что угодно[298]. Марина Цветаева, все что угодно[299]. Мережковский, Собрание стихов в одном томике[300]. Хлебников[301], Адамович[302],
Мать Мария (все-таки ваша двоюродная бабушка, я б и деду показал)[303]. Мать Мария: «Стихотворения, поэмы, мистерии». 170 стр<аниц>[304]. Да бездна того, что хоцца. Нельзя ли каким-нибудь образом договориться с YMCA-PRESS, чтобы без никаких денег, которые они сулили с будущей весны[305], послали бы какими-н<и>б<удь> посильными путями того же Даниила Хармса («Избранное», 1974 г.)[306], Крученых («Избранное», 1972)[307], не говоря уж об «Остановке в пустыне» Иосифа Бродского[308]. Или там (совершенно уже для нас баснословных, а у них запросто значащихся в Каталоге) мемуаров барона Врангеля[309], «Воспоминаний рус<ского> офицера» Антона Ивановича Деникина[310]. Или даже про<сто?> «Характер русского народа» Лосского[311].
Ну, вот я уже вас изнурил и самым махоньким перечислением. Мне ведь и в самом деле незнакома технология всего вот этого, и с чем соразмерять эти клянчания, тоже не знаю. Как будете в следующий раз писать Яковлевне[312], выкроите там для меня страницу специально об этом вот.
Приканчиваю на этом и еду к Дисе[313]. Меня Галина, уехав на картошку, оставила с одною тридцаткою, богословы помогли мне их пропить[314], может у Диси чего-н<и>б<удь> да обломится. Жму ваши лапы, и обнимаю, и помним неустанно.
Мою писульку прочли и просили уточнить[315]:
«принятыми процентами» оказываются 15 процентов (по консультации с людьми, которые не год один используют вот такие услуги)[316].
Еще одно уточнение. Вы напрасно о даче, деде, etc. Мне единственно нужно: крохотный домик шириной в мою длину и длиной в мою ширину с махоньким же участком для цветоводств и земледелий. Если мы сообща наскребем для этого средств, я буду благодарен безмерно[317]. Когда у меня есть кусок земли, я даже и в <спирт(?)>ном не нуждаюсь.
И последнее: наш адрес Флотская, 17, 78. Никаких посредничеств.
Дорогой Венедикт!
Поздравляем тебя с юбилеем и обнимаем всячески[319]. После весьма весомого успеха книги Moscou sur Vodka парижское издательство «цвет и свет Франции»[320] решило хоть не мытьем, так катаньем, хоть не словом, так фотоискусством доказать, что, дескать, и мы не лыком шиты, и тоже мол лыка не вяжем от Нотердама[321] до Версаля (о чем свидетельствует серия открыток, одну из которых я тебе и высылаю)[322]. По сообщениям бульварной газетки «Франс суар», основными пайщиками этой серии оказались Симона де Бовуар, Эльза Триоле, Жан Поль Сартр, Луи Арагон[323] и ректор Сорбонны (с ним я не знаком, не имел чести быть представленным, а потому и выгнанным)[324]. Но, конечно, куда им! В день твоего сорокалетия обещаюсь исправно опрокинуть чего-нибудь сорокаградусного. Ирка целует тебя и Галину. Привет и поклон тебе от Вик<тора> Нек<расова> и проч<их> людей с «понятием».
Вадим
22/III-79.
Милые делонята (шатунятам[325] написал бы тоже, но у них, говорят, скользящий адрес), поздравляю вас с днем весеннего равноденствия и пр. Вот какие две вещи (кроме традиционной приязни, разумеется) подвигнули меня написать эту писульку: primo, почти все, и почти в один голос, говорят, что письма доходят, а secundo[326], нам только что прислали из телеф<онного> узла счет: за два плюгавых во времени разговора с вами 27 р<ублей>. Это никуда не годится, лучше уж писать обычные писульки, а созваниваться menstrualis, т. е. ежемесячно. Ваши бандероли доходят исправно (уж не знаю, все ли), а посылки – ни единой, я пожимаю плечами, Носова сокрушается. Ну, да подождем[327]. У нас бесперебойно гости, а после отъезда прошек-шатунят[328] втрое бесперебойнее, от Пети до Юлика, от Мишеля Ут<евского> до Мишеля Кап<лана>, от Лизы до Розы[329]. Хорошо, что есть у них место, куда можно на вечер въехать, не очень напиться, очень нажраться и отвести свои души. Как часто вы видитесь с прошками? Мне нужен точный адрес Прошки, у меня к нему два вопроса, терпящих не очень большого отлагательства. Да и просто так (simplice sic) надо им написать. С дедом совсем хорошо, нам с Серегой Шаровым пришлось догонять его 11 марта при возвращении с дачи по вьюге – мы уединились в сугробе, чтобы распределить по булькам наш белый вермут, дед за это крохотное время успел пробежать всю глебовскую поляну[330]. (Кстати, почему мне не совсем по нутру Серега Шаров, который упорно называет себя Сержем Делоне?[331] Уж если ты Серега Шаров, то и т<ак> д<алее>[332]). Каждый день о вас помним, ребятишки, и даже чаще, чем каждый день. Если б вы, два глупых оболтуса, возвратились, мы бы вам отвели одну из наших комнат[333] (плодитесь-размножайтесь сказал Господь, изгоняя их из пресловутого хваленого западного рая). Присланного вами Клюева у меня украли (у вас там на Женевьевской[334] нет больше Клюева[335] и Волошина[336]?) Всякая московская дребедень беспрепятственно получает Волошина из Парижа, а я только облизываюсь, как длинный идиот. Как увидите шатунят, скажите, что я кланяюсь Ольге, обнимаю Прошку, тискаю детишек и Над<ежде> Як<овлевне> подхожу к ручке. Не валяйте дураков и не падайте духами. Очень любим и помним. В. Ер.
30/X-79.
Милые ребятишки, весь конец октября вам намыливался написать и все отставлял, поск<ольку> был не в духах; сегодня тоже не в духах, но все-таки надо, потому что с июня (?) не писал. Кстати, почему не ответили тогда на эту писульку? Будет меньше недоразумений и с нами четверыми, и с нашими корреспонденциями, если мы будем хоть чуть пунктуальнее в письмах. Вот эти две «обходительнее-некуда» (термин Мар<ины> Цветаевой)[337], что у нас гостили, им ведь кажется, что я с вами в постоянных эпистолярных связях, и потому никаких подвохов ниоткуда быть не может. (А может, наоборот, попустительствуют подвохам, зная зыбкость наших эпистолярных связей?) А эти две, которые гостили, мне по сердцу пришлись, потому что дежурно болтливы, суетливы не очень утомительно, веселы даже чуть сверх пределов дозволенного и задают такие для славянского уха дурацкие вопросы, что самый олух из славян, окажись он у них, задал бы им что-нибудь понеожиданней и существенней[338]. Очень милые, короче, девки, но им сразу надо было идти по первому адресу – т. е. <к> одному из этих потрясателей мировых культур выходом (15-тыс. экз. тиражным) в свет своих альманахов[339] – они все так и смотрели на часы в продолжение визита. «Не опоздать бы», слова Беранже, пер<евод> Курочкина, муз<ыка> Даргомыжского[340], вот бы сразу и шли.
А с книгами я был сокрушен, когда узнал подробности. Мне от этой долгоиграющей девицы ‹…› (можно называть книги вслух, потому что все наших изданий) доставлено было только вот что: Мандельштам[341], Замятин сб<орник> рассказов Ленингр<ад> 1927 г<од>[342], и две крохотульки Цеха Поэтов[343] и Вагинова[344], общей толщиной в сантиметр (т. е. эти две крохотулечки), вот и всё. Когда один из моих дальних знакомых оказался в гостях у ее юного избранника, он обнаружил у него на полке еще одну книжку, предназначенную мне, случайнее случайного (так ведь тут подвела махонькая буква Е, которую можно было стереть так же легко, как все на земле с лица земли), – так вот, я спросил эту неподкупную женщину, что вот ходят темноватые слухи, что есть что-то такое у ‹…›, предназначенное Е. «А! да, да!», вот все, что сумела ответить. И привезла эту книжку к нам в Абрамцево, и вела левацкие разговоры с дедом и все такое (а сколько все-таки она еще прищучила?) И давай, Ирина, будем об этом вот точнее, потому что наверняка и у тебя не меньше злобы к этой пиздюшатине. О свитере уж и не говорю, а все-таки обидно: я ведь донашиваю делоневский, еще тот, который мне уже три девки штопали с двух локтей[345]. О наших будня́х совсем чуть-чуть: у меня славно было до 23 окт<ября>, был в Абрамцеве одинок и каждое утро, проснувшись, бежал не за пивом, а рубил дрова (до предпоследнего издыхания), потом садился за свои «Еврейские мелодии»[346] и все клеилось, потом, глядя на звезды, шел к Грабарям[347] и т. д. 23‐го все переменилось, и как раз не вовремя. Принужден был съехать в Москву на свое 41-летие (почему оно было нужно всем собравшимся, кроме меня?) Одному – чтобы развеять славянофильства другому, третьей – чтобы невзначай нажать лапой на другую лапу ‹…›, – пересказывать малоинтересно и паскудно. День рождения затянулся до вчерашнего вечера, ну т. е. <на> неделю. И каждая гнусь, которой нужно подавать закуски, любопытствует у Галины: «А почему это Веничка ничего не пишет?» А я только сегодня утром собрался с тем, чтоб встать и из Москвы убраться. Сегодня вьюга, т<ак> что уберусь завтра и надолго. Дров у меня, слава тебе, Господи, заготовлено на всю зиму: с санкции деда повалили пять колоссальных елей, распилили, колоть не переколоть.
Странен дед (да еще бы не был странен?)[348] – он, допустим, лежит, слушает трески еловых поленьев и говорит примерно так: «А вы знаете, Ерофей[349], мне кажется, что эту дачу надо приобрести окончательно». – «Разумеется, надо», – говорю. «А может быть, не надо? Ведь я смертен». – «Разумеется, Вы смертны, как все мы, твари дрожащие. Тогда не покупайте»[350]. (Пауза и треск поленьев.) – «А если купить, то ведь все Анюточке достанется, верней этому… этому… ну, <как> его? Шарову. А зачем мне Шаров?»[351] Вот тогда пришлось выпалить ему пос<ледн(?)>ий пункт: «А Вы никогда не думали, что те люди, о которых мы постоянно говорим, Ваши Вадимы и Мишели[352], вдруг да вернутся – черт ничем не шутит, и все переменчиво, даже на нашей сверхзаскорузлой земле, – а если вернутся, то куда они пойдут, если вернутся?»[353] Вот его, старого хрена, тронуло. Честное слово. Он сказал: «Завтра же пойду к Котельн<икову>» (это их «начальник»)[354].
Ну, об этом посмотрим. Альбомы ваши получаем как следует и очень выручаемся ими[355]. Ну, сами подумайте, сколько нужно всяческих Гогенов, чтобы весь наш самый добрый круг (а их все больше, и они все прожорливее) утеплить хотя бы на вечер 24/X? Девочка из Канады[356] сказала, что вы унываете, – не унывайте, пожалуйста. У меня почему-то ясное убеждение, что мы столкнемся и обнимемся. В. Ерофеев[357].
Письма Валентины Ерофеевой (Зимаковой)
С Валентиной Зимаковой, своей будущей женой и матерью своего единственного ребенка, Венедикт Ерофеев познакомился осенью 1961 года во время кратковременной учебы на филологическом факультете Владимирского педагогического института[358]. Зимакова училась на третьем курсе того же факультета, хотя была младше первокурсника Ерофеева на четыре года, – к этому времени он уже успел поучиться в МГУ и Орехово-Зуевском педагогическом институте, устраиваясь в промежутках на неквалифицированные работы. Через пять лет, в 1966 году, школьная учительница Валентина Зимакова (в отличие от мужа, ей удалось окончить институт) и кабельщик-спайщик четвертого разряда Венедикт Ерофеев сочетались браком, у них родился сын Венедикт. Семья поселилась в доме Зимаковой, располагавшемся в деревне Мышлино Петушинского района Владимирской области[359].
Первые из публикуемых писем были отправлены Валентиной Зимаковой летом 1974 года в Узбекистан, куда Ерофеев отправился в качестве лаборанта паразитологической экспедиции, организованной Всесоюзным научно-исследовательским институтом дезинфекции и стерилизации (ВНИИ ДИС)[360]. Этот период в жизни семьи можно назвать предразводным, хотя до формального развода оставалось больше года. «Тяжелая враждебная влюбленность в Ю<лию> Р<унову>. Днем снится», – записывает Ерофеев в экспедиционный дневник[361], а на письма жены реагирует без всякого энтузиазма: «Письмо от В. Зим<аковой>. Большое и утепленное, неудоб<но> читать, и не нужно»[362]. К этому времени мысли Венедикта Ерофеева вновь занимала Юлия Рунова[363], его «вечная возлюбленная» (по выражению Лидии Любчиковой), – отношения с ней он пронес от знакомства в 1959 году почти до самой смерти. Вероятно, развод предопределили не только угрожающие браку третьи лица[364], – не способствовала семейной жизни и кочевая работа Ерофеева, который до 1973 года разъезжал по стране, прокладывая кабель. «Приезжал к сыну, допустим, на три-четыре дня, потом опять исчезал на месяц», – рассказывал Ерофеев в интервью Дафни Скиллен[365], – этот жизненный режим нашел отражение в «Москве – Петушках». Наконец, по-видимому, именно к 1973–1974 годам Ерофеев утвердился в решении найти способ поселиться в Москве, ближе к библиотекам и друзьям, тем более что с необходимостью постоянных разъездов после увольнения «с кабеля» было покончено. «После моего рождения он еще как-то держался, что-то писал <здесь>, слушал музыку… – рассказывал об отце Венедикт Ерофеев-младший. – Но ему нужен был другой круг общения, понимаете, ему нужна была Москва ‹…› где друзья, где тот же Муравьев, лучший его друг»[366].
После развода Валентина Зимакова вторично вышла замуж, но, кажется, продолжала любить Ерофеева. По крайней мере, за два года до смерти, она говорила о нем так: «С ним связано все самое приятное в моей жизни. И любовь. И нежность. И вино, которое мы пили»[367].
Веничка, здравствуй.
Очень долго идут от тебя письма, целые десять дней[368].
Вчера приехала из двухдневной поездки по Москве, постоянно вспоминала тебя, хотя бы потому, что два часа разыскивали с ребятишками[369] улицу Горького и выпить было не с кем. Я потеряла Нинин телефон[370], а Наташки Муравьевой[371] с Тихоновым дома не оказалось, пришлось ехать ночевать в ненавистную Правду[372]. Да, Авдиева Татьяна[373] сказала по телефону, что Игорь на неопределенные месяцы или даже годы сбежал от нее и московской пустоты (потому что тебя нет) на Байкал. Видишь, как тебя здесь не хватает. Да, Веничка, ехать к тебе, пожалуй, не рискну. Заезжали Шрамковы[374] проездом из Ташкента, жара невыносимая в ваших краях, а я больше 25° не вынесу с моими сердцебиениями, да и дорога такая длительная. Быть может, в августе будет прохладнее? Тогда напишешь.
Мои планы самые примитивные: 20‐го июня с сыном едем в Ленинград (благо там Шрамкова не будет 10 дней), за эти 10 дней осмотрим всё, что интересно, кстати, и Царскосельский лицей открылся в дату рождения[375].
Твоих знакомых ленинградских никого не знаю, иначе завезла бы от тебя поклоны и обещания новых шедевров осенних. А с 1‐го июля рискну поехать в какой-нибудь лагерь пионерский, во-первых, потому что денег заработаю, во-вторых – буду август свободна, а в-третьих, и это главное, – буду свободна от разговоров с Галиной Зимаковой, которая приезжает на весь июль со всем семейством[376]. Попробую забрать с собой в лагерь сына, его тоже давно пора убирать из Мышлина. Более некуда мне податься. Очень бы хотелось к тебе приехать, но ты даже не пригласил. Письмо твое переполнено холодом (от жары, наверное). Да, а как ты, северный по душе и телу, переносишь эдакие градусы?
Наверное, и вина невозможно выпить, спирт испарится, пока ко рту поднесешь. По телевизору каждый день слушаем сводки по Узбекистану.
Сын окончил с похвальным листом за отличные успехи и примерное поведение. (Последнее – самое смешное.) Спрашиваю, что передать тебе, говорит: передай, чего ему (т. е. тебе) хочется.
Правда, в парке Горького с ним рискнула выпить бутылку красного, поставив его на шухере.
Почему не заехал до 8‐го в Мышлино и меня не пригласил?[377] Я через день звонила Авдиеву, и лишь один раз он оказался дома.
16‐го получу деньги, пришлю тебе десятку, в письме не вытащат? Пожалуй, пошлю телеграфом, выпей за то, что я все-таки часто вспоминаю тебя, или за то, что ты ни разу не вспомнишь меня. Все равно. Я привыкла к твоим долгим отсутствиям, но это слишком длительное. Если мои письма тебе чуточку нужны – напиши об этом, я буду писать через день, два, три. По твоему письму это было незаметно. Ну, да ладно.
Пиши иногда, я почему-то твои письма вскрываю с каким-то страхом. Словом ты владеешь и слогом великолепно. Что за шедевр создаешь – не спрашиваю, все равно не скажешь мне. А может быть?
Пиши много обо всем.
Целуем тебя с сыном. И помним.
Да, перечитываю по ночам и восхищаюсь Гоголем.
14 <августа (?)>
Приветствую Венедикта Ерофеева!
Веничка, получилась нелепица с твоим письмом, т. е. я его куда-то запропастила или мои родственники, поэтому 2 месяца ждала твоего адреса, половину помнила, а этот Янгиер забыла начисто[378]. Так что прости меня. Звонила Авдиеву трижды в надежде узнать, но они тоже куда-то запропастились.
Ездила в Ленинград, побывала во всех знаменитых местах, в лавре Невской и Волковском кладбище, положила по гвоздичке в изголовье самых почитаемых людей России.
Очень большое впечатление произвел лицей и Екатерининский дворец, слушала 23 июня на празднике поэзии Кушнера[379] ‹…›.
Впечатлений много, но давно уже в Мышлине, и с сыном вместе ходили за грибами, которых пропасть, из них червивых тоже пропасть.
Сын лежит пятый день в постели, распорол ногу, опухла, кровоточит, и нет никакого врача. Видимо, придется везти в больницу. Настроение, в отличие от твоего, скверное, все надоело, все мерзко, да еще болезнь Венькина. В гостях желанная Галина Вас<ильевна> до 1‐го сентября, еще этого-то мне и не хватало. Слава Богу, наконец, уснули.
И это твое письмо сухо, деловое письмо, видимо, я тебе действительно в тягость, все равно, заезжай, хочется тебя увидеть, ты, наверное, черен, как жена Тутанхамона, дочь знаменитой Нефертити. (Это я была на выставке сокровищ гробницы Тутанхамона[380], ничего нелепее в Ленинграде не видела.)
Удивляюсь твоей выносливости, видимо, я напрасно испугалась поездки к тебе. Наверное, жара, змеи, землетрясения – просто легенда, и напрасно этим пугают.
31‐го здесь собираются отмечать день рождения бабки[381] все ее московские, ленинградские, собинские родные[382]. 1‐го сматываются. Думаю, тебе будет неприятно их видеть. Жду 1-го, 2‐го в любое время, с вином и без вина, с виноградом[383] и <без>.
Целую руки твои и тебя
Я.
Очень хочу увидеть.
Привет от сына,
в постели и читает сказки Андерсена
Венедикт, Галина!
Взываю к вам! У Венички нет зимних ботинок (44), шапки и перчаток. И здесь немыслимо купить. Быть может, что-то можно сделать? Умоляю вас.
Необязательно сюда приехать, ведь совсем недолго доскочить до интерната, ведь он там с понедельника по субботу[384]. Вся надежда на вас, Галина, хоть Вы сделайте что-нибудь.
Веня, потеряла Тамарин адрес, пришли, пожалуйста[385].
8/XII.
Валя
1.2.<19>83
Венедикт, Галина – день добрый.
Во-первых, огромнейшее спасибо за все полученные подарки – Веня несказанно рад, да и я тоже: всё впору, кроме пальто, его я отдам в мастерскую. Во-вторых, приехать Веня никак не мог: сам попал в больницу, лежит в Костерёве[386] и когда выпишут – неизвестно. Ведь он – допризывник, вот и обнаружили лоботрясики у него повышенное давление и упрятали в больницу.
Он на прошлой неделе был в Москве с классом в Третьяковке, звонил Вам, Галина, несколько раз, но дома, видимо, никого не было[387].
Как только Веня поправится, заглянем к вам обязательно, у Вени большое желание, а, быть может, вы заедете к нему и сюда. Не забывайте нас. Жмем ваши руки.
Переписка с Галиной Ерофеевой (Носовой)
Первая половина 1976 года ознаменовалась для Ерофеева двумя важными событиями – он вступил во второй брак, с экономистом Галиной Носовой, и впервые была издана книга с его фамилией на обложке – в Париже под заглавием Moscou-sur-Vodka вышел французский перевод «Москвы – Петушков»[388]. Однако социальное положение писателя оставалось весьма неустойчивым: с предыдущего места работы, нашедшего отражение в его трудовой книжке, он был уволен еще осенью 1974 года[389] и, согласно советским законам[390], ожидал серьезных неприятностей. Нужно было срочно трудоустраиваться – и найденное, в конце концов, с помощью жены и друзей решение выглядело почти идеальным. Как и в 1974 году, Ерофеев на летний сезон завербовался рабочим в экспедицию – только не в паразитологическую, а в геологическую. Это решало проблемы с законом, платили довольно прилично[391], а главное – экспедиция проходила на родном для Ерофеева Кольском полуострове, природу которого он любил и надеялся заодно навестить живших в Кировске братьев и сестру.
Хорошим предисловием к письмам из экспедиции будут воспоминания ее руководителя, Михаила Вениаминовича Минца[392], которые он написал по нашей просьбе:
Целью нашей геологической партии было создание геологической карты «Мурманского блока» – в полосе вдоль побережья Баренцева моря от границы с Норвегией до Горла Белого моря. В 1976 г. отрабатывали территорию к востоку от Мурманска, редкие населенные пункты – поселки Серебрянка (наша база на реке Вороньей), Туманный, Териберка, Дальние Зеленцы. Составление геологической карты всей территории (от норвежской границы до Горла Белого моря), начатое в 1974, завершили в 1979 г.
Ко мне пришел один из наших геологов (из другой экспедиции), Тимачев[393], который считался диссидентом, и сказал, нужно вывезти из Москвы на сезон некоего человека, Ерофеева. Он говорил что-то про угрожавшее Ерофееву выселение за тунеядство и упоминал некую книгу, но я тогда этого имени и этой книги не знал. Я сказал: «Возьмем, пусть приходит». Он пришел назавтра вместе с женой. Отдел кадров не возражал, оформили и отправили в Мурманскую область. Прежде был некий аналогичный случай, но тогда начальник экспедиции сказал мне: «Не могу взять, мне уже звонили из КГБ». Ерофеева взяли без долгих слов сезонным рабочим. Несколько дней не могли отправить, «не просыхал». Жена приходила, кое-как отправили.
«В поле»[394] Ерофеев был маршрутным рабочим: ходил в маршруты с геологом, откалывал образцы горной породы, таскал рюкзак и радиометр, обустраивал лагерь, палатки, питание, при переездах – погрузка-разгрузка. В отряде, как мне говорили, нормально работал, добросовестно. Когда отряд оставался на базе[395] в поселке Серебрянка – в основном был в подпитии: очень добродушный, но бесполезный.
Поселок Серебрянка был построен для строителей Серебрянской ГЭС на реке Вороньей. Были хорошие бревенчатые двухэтажные дома и разборные финские бараки. К 1976 г. ГЭС была построена, и поселок постепенно разбирали. Мы на лето арендовали несколько финских бараков – очень удобно и хорошо сделанных. В поселке Туманный, построенном для людей, обслуживающих ГЭС, в километрах пятнадцати от Серебрянки, был магазин со всем, что требовалось. Оставалась и брошенная библиотека, Венедикт брал там книги. Валеру Чумакова (тоже наш геолог) очень возмущало, что Ерофеев вырывал из книг понравившиеся ему страницы.
Его книгой «Москва – Петушки» (он нам дал ее) мы все по очереди и даже вслух зачитывались, хохотали, вполне оценивали «антисоветские» фрагменты. Его, конечно, спрашивали, как книга попала на Запад. Он говорил, что случайно оставил рукопись в туалете на вокзале. «Москва – Петушки» – исключительно остроумная книга, сразу видно, что автор – человек весьма наблюдательный, великолепный слог! С Ерофеевым я ее не обсуждал. Я думаю, что он честно представил себя в книге.
Впечатление от Ерофеева у меня было двойственное. Ерофеев, безусловно, очень талантливый человек. Трезвый – мягкий, приятный в общении, работающий, интеллигентный. Пьяный – не агрессивный. Но любовь к спиртному для меня большой минус. Это всегда проблема. В тайге, в тундре – прекрасные работящие люди, умелые, позитивные. На базе – лучше не вспоминать. Сочувствую его жене – как же она старалась обеспечить его отъезд из Москвы!
В 1976 г. кто-то (кажется, Виталий Герасименко[396]) говорил, что про нас забудут, а о работе Ерофеева в экспедиции будет помнить. Отчасти он оказался прав. Отчасти – наша работа тоже имела свои плоды и не забыта».
Все письма Венедикта Ерофеева из этой переписки (кроме последнего, от 19.09.1976, обнаруженного нами в личном архиве Владимира Муравьева) были опубликованы ранее в журнале «Комментарии»[397] и выверены нами по ксероксам рукописных оригиналов. Письма Галины Ерофеевой (Носовой) печатаются впервые.
Мальчик мой!
Глупо, конечно, пытаться накормить тебя отсюда. Но все-таки… Лосьон от комаров, будь осторожен. Таблетки (питательные), желательно принимать 3 раза в день. Аэрозоль «Дета» отсутствует, поэтому я купила крем с тем же названием[398].
Событий за то время сколько-нибудь интересных не произошло. Я пока прозябаю в суете.
Мальчик, пиши мне чаще, пожалуйста. Я очень волнуюсь. Как ты там? Господи, скорей бы сентябрь! Очень страшно расставаться. Пиши подробнее о себе. Как ты себя чувствуешь? Если что потребуется, напиши, я организую посылку. Пока ограничусь запиской. Следом напишу письмо.
До свидания.
Целую, очень.
Галя
Здравствуй, умный, умный Ерофеев!
Очень волновалась за тебя. Как перенес дорогу? 26 мая я была в отделе кадров. Видела телеграмму с сообщением о вашем прибытии. Взяла справку о том, что ты на работе в Мурманской обл<асти>, и сдала в милицию. Они мне «спасибо» сказали.
Мальчик, самое главное, выдержи до конца, чтобы не было ни с чьей стороны упреков и перестали бы, наконец, считать тебя о…[399]
У меня эта неделя прошла в основном в суете. 29‐го перевозили на дачу в Тишково Диську, Ольгу, Дениску, Кси и Тяпу[400]. Грузили, грузили и все-таки забыли сумку с колбасой и полочки для холодильника. У меня на следующий день был приступ головной боли, и я еле-еле удрала от этой суматохи переезда. Перед отъездом на дачу говорили с Иркой и Вадиком по телефону[401]. Ирка визжала от радости, когда узнала, что джинсы тебе как раз. Но Тихонов[402] все упрекал меня, что я продаю Ерофеева за шмотки. Короче, с Вадимом Тихоновым у меня больше не может быть никаких разговоров, ни <на> какую тему. Я, также и как В<адим> Делоне, мечтаю размазать твоего premiere-né[403] по стенке. Это русское юродство, исправленное и перенесенное на советскую почву, причем здоровое юродство. Дурак, но очень опасный дурак. Одним словом, вот ужо встретимся…
…Поспорим, перечтем, посудим, побраним,
Вольнолюбивые надежды оживим,
И счастлив буду я; но только ради бога,
Гони ты Шеп<п>инга (Тихонова) от нашего порога[404].
(Пушкин – Чаадаеву, Носова – Ерофееву).
От ребят получила книгу с репродукциями Леонардо Да Винчи, посланную в марте из Австрии[405]. Вадик Делоне написал тебе письмо, как только оно будет доставлено с нарочным, я сообщу тебе[406]. В так наз<ываемых> московских кругах Жан Катала осужден за статью о тебе: считается, что он довольно узко тебя понял…[407]
Ира сказала, что у Вадика появилась интересная работа, а она опять готовит очередную посылку Венечке. Привет и любовь передают тебе из Парижа.
Звонила и заходила к Муравьеву[408]. Он взял наш телефон и просил сообщать о тебе все подробности. Звонил Успенский[409], и когда я ему сказала, что ты достиг и ступил на Кольский пол<уостр>ов, он говорит – «…ну, наверно, уже пьет по этому поводу…» – Господи, я хочу и верю все равно, что ты сохранишь себя, свирели не оставишь и не умолкнешь, нет![410]
Подумай обо всем и выбери любое:
быть пьяным хорошо; пиитом – лучше вдвое.
(да простит мне Пушкин)[411].
С Минцем пошлю тебе небольшую посылку. Соберу что смогу. Обо мне не беспокойся. Я буду готовиться к твоему приезду осенью. Свяжусь с Н<иной> С<еменовной>[412] поговорю с ней об Университете[413]. Моссовет утвердил продажу наших квартир, так что осенью будут выселять…[414]
Мой самый хороший, самый дорогой мальчик!
выдержи все. береги себя. Дай бог тебе силы. Целую (очень).
Приветствую тебя, глупая девка.
Взамен пространного письма – снова тебе короткая писулька. И взамен «через три дня» – посылаю через восемь. Что за посылку ты отправляешь с Минцем? – мне и без них вольготно, и никаких посылок больше, девка.
Этот вот адрес (точнее он выглядит так: п/о Серебрянский Мурм<анской> обл<асти>, Кольского р<айо>на, аэрогеология. Ер<офееву> В. В.) сохранится до 20‐х чисел июня. А в 20‐х числах нас всех расшвыривают поотрядно на восток и на юг, в Саамскую и Ловозерскую тундры[415], и если в июле-августе будет какая-н<и>б<удь> корреспонденция, то ее будут доставлять нам раз в неделю прилетающие вертолеты.
Нас здесь уже 13 рыл (в день приезда, 27‐го мая, нас было шестеро). Послезавтра ждем еще 25-рых. Служебные занятости отнимают у меня час-полтора, а безбрежный досуг расходуется бестолково и мило (и всухую). За минувшие две недели единственное было послабление и перепад: суббота 5‐го июня, в скалах над водопадом реки Кумжа, мы шлепнули три бутыли вина на четверых; но целое ведро ухи из форелей настолько их нейтрализовало, что смехотворно и принимать их в расчет. Итак, нынче исполнилось две недели моему воздержанию.
Излазил все окрестности Серебрянского в радиусе 10 килом<етров>: с удочкой и с повестями Франсуазы Саган[416]. И странное дело: лучшее время для праздных шатаний все-таки полночь (ноль по Цельсию, ноль по Реомюру, солнце и безветрие), с утра начинаются зловонные снежные метели, и к полудню я зарываюсь в постельку вместе с удочкой и с Франсуазой Саган. Метели следуют с удручающей регулярностью, один только день был, 31‐го мая, когда ни одной снежинки не упало с небес.
Никакие почки еще не распускались, жду второй весны этого года, но не очень жду. Непонятно, отчего это у меня внутрях нет никаких подъемов и ликований (и причин-то для ликования как будто бы бездна: полоса наших мелких административных триумфов с мая прошлого до нынешнего мая[417], обретенная на 4 месяца родина[418] и пр.). Состояние ровное и плоское («как Кизлярские пастбища», сказал бы мой друг Тихонов)[419]. Он, кстати, едет все-таки к нам на Кольский или не едет? Лучше бы нет.
Не знаю, что будет за народ, приезжающий послезавтра с Минцем, а эти 13 мне уже обрыдли: 360 часов домино, толков о собачьем гуляше[420] и о триппере[421], сентенции в стиле друзей твоего братца[422] и пр., понемногу становлюсь отщепенцем. И «тревога кочевника», как говорил Вордсворт[423]. Ну, да ладно.
Не горюй, девка, раздавай долги, выкупай штаны, нашим о себе напоминай, обо всех столичных новостях пописывай, оревуар и до радостного свидания.
В. Ер. 8/VI-76.
ночь
Здравствуй, Ерофеев!
«Ты меня не любишь, не жалеешь»[424]…
Иначе писал бы чаще. Очень хочется узнать, как ты там…
Я здесь провожу время довольно бестолково. Неделю занимаюсь тем, что переношу хлам одной моей старой знакомой на новую квартиру, благо, что это на этой же улице. Теперь придется и мне подумать о моей работе. Жора[425] ушел на кафедру[426], «а без него, а без него и солнце утром не вставало», как пел Бернес[427].
Т. е. я решила переходить на новое место, где будет, разумеется, меньше свободного времени, но зато больше денег. Хочу попробовать сразиться с нищетой и поддержать тебя. Я очень хочу, чтобы ты лучше себя чувствовал и еще пожил бы на этом свете не в качестве «…un superman sovietique de l’ivrognerie»[428] и «poivrot» (дословно «перец»[429], т. е. «ничтожество», как переводят переводчики изд<ательст>ва «Прогресс»[430]), а в своем истинном виде, таким, каким я тебя придумала. Ты сильнее всех, прекраснее всех.
«Пока еще умом во мраке он блуждает,
Но истины лучом он будет озарен»[431].
Но, конечно, что касается твоего «истинного вида»…
Вот в чем все затрудненья!
Кто верным именем младенца наречет?..[432]
Что нужно нам, того не знаем мы[433].
«Но перестань – (это я себе говорю); не будем отравлять прекрасный этот час печальными речами»[434]…
Сегодня звонила Ольга Седакова[435]. Спрашивала о тебе. Напиши ей письмо. Была у Нины Козловой[436]. Она показывала мне твое письмо, которое ты прислал ей из Средней Азии[437]. Из него видно, что ты не все свои обещания выполняешь. И вообще, восхищаться твоей способностью «ничего не делать» (ибо тем самым якобы ты не совершишь и зла) просто глупо. Т. е. глупо так думать, и восхищаться этим еще глупее… Восстань, Пророк, и виждь, и внемли[438] (в скобках «А. Пушкин».) Лучше быть «свободы сеятелем пустынным»[439] или пастись, как «мирный Народ»[440]. Вот. «Пора сказать „прости“ безумным тем мечтам[441].
К чему тебе колпак шута позорный?[442]
Скажи себе: Как будто бы вином живительным согрет,
Отважно ринусь я в обширный божий свет»[443]…
Жду ответа, как соловей лета. Целую.
Галя
Очень грустно мне, Ерофеев, получать от тебя такие телеграммы. Грустно и удивительно, отвечать на эти телеграммы мне нечем… А поводов для волнения я получила предостаточно. Что с тобой? Как складываются у тебя дела? После приезда Тихонова – ни одного письма. Неужели ты действительно продал ему свою душу?..[444]
Сегодня вечером получила через знакомых 2 экземпляра твоей книги[445]. На рекламном пояске написано:
«La grande tradition russe du rire
a travers les larmes» – Великая русская tradiция смеха сквозь слезы.
В. Делоне очень тяжело. Он получает от фонда Льва Толстого[446] 10 франков в день, т. е. мизер ‹…› ему отказывают в работе[447]. Люди, которые его недавно видели, говорят, что он написал неплохие стихи, но производит ужасное впечатление. Очень переживает разлуку с Р. (с родиной)[448]. Ира кое-как спасает положение переводами. Все, Жан Катала, оказ<ывается> ему 73 года и он очень тебя любит и ценит[449], Викт<ор> Некрасов, Люси Катала, зав<едующая> русским отделом[450] и т. д., интересуются твоими делами и желают тебе всяческих удач.
Твоя книга скоро выйдет во Франции на русском языке. Уже готовится издание[451]. Ты очень популярный автор.
Милый автор, напишите, живы ли вы, помните ли обо мне?
Очень тяжело переношу отсутствие письма,
Да, еще звонила Ольга Седакова. Напиши ей. Марк Фрейдкин[452] прислал тебе привет из Еревана. Звонил В. Муравьев. Интересовался – как ты?
Нина Вас<ильевна> твоя получила новую квартиру[453]. Она должна была написать тебе.
Диськи, Дениски Иофе и Прошки целуют тебя[454].
Умоляю. Пиши как можно чаще.
А если тебе там совсем скверно, давай подумаем о твоем отъезде. Только не принимай решение сам. Посоветуйся с Минцем. Как это можно сделать наиболее безболезненно. В этом случае меня волнует вопрос с трудовой книжкой. Но если можно терпеть, то лучше доработать до конца. Вообще, когда я не знаю, что с тобой, где ты, как ты, то волнение мое начинает переходить в панику, тем более что рядом с тобой Тихонов. Очень прошу – напиши мне письмо.
Скажи, начинать ли мне сейчас разговор с Ниной Семеновной или подождать тебя[455]. Пиши мне. Думай обо мне. Ведь эти волнения расстраивают меня. Мне тяжело. Целую.
Я подумала: какая сложная у меня задача!
Примирить?! сюрреализм с соцреализмом[456]
(á travers[457] – романтизм символизм и соцреализм).
Может ли сюрреалист жить в обществе, в котором проходит VI съезд Советских писателей[458]?
Что же мне-то делать?
«Черный Герой»[459] рядом с «Героем Соц<иалистического> труда».
5/VII.
Приношу извинения, девка, но пространного письма не получится и на этот раз. Народу в моей комнатенке куча, а писать под взглядами не могу, потому что нервический[460]. Третий уж день не выползаем никуда, таких остервенелых ветров с севера я в жизни не видывал, все стихии перемешались и разверзлись все хляби, мой порог не просыхает от рыбаков, геологов, шоферни, вертолетчиков, радистов usw[461]. И от первенца Тихонова тоже не просыхает (воля твоя, девка, а здесь он схлопотал себе репутацию безупречного повара, интеллектуала и трезвенника)[462]. Вот, если интересно, убранство моей комнатенки: финский стол и два финских табурета, спальный мешок и оленьи рога по всем стенам (жалко, их нельзя привезти в Москву по причине громоздкости). Да, и книжная полка, и она всё пухнет, вот неполный перечень свистнутого в местной биб<лиоте>ке[463]: полное собр<ание> стихов Тютчева[464], полное собр<ание> стихов Баратынского[465], двухтомник зарубеж<ных> поэтов в переводах рус<ских> поэтов от Ломоносова до Цветаевой[466], стихи поэтов 1910‐х г. г.[467], полное собр<ание> стихов Карамзина со вступ<ительной> статьей Лотмана[468], полн<ое> собр<ание> Батюшкова[469], двухтомник Заболоцкого (!)[470], Марсель Пруст usw. Червонец ухлопан на погашение долга за 40 пачек Бел<о>мор<о>-балт<ийского> канала им<ени> Ст<алина>. Со своим отпуском ты разумно распорядилась, девка, в начале сент<ября> я уже буду определенно, закупай водки к встречному пикнику, мое исполинское жалованье получим только в Сокольниках[471] (про себя я уже тряхнул его на эл<ектро>-бритву Харьков, красивый пиджак и кашне)[472]. Маленькая новость из Москвы, в пересказе «Голоса Америки» – в четверг 1 июля Андрей Амальр<ик> и Гюзель выехали в Амстердам «на вечное поселение»[473]. Ты зналась с ними эти дни? Почему в твоих письмах ни одного подмосковного слова, т. е. грибы есть или нет? Куда вылезаешь или не вылезаешь никуда? Мое почтение всем шатуновским дачникам[474]. А я еще дня 2–3 буду на привязи в Серебрянском, по причине штормов, все наши лодки посажены на якоря, вертолет прикручен тросами, чтобы в речку не унесло. Постыло всё кольское-полуостровное (надолго ли, кто знает) – считаю дни до 1‐го сентября всякий раз, как по утрам продираю глаза и все остальное. (Кстати, о 1‐м сент<ября>: на Нину Семеновну и все с ней сопряженное мы угрохаем с тобой часть нашего сентяб<рьского> досуга[475], а покуда не стоит.) Всем по приветствию. Ни о чем не тревожься. Очень помню. До веселого свидания.
В. Ероф.
Здравствуй, умный, умный Ерофеев!
Пишу, не получая от тебя писем с 28‐го июня[476].
Я задерживаю отправление бандероли для чтения потому что приходится печатать все самой. Взяла машинку напрокат. Правда, времени, как на грех, не хватает. Эта приемная комиссия отбирает у меня весь день[477]. Так что ты не волнуйся. Я вышлю непременно, но с задержкой. У Игоря[478] не оказалось Олейникова[479]. Пробую достать его через Шевелева[480]. На печать всего уйдет неделя[481]. Рассчитываю закончить числа 12-го – 13‐го июля.
Новости такие. Во-первых, обещают выселение в новую квартиру в ближайшее время: т. е. август – сентябрь.
Во-вторых: Андрей А<мальрик> звонил тебе перед отъездом в Амстердам. А Эрнст Н<еизвестный> послал тебе привет из Мексики (через Андрея)[482]. Сикейрос выделил ему (Эрнсту) часть своего дома и своих средств для осуществления его замыслов[483].
Тамара Вас<ильевна>, сестра твоя, прислала мне письмо, спрашивает о тебе. Напиши ей письмо[484]. Деда Делоне схватил инсульт. Он лежит в академической больнице. Речь его почти целиком парализована. Через свою дочь он все-таки интересовался положением ребят за границей.
С работы я решила не уходить. Останусь в лаборатории. Погода у нас отвратительная. Сожалею, что и вам она не позволяет особенно радоваться… Игорь А<вдиев> так «ударился» в православие, что я не могу с ним общаться по-прежнему.
Последняя наша встреча с ним оставила у меня какое-то тягостное впечатление. Я перезвонила ему и попросила, чтобы со мной он оставался прежним и не читал проповедей…
Если все-таки напишешь мне письмо, то передай в нем привет моим старикам: Николаю Ивановичу и мамочке[485]. Им будет приятно.
Еселиха часто у меня бывает. Интересуется всеми подробностями о тебе и передает тебе привет. Седачиха хотела бы получить от тебя письмо[486]. Нина К<озлова> шлет поклон тебе, у нее брат в больнице, отец болеет дома и сама она неважно себя чувствует.
Я ездила на дачу к Диське 3‐го июля. У Прошки был день рождения. Они тебе все кланяются и переживают за тебя вместе со мной.
В целом у меня время проходит без особых происшествий. Мои основные занятия на данный момент – это печать для твоего чтения.
Так хочется получить квартиру к твоему приезду!
Если бы это осуществилось. Дай Бог!
Мальчик мой! Будь осторожен. Я жду тебя. Напиши подробнее о вашем быте. Как относятся к тебе ребята, Минц. Как настроение? Оно меня волнует больше всего.
Целую очень, пожалуйста.
Тихонову боюсь передавать привет. Все-таки он не человек… хотя и допускаю к нему жалость. Уж очень глуп.
Галя
ночь с 7‐го на 8‐е июля.
Да, напиши, получил ли ты червонец
и оставил ли на телеграмму, на всякий случай.
Добрый день, глупая и милая девка, я только вчера возвратился в Серебрянский вертолетом, мне всучили сразу два твоих письма (одно чисто вчерашнее, другое старше дней на десять). В субботу 10‐го <июля> мы в резиновых лодках пропали к юго-востоку, на берег реки Мудайóк (честное слово: Мудайóк) и ниоткуда ничего не ждали, ни продовольствия, ни писем, ни чего-н<и>б<удь> ещ<е>, и вот что все эти 10 дней составляло мои экипировки: рюкзак за спиной, радиометр на грудях, резиновые сапоги снизу и накомарник сверху, компас и бинокль. Нас было четверо, и все четверо тонули в восторгах, в очень разных, я заметил. Инфантильны были все и во всех сферах, кроме житейского, со мной, разумеется, все наоборот. Вадю Тихонова обнял, сойдя с вертолета, он глядел с любовью и жаловался на бесприютность ума и сердца, пиздюк, у него явилась подвздошная идея: кинуть навеки среднюю полосу России и на Кольском п<олуостр>ове застрять навеки, о Любчиковой или куцые слова, или ни слова вовсе[487] (Фидий-Пракситель о Мухиной-Голубкиной, Женя Баратынский о Дусе Растопчиной)[488]. Я ничего не произношу ни pro ни contra, я вообще мало что произношу, за три июльских недели я сказал столько же, приблиз<итель>но, сколько из меня выпархивало за один февральский вечер. Чуть строже обычного говоря, я не занимаюсь ничем, кроме рыбной ловли (11‐го 1 форель, 12‐го 1 щука, 13-го – когда я перенес свою сеть из Мудайока в Кехтапакхъявр, – 3 щуки, 1 сиг и 1 окунь, 14‐го 2 щуки, 5 сигов и 1 хариус, 15‐го 3 щуки, 3 сига и 3 окуня, 16‐го и так д<алее>. Если тебе это скушно – плевать, хариус и щука выше Авдяшки[489], длить эту аналогию уныло и недостойно, я не буду). (Да это уже где-то было: православные сети и католич<еские>, наоборот, забрало и копие[490].)
Я отпустил бороду, девка, каждый восьмой волос – седой, при моей нонешней черной морде это выглядит дивно, мои братья и невестки в сентябре попáдают в обмороки; попáдаешь ли ты, посмотрим. А все остальные волосы на месте и не надо фторокортов[491], я 24 часа на воздухах и выпил в июле ровно столько, сколько выпадало мне за любые четверть часа того же февральского вечера. Все наши погоды не в шутку установились и превзошли все ваши, и никаких ветров ни с какой стороны, и комары остервенели, и, как в державе сына Фердинанда и Изабеллы Филиппа II‐го Испанского, никогда не заходит солнце[492]. (Да, чтобы не забыть, к вопросу о Фердинанде: мой поклон твоим родит<елям>, а то забуду[493].) Твою бандерольку мне сегодня приволокли, я чуть было начал остывать к Хармсу от драматических бирюлек, но вовремя за этим себя подстерег и вразумил, вступительная статья[494] к ним ко всем все равно за мной, никто лучше не нагородит, я мало знаю точно, но это я точно знаю[495]. («Ты дурачок, Ерофеев, – сказали бы мне птички, – ты сначала высиживаешь, а окончательно высидев, начинаешь откладывать. Все наоборот, – так сказали бы птички»[496].) С Минцем отношения ровные или почти никаких, с остальными тоже, – моя застарелая неприязнь ко всякой неподкупности[497] (непреложности, непреклонности, непререкаемости или как там еще у них? наплевать) отыскала себе пищу тут, я дергаюсь иногда, но не подаю и вида, что дергаюсь.
Глупая Тамара Васильевна, и все ее чтивы, и вопросы об них, и все вздор, с ее старшинством вместе. Я выкраиваю десять минут в сутки на то, чтоб ее пожалеть (корсет из Драйзера, Элизабет Гаскелл, передовиц «Полярной правды»[498] и 2–3‐х дежурных озабоченностей), а на братцев очень хочется взглянуть, и вездеходы ползут в Апатиты чуть не еженедельно, а Минц не пускает[499]. Вот что я сделаю первое, как только окажусь в Москве, – я весь вечер стану что-н<и>б<удь> слушать, первое что подвернется под руку у тебя в шкапу. Вок<ально>-инструм<ентальные> ансамбли отхлестали меня по щекам (‹…› <здесь> никто не знает, кто такие Густав Малер, Анджей Вайда, Николай Заболоцкий, Фемистокл, Иисус Христос, Иосиф Бродский), да и все было бы ничего, это не самые худшие из незнаний, есть еще паскуднее, но это тоже вздор[500], лучше по приезде что-н<и>б<удь> завести. Нине Козловой целую дюжину приветов, ее здесь чертовски напоминают пятилепестковые и чуть слабоумные цветы на склонах Галван<ь>пахк, болотные лилии смахивают на Еселиху, ей полдюжины приветов. Настроенность (ты говорила в письме, что это важнее всякого другого) настроенность ровнее ровного, так что даже чуть озадачивает; вернее не «ровность», а «подернутость» (дымкой или … знает чем)[501] и полнейшая неохота во что-н<и>б<удь> впасть (в детство, в грех, в идиотизм, все равно, ни во что не хоца)[502]. Нет ничего, что вынудило б захохотать или уронить слезу. Глупейшая Тамара Васильевна, нашла у кого спрашивать о круге чтения (надо у меня спрашивать: Бюффон[503], документы Тегеранской и Потсдамской конф<еренц>ий[504], «Технология неправды»[505], статьи Шевырева и Надеждина[506], история старых Афин[507], Вильмонт о Шиллере[508] и все такое[509]), но у меня она никогда не спросит о круге чтения (у нее психология в прим<енении> к младшему братцу проще всех на свете сестер и братьев: если та балаболка не спасла этого забулдыгу, то уж эта шмакодявка этого прохиндея спасет наверняка). Очень считаю дни до возврата и ни одного плохого воспоминания о тебе. Обнимаю.
Всего несколько строчек, Галина, с тем, чтоб напомнить. Почти месячная пауза – от разъездов, да и не только от разъездов. Я сам пожалел, что дал телефон ‹…› (все давали ему телефоны, ну и я дал) – зачем тебе надо было с ним якшаться и все эти плавки и все такое?[510] Я, как приеду, дам тебе в сотне слов понять, какого рода эти ублюдки и до каких степеней можно к ним приближаться, сжав все свои ноздри. 4‐го августа вернулся из маршрутов и 9‐го утром уехал снова, возвратился 17‐го и завтра исчезаю опять, имел дело с хорошим народом (и высоко-хорошим: Герасименко[511], Садовникова[512] и К°), а завтра спаривают с ублюдками (‹…›), т. е. мне до 27‐го августа исходить желчью, а я приехал сюда не за тем. Сварил тебе в подарок три банки морошкового варенья и две черничных[513], украл Кольцова и трехтомник Некрасова[514], от Тамары получил письмо с приглашением от братьев ‹…›. Срок отъезда ‹…› – 3‐го сент<ября> или 13‐го. Они мне испакостили мою родину, а я с ними еще мил, не считая махоньких срывов 23/VII и 8/VIII. Прелестный народ, вот чем, например, он еще прелестен: тобой присланные «Петушки» не вызвали ни одной улыбки ни у кого из четырех прочитавших[515] («Так это что? – хуйня или тáк себе?» – вопрос ‹…› к ‹…›. «Ског’ее всего пег’вое»[516], – отвечает ‹…›). А спустя два дня (я уже возвратился с Макиоки[517] на вертолете) ‹…› шутит за вторым пшенным блюдом: «Щи да каша – пища наша» – хохот длился минуты полторы, я смотрел на них тяжело, на всех восемнадцать хохотавших[518]. Я предупредил Тамару в письме, что остановлюсь в Кировске на три дня и чтоб она оповестила мразь жену Бориса, что все их сухие законы полетят к чертям на три этих дня[519]. Я зол сегодня и больше писать не стану. (Зол еще вот отчего: почему не послезавтра улетать с милым отрядом Садовниковой, а завтра с этим говном?) Как только прилечу 27-го, напишу подлиннéе. До 20‐х чисел сентября.
Здравствуй мой дорогой мальчик,
моя «сероптичка»[520]!
Давно я не слышала твоего голоса, и с письмами что-то я замешкала. Савельев[521] обещал устроить телефонный разговор. Если можешь, позвони мне. Я приехала из колхоза[522]. Отгулы (4 дня) оставлю к отпуску[523]. Сейчас выхожу на работу. Расписание у меня такое:
понед<ельник>, среда, пятница в лаборатории до 17:30[524]
вторник, четверг – биб<лиоте>ка им. Ленина[525] (или дома).
Больше никуда не поеду. Буду ждать тебя. Хотелось бы, чтобы ты не задерживался у своих братьев. Я боюсь, что если вас отпустят числа 15‐го сентября, да ты еще неделю (не меньше) пробудешь у братьев, так весь сентябрь пройдет.
А я еще не знаю – с какого числа мне брать отпуск. Напиши обязательно: какие у вас прогнозы с отъездом и как ты мыслишь навестить родных. Обязательно напиши, как нам поступить с отпуском: поедем мы куда-нибудь? Или, м<ожет> б<ыть>, купить пишущую машинку? или еще что-нибудь придумать? Я больше склоняюсь к поездке.
Новостей пока никаких нет. Я еще не успела никому сообщить о своем возвращении из колхоза и сама еще никому не звонила. Сегодня еду к Диське на дачу. Очень жду им письма или телефона. Постарайся приехать как можно раньше.
Целую тебя и жду очень.
Здравствуй Ерофеев!
Очень меня огорчила эта история ‹…›. Я допустила большую ошибку, послав туда «Петушки»[526]. В этот вечер, когда я получила от тебя «злое» письмо, по телевизору показывали «Село Степанчиково и его обитателей»[527]. Прав Достоевский: нельзя видеть в каждом Фоме Опискине – человека. Дорогой мой полковник[528], пока ты не научишься принимать четкие, необходимо твердые решения в отношениях со всеми Опискиными, и ты, и мы оба будем выглядеть по меньшей мере смешными, не говоря уже о тех неприятностях, которые могут за этим последовать[529]. Я спрашивала у ‹…› – кто им сказал о Петушках?[530] Он ответил, что Тихонов. Ну до каких пор это ничтожество «Мефистофель-Опискин» будет виться вокруг тебя, вокруг твоего имени? До каких пор ты будешь позволять ему делать это? Неужели тебе не надоела грязная возня этого навозного жука Тихонова? «Восстань, пророк!»[531] Отбрось, наконец, эту «слюнявость великороссов»[532].
Не удивительно, что и эти «кастрированные бродячие души»[533] оказались неспособными воспринять то, что лежит вне их четко отработанного геологического мировоззрения. Их можно только пожалеть: они обижены богом и никогда не услышат ни его смеха, ни его скорби. За серую толщу земной коры, м<ожет> б<ыть>, они и проникнут, но проникнуть к «ядру» Петушков… увы!
«Ищи, свинья, услад в корыте,
А не в руладах из ветвей…»[534]
Вот моя эстетическая оценка твоих «четырех прочитавших». А вообще, Ерофеев, ты напрасно расстраиваешься из‐за того, что не все понимают тебя. Твои «Петушки» не так просты, как цыпленок табака «на блюдечке с голубой каемочкой»[535]. К твоим «Петухам» особый ключ нужен. Ты сохрани их и довези до дома[536].
Благодарю тебя за «морошку». Очень хочется попробовать ее. Я тут приготовила немного черной смородины с сахаром. Витамины для тебя. А Ира наша из Парижа прислала тебе джинсы, рубашку и два телефона, куда нужно позвонить, по поводу «обереутов»[537].
На даче есть автобиография Набокова. Когда пр<иедешь>, почитаешь. Прекраснейшая вещь[538]. 26 августа у Ирки был день рождения, и я послала от нашего имени поздравительную телеграмму в Париж. Они звонили и спрашивали, как у тебя дела. Очень беспокоятся за тебя. Мне звонила Седачиха, тебе привет. Она еще в деревне. Игорь Авдиев занимается древнегреческим языком с Асмусом[539], соблюдает все посты и ждет тебя с нетерпением. Я в колхозе немного загорела и похудела, читаю «Божественную комедию» и тоже жду тебя с нетерпением. Постарайся не задерживаться долго у братьев. Приезжай поскорее.
Я ему ляпнула (конечно, неожиданно и для себя самой):
«Ну, пусть хоть хрен привезет».
Смеюсь, каждый раз, как вспомню этот экспромт.
Приветствую тебя, девка, пишу поздно вечером воскресенья 19-го. И уже точно рассчитал, что поздно вечером в воскресенье 26‐го буду на проезде МХАТА[540]. (Интересно, звонили ли тебе попеременно уезжавшие отсюда 7/IX, 11/IX и 15/IX Герасименко, Тихонов и Королев[541]. И довез ли до тебя гостинцы Тихонов.) Неделя эта будет выглядеть так: понедельник – последний наш рабоч<ий> день. Вторник – всеобщий прощальный банкет по случаю закрытия сезона. В среду утром выметываемся из Серебрянки, благодарение Богу, и в среду же вечером я в Кировске у братцев-сестер. Еще четверг и пятницу провожу с ними и, отметя́ все поползновения братцев задержать меня, в субботу утром сажусь в поезд на Москву[542]. Сошлюсь, н<а>пр<и>м<ер>, на то, что задержка больше двух дней будет мне стоить неоплатой жел<езно>-дор<ожного> билета в управлении. (И тут я почти не солгу.) Из Апатит, с вокзала, шлю телеграмму с обозначением точного времени въезда в Москву. Ты ее должна получить в субботу же. Вот и всё, девка. Я почти совсем не трачусь, если, конечно, исключить маленький загул по случаю околевшего Мао[543] (мне не жаль четвертной, и Бог внял моим настоятельным увещеваниям), и если не считать купленной за 18 рублей зимней шапки из каких-то черно-бурых зайцев. И если не считать отданных Вадимчику сорока руб<лей> на дорогу[544]. Жаль, что не успею сбегать в горы за брусникой и сварганить для тебя перед дорогою еще банку брусничных варений. 13‐го битых три часа летали над Ледовитым океаном, я на три часа онемел от кучи разных потрясенностей[545]. Все мыслимые вытяжки из Кольского п<олуостр>ова я уже сделал, и мне давно пора домой. До радостного свидания 26-го. Помнящий постоянно В. Ероф.
Письмо Яны Щедриной
Татьяна (Яна) Борисовна Щедрина (1959–2004) вошла в жизнь Венедикта Ерофеева в начале июня 1982 года, познакомившись с ним через актера Алексея Зайцева[546]. К этому моменту она училась вольной слушательницей во ВГИКе[547] и была замужем за Андреем Смелым[548], сыном андеграундного театрального режиссера Г. Залкинда[549]. В этом же июне вспыхнул роман Яны Щедриной с Ерофеевым, впоследствии перешедший в дружбу, которая продолжалась до смерти писателя в 1990 году.
В разгар начавшегося романа Ерофеев совершил путешествие по Северной Двине с тремя попутчиками; перед отплытием из Великого Устюга он отправил письмо Яне Щедриной. Ее ответное письмо мы и публикуем в этой подборке[550].
По нашей просьбе участник и главный организатор этого путешествия Николай Болдырев[551] вкратце описал его предысторию, приводимую далее. В примечаниях к письму Яны Щедриной комментарии Николая Болдырева помечаются нами НБ.
Мой «катер „Авось“» представлял собой спасательную шлюпку с теплохода (6 метров на 2 и дизель в центре), с приделанной каютой, чтобы спать. На нем я и мой однокурсник Володя Кривцун предприняли путешествие по рекам на север, надолго прерванное серьезной поломкой.
Когда нам удалось починить двигатель и мы, – я, Володя, моя сестренка Таня и рыжий дог Митя (размером чуть больше взрослого человека) собрались плыть дальше – из Великого Устюга в Архангельск, мне позвонила Галя Ерофеева и сказала, что Венедикт хочет с нами, но стесняется попросить. Мы были несколько озадачены, но решили, что потеснимся. С Венедиктом всегда было весело, а он еще после больнички, непьющий, это вообще подарок в плане общения[552].
Когда дело дошло до покупки билетов, Венедикт предложил взять с собой Яну Щедрину. Но взять на шлюпку пятого человека, учитывая, что с нами был еще огромный дог, было уже невозможно. Тогда Венедикт предложил оставить собаку и взять Яну. Но Митю оставить было совершенно не с кем, – это пес «трудной судьбы», спасенный от живодеров, щенком спал со мной в кровати, подчинялся мне и Тане. Так что я все объяснил, и вопросов, в общем, не возникло.
К Яне я всегда хорошо относился, она и в Царицыне[553] бывала. Мы, можно сказать, почти дружили. Это путешествие нас немного (но ненадолго) рассорило, мы ее не взяли с собой просто по причине отсутствия места.
Добрый день, Венедикт! Решила написать вам, м<ожет> б<ыть> прочтется?.. Бывает так, что не требуют письма «до востребования»? Наверное, да. Тогда пусть пылится где-нибудь.
Письма вашего так ждала, что не смогла обидеться на «короткость и желчь»[554], видимо для пущей ощутимости было недостаточно много. Очень обрадовалась этому листочку. Что касается господа, то он только меня любит испытывать, и что ему выкраивать время, чтобы судить-рассудить?[555] Пусть он это людям оставит. Да и вам не стоит этими глупостями заниматься, у вас свое. Приветствую рождение семи листочков! Может быть, когда вернетесь, их будет больше?[556]
Очень жалею, что не поехала с вами. Кажется, это была моя последняя возможность выбраться из Москвы, т. к. сейчас уж и нет самой маленькой надежды. Была бредовая мысль перехватить ваш экипаж в Архангельске и напроситься в Белое море[557], но и она исчезла, как только получила ваше письмо. Теперь буду ждать Венедикта с впечатлениями, всеми его пробоинами и плевками.
То, что болит ребро, это досадно[558]: даже микроскопические трещины, я знаю, заживают не скоро, но вы уж постарайтесь не чихать и не кашлять это время, потерпите[559], да и об этом ублюдке забыть не мешало бы. Что касается коллективного мнения обо мне, то это меня нисколько не удивило и не обидело. От людей типа Коли я большего и не ждала бы, да и за это бы сказала спасибо, – в их устах это еще и высшая похвала. Спасибо вам, что заступились за смазливую дурочку, но боюсь, что зря тратили слова, они наверняка не поняли, что имели в виду[560]. А вот к «свиньям собачьим» их – это вы поторопились. Тревожно, право, как-то. Вдруг господь исполнит ваше желание? Где вы тогда окажетесь?
Как далеко это? На одном-то ботике с сотней пробоин? О себе писать, похоже, что нечего. Все можно будет в двух словах рассказать при встрече. Ну а пока: <с> к<ино>ст<удией> не сошлись в сроках, им я нужна до середины сентября и никак не меньше. Договор я позавчера не подписала, думаю, что больше меня не вызовут. А потом, как выяснилось, меня вполне устраивают путешествия из угла в угол моей квартиры. Нашлись и другие занятия: читаю, ругаюсь по телефону с родственниками, разгильдяйничаю (в мойке ржавеют ножи и вилки, бегают тараканы), а меня это вполне устраивает и даже веселит. Такого еще не бывало! Бегаю в будни на озеро. Оно, к счастью, пустынно и совсем рядом[561]. Вечерами забегала в гости к Галине, а вчера лишилась и этой возможности: проводила ее на сенокос[562]. Теперь поливаю ваши цветы, выполняю Галины порученья. Одно из них – встреча с Мишей Кицис<ом> из Киева[563]. Отдала ему книги, а потом мы долго говорили с ним, сидя на кухне за чаем[564]. Мне он понравился, по-моему, мы нашли с ним общий язык, благо нашлось очень много тем, волнующих обоих. Он очень досадовал, что не встретился с вами, передавал привет и просил сказать, что будет в сентябре звонить на предмет увидеться.
Сегодня остаюсь ночевать на вашем балконе. А завтра хочу приняться за вашу библиотеку. Не очень сильно будете бранить меня за подобное самоуправство? Я это хочу сделать по двум причинам: первая: чтобы не выносить книги из дома <и> читать у вас и вторая, чтобы не разговаривать больше по своему телефону. Но я его на день отключила. Мой дом, к сожалению, стал ненадежным пристанищем, для выяснений без числа приезжают без звонка. Но я за это дом ваш постараюсь не запускать, тараканов обещаю не разводить, цветы будут старательно политы. Договорились?
Целую вас. Очень жду. Наверное, все-таки люблю, потому что немыслимо скучаю и думаю[565].
Яна.
P. S. Совсем забыла: пока будете ехать от Арх<ангельс>ка до Москвы, придумайте, пожалуйста, серой дикой кошке (котенку) имя. Она не очень пушиста, но глазки озорные и умные.
P. P. S. Курсы «Ин-яз» прислали вам, Венедикт, два конверта. Один с приказом о зачислении, с обещанием прислать учебники в течение августа, второй – с бланком заявления в группу устной практики. Занятия с 1 сентября[566].
Вы помните?
Еще раз крепко целую.
Жду.
Флотская, 17–78 Ночь с 22.07.82/23 июля
Письмо Ольги Седаковой
По нашей просьбе Ольга Александровна Седакова прокомментировала это письмо; к ее комментариям, обозначенным далее ОС, мы добавили лишь немногочисленные справочные дополнения. Один из комментариев О. Седаковой вырос в самостоятельный мемуар, который мы прилагаем к публикуемому письму.
Веня, здравствуй!
Бессмысленно просить тебя написать письмо, еще бессмысленнее приглашать – und na[567]. Может, ты все-таки что-нибудь такое сделаешь? Лето прелестное, земляника, правда, отходит, а было ее – как никогда. Узнай дорогу у Саши[568] или у Люси[569] и приезжай.
(Да, ты знаешь, что у Марка Гринберга скончался отец?)[570]
До деревни я была в Ленинграде в гостях у Лены Шварц[571]: начали во здравие, а кончили за упокой. Заодно досталось и Валере Котову[572], ни в чем не повинному[573]. Он тебе передавал, кстати, приветы и поклоны. Еще я в Ленинграде выяснила окончательное крушение планов издать «Цветочки», поговорив с Д. С. Лихачевым[574]. Ну, к таким-то вещам я привыкла. Может, и лучше. А то пришлось бы св. Франциска раскрашивать «борцом за народное счастье в типично проторенессансной форме». Следующий раз предложу издать в «Памятниках» Экхарда. Впрочем, у Экхарда уже та есть заслуга, что он еретик.
Кот ловит бабочек, как видишь.
Рисунок О. Седаковой (из письма)
А как ваша Мамзель?
Я читаю Расина, и мне он очень нравится. Особенно отрицательные персонажи – в конце «Дмитрия Самозванца» хорошо эта манера усвоена:
Иди, душа, во ад и буди тамо пленна
О, если бы со мной погибла вся Вселенна!
В Ленинграде я познакомилась с одной из переводчиков Расина (и Буало, и многих других) Э. Линецкой[575] – она хорошая переводчица, из лучших, по-моему[576].
К чему я все это пишу, не знаю. Надо же что-нибудь писать. Так что извини.
А это Сильвер глядит в окно.
Фрагмент письма О. Седаковой
Так он глядит часами, поэтому и считается необыкновенно умным.
Всего тебе доброго!
Привет Гале!
Оля
ПриложениеОльга Седакова. «Цветочки святого Франциска» и академик Д. С. Лихачев
В это время я была – как бы это назвать? ну пусть будет так: очарована – св. Франциском Ассизским. Я читала много францисканской литературы, и наконец мне захотелось сделать новый перевод «Цветочков» и издать его в ЛитПамятниках. Я со школьных лет не предпринимала никаких попыток опубликовать что-нибудь из своего, но вот «Цветочки» мне очень захотелось сделать доступными для нашего читателя. И вроде бы «Литературные памятники» как раз такие книги должны издавать.
Я поделилась этой мыслью с С. С. Аверинцевым и М. Л. Гаспаровым, и оба они меня поддержали, хотя заранее советовали на удачу не особенно надеяться. Аверинцев сказал: «Нужно найти человека, который бы написал вступительную статью. Но это должен быть не я и не М. Л. Кто-то „от противного“ (то есть человек марксистской выдержки). А мы на коллегии будем поддерживать издание».
Михаил Леонович даже написал за меня официальную заявку (где-то она у меня хранится).
– Вы не сможете этого изобразить, – печально заметил он.
В этой заявке М. Л. изобразил Франциска «выразителем народных чаяний в характерной проторенессансной форме». Упор был на народность умбрийского блаженного и на его близость к бедным и униженным. Это было то, что Аверинцев называл «оболом Харону», плата за вход в официальный мир.
Дальше нужно было встретиться с академиком Д. С. Лихачевым, поскольку он был председателем редакционной коллегии серии «Литературные памятники». За этим я, собственно, и поехала в Ленинград. С. С. Аверинцев и другие доброхоты предупредили Д. С. Лихачева, так что я пришла к нему не с улицы. Он назначил мне встречу в своем кабинете.
Разговор наш был недолог.
– Вы думаете, мне не хочется издать «Цветочки»? Да мы об этом еще с академиком Конрадом говорили! И «Исповедь» блаженного Августина мы хотели издать… Но ничего не выйдет. Ничего. Не стоит пробовать. Вот, мы издали недавно жития русских святых (тут оболом Харону был, понятно, патриотизм) – и то, какой скандал вышел! А тут Франциск.
– А говорят, – робко вставила я, – что в Памятниках собираются к юбилею Лютера его том издать…
– Лютера! Вы понимаете разницу? Лютер бунтарь. А тут – канонизированный святой! (Кстати, Лютеру и бунтарство не помогло: этот том так и не вышел.) Разве я (подчеркнуто) здесь что-нибудь решаю?
– А кто же? – спросила я. – Ведь вы – председатель редколлегии серии.
– За моей спиной, – Д. С. буквально показал рукой через плечо, – комиссар Самсонов.
Я даже обернулась. Но никого в кабинете не было. О комиссаре Самсонове я ничего не знала. Формально он был заместитель председателя редколлегии, то есть Д. С. Лихачева.
И напоследок, прощаясь, Д. С. добавил:
– Но если вы найдете какое-то более прогрессивное издательство, я с радостью напишу вступительную статью.
Вот это показалось мне уже издевательством. Более прогрессивное, чем ЛитПамятники!
– Какое же прогрессивное издательство? – спросила я.
– Ну, например, «Московский рабочий».
На этом мы и простились.
А А. В. Михайлов, также посвященный во францисканский проект, уже в Москве сказал мне:
– А почему обязательно «Цветочки»? Переведите «Придворного» Кастильоне (Il libro del Cortegiano). Тоже интересная вещь.
Письмо Михаила Генделева
Тема «Венедикт Ерофеев и Израиль» еще ждет непредвзятого и добросовестного исследователя. Обязательно коснется этот исследователь и взаимоотношений автора «Москвы – Петушков» с поэтом, сегодня приобретшим в Израиле статус классика, – Михаилом Самуэлевичем Генделевым (1950–2009). Михаил Генделев упоминает Ерофеева в нескольких статьях, к Ерофееву же обращено стихотворение Генделева «Станционный смотритель».
Jerusalem. 20. VII. <19>88
Здравствуйте, Веня.
Поздравляю Вас со счастливо перенесенной операцией[577]. Мы – т. е. я и мои друзья – очень переживали, и, чуть ли не впервые, – я вынужден был обратиться к Высшей Инстанции – поперся я, атеист, к стене Плача, сунул записочку Господу. А бывшая жена моя Елена[578] сходила (она, бедолага, христианка, правда, православная, вот беда какая…) в храм Гроба Господнего с той же целью[579]. Так что за Вас, милостивый государь, молились в Иерусалиме. Не до конфессий…
Веничка. Я до сих пор нахожусь под обаянием наших посиделок, к сожалению моему столь кратковременных, я счастлив был увидаться с Вами[580] и надеюсь, да, надеюсь, на повторение встречи[581]. Сейчас, а не в конце письма, хочу передать Вам привет от моего друга Маи Каганской (она напишет, если Вы не возражаете, Вам отдельное письмо)[582]; Мая просила Вам передать дословно следующее: она гордится тем, что живет с Вами, Венедикт Ерофеев, в одно историческое время. Я присоединяюсь. И простите мне высокопарность. Чего там!
Веня, мы все, Ваши читатели и, грубо говоря, поклонники, желаем Вам здоровья и счастья и еще здоровья и счастья.
Мы мечтаем увидеть Вас, и прочитать Вас (Ваши новые вещи), и услышать Вас, и говорить с Вами. И выпить с Вами. И посмеяться с Вами. Веничка, приезжайте. Я это серьезно. Если Вы захотите, мы вышлем Вам и Вашей симпатичнейшей подруге[583] гостевое приглашение[584] (господин, который передаст Вам это письмо, подтвердит всю серьезность наших намерений…)[585]. Я, каюсь, не смог второпях – оказия передать Вам письмо и прочее случилась молниеносно – разыскать первое издание, наше, иерусалимское, Ваших «Петушков»[586], но – не задержится – сделаем. Пожалуйста, если Вас не затруднит – черкните нам пару строк, или передайте с нарочным, или напишите мне по адресу: M. Gendelev. Rh. Maalot. 10/12 Jerusalem Israel. И в паре этих строк передайте, в чем Ваши нужды, что Вам прислать, мы постараемся!
Ну вот и все. Пожалуйста, будьте здоровым Веничкой Ерофеевым. Мы любим Вас.
Письмо Вадима Тихонова
О Вадиме Дмитриевиче Тихонове (1940–2000), которого Ерофеев обессмертил, посвятив ему поэму «Москва – Петушки» и сделав его одним из персонажей, написано немало. Как правило, мемуаристы подчеркивают эпатажный, игровой характер поведения Тихонова и его анархический образ жизни (тут можно упомянуть выразительные воспоминания Марка Фрейдкина, Ольги Савенковой (Азарх) и других)[588]. Однако думать, что тесное приятельство Ерофеева с не получившим даже полноценного среднего образования[589] Вадимом Тихоновым объясняется лишь стечением бытовых обстоятельств, будет ошибкой. Приведем здесь слова Ольги Седаковой: «Тихонов ‹…› был как бы сниженной тенью Венички, вроде шута при короле у Шекспира. Но он тоже был совсем не простой человек! Работал он всегда в самых „негодных“ местах: сторожил кладбище, работал истопником в психбольнице… И вот однажды он мне звонит с одной такой работы и говорит: „Прочитал Джойса, ‘Портрет художника в юности’. Вот белиберда! (я смягчаю его отзыв) Совсем писать не умеет, балбес. Лучше бы ‘Детство’ Толстого прочитал“»[590]. «…даже Вадя Тихонов открывал нам такие горизонты, о которых мы, конечно, не слышали тогда», – рассказывает и Ольга Савенкова (Азарх)[591].
Убедиться в том, что человеком Тихонов был «совсем не простым», можно, посмотрев его телевизионное интервью Ольге Кучкиной[592] или, например, обратившись к воспоминаниям Игоря Авдиева, свидетельствовавшего, что «Тихонов сочинял стихи на японские размеры»[593] в рамках принятых в кругу Ерофеева литературных игр.
Надо отметить, что Ерофеевым и Седаковой круг знакомств Вадима Тихонова с видными представителями советской андеграундной культуры не ограничивался. Поэт Аркадий Агапкин, в частности, вспоминал, как ерофеевский «первенец» трудоустроил поэта Леонида Губанова, фиктивно вписав его в состав возглавляемой Тихоновым бригады, в обязанности которой входила пропитка противопожарной смесью чердаков и подвалов ветхих сооружений[594]. Однако более важные последствия для русской литературы принесло другое трудоустройство, осуществленное при прямом посредничестве Тихонова. Благородно предоставив выгнанному из общежития Владимирского пединститута Венедикту Ерофееву для проживания свою квартиру, Тихонов затем устроил будущего автора «Москвы – Петушков» на кабельные работы[595], где и трудился с ним бок о бок много лет. Связь этих событий с ерофеевской поэмой объяснять читателю, конечно, не требуется.
Отдельно скажем о включенном нами в приложение наброске «мемуаров» Вадима Тихонова, о которых он упоминает в письме Ерофееву[596]. Впервые большой фрагмент этого текста был опубликован Евгением Шталем[597], здесь же мы полностью приводим один из пяти сохранившихся и текстуально близких между собой вариантов беллетризованных тихоновских воспоминаний, отмечая наиболее интересные разночтения с другими версиями[598]. Такая публикация стала возможной благодаря Марии Тихоновой, сохранившей воспоминания отца, и Роме Либерову, нынешнему владельцу этих рукописей Вадима Тихонова.
Ерофейчик
Это, кажется, первое мое письмо к тебе. Я живу хорошо, чего и тебе желаю!!! Окунулся в «перейстройку»[599], проталкиваю своего кандидата на пост председателя сельсовета[600] и депутата района[601], но самое забавное, что я устроился санитаром в психушку[602], а главврач метит тоже в депутаты и также р<ай>она[603]. В общем, выперли меня к хуям собачьим из санитаров, как не справившегося со своими обязанностями[604] и придурка[605], даже ходят кое-какие слухи, что они хотят меня прихлопнуть туда, где я работал[606]. Это конечно смешно, но? Слишком серьезные люди мне это говорили, а для этого основание есть, все-таки собрал охуенное количество подписей и организовывал собрание избирателей. Так что, Ерофейчик, если что, тебе позвонят, откровенно говоря, мне туда неохота, хоть и рядом с домом, да и огород пропадет, чем детей кормить буду[607].
P. S. Прочитал Архипелаг, Шаламова, Марченко и прихуел, как это мы не сыграли туда же, что нас оберегло? Тем не менее все-таки обосрался. Писанина моя застопорилась, боюсь, не получится, много надо переделать, а ты сам знаешь, когда желанье есть – не стои́т, а когда стои́т – желанья нет, но постараюсь[608].
ПриложениеВадим Тихонов. Набросок к «мемуарам» о Венедикте Ерофееве[609]
Как гласит всякая красивая легенда, Веня Ерофеев появился на свет под звуки какого-то романса пьяненького папаши[610].
До меня эта легенда дошла лишь <в> 1961 г., когда границу Владимирской обл<асти> пересек высокий и стройный молодой человек в сером задрипанном пиджачке, в парусиновых тапочках на босу ногу, но зато в ослепительно белой рубашке[611]. За ним бежала кучка ребятишек и кричала[612]:
– Эй ты, герой – портки с дырой, опять тебя выперли из Орехово-Зуевского пединститута за аморалку и пьянку![613]
Молодой человек грустно им улыбнулся и произнес:
– Да! Нет пророка в своем отечестве[614].
– А сюда ты зачем идешь?
– Да вот хочу у Вади Тихонова попросить политического убежища, говорят, что он где-то здесь живет[615].
Ребятишки радостно загалдели:
– Конечно, конечно! Его здесь каждый дурак знает[616]. А ты обратись к Боре Сорокину, что <учится> в местном пединституте[617], он тебя и отведет за бутылку бормотухи, – вместе и выпьете[618].
Прибегае<т> ко мне Боря и кричит с порога:
– Тихонов, я тебе такого колосса веду, у нас таких не бывало.
– Ну, – говорю, – беги тогда за бутылками. На ноги будем смотреть![619]
И вот приходят ко мне Боря с Веней:
– Ну как, Тихонов, дела?
– Да как, – говорю, – дела. Как у картошки – если не съедят, то посадят[620]. Следовательно «Ин вино веритас, эрго бибамус»[621].
– Дурак ты, Тихонов, – говорит Ерофеев[622], – дуй свой эрго бибамус, а я пойду учиться в местный педвуз. Там Засьма-декан мне предложила вместе с ней <научную> работу написать и повышенную стипендию дать[623].
– Ты сам дурак, – отвечаю. – Там у нее всех цветов девок напихано, хочешь черную, а хочешь зеленую, а можно и флёр д’оранж подобрать[624]. Давай я отведу тебя к Ивашкиной под кличкой Зеленая[625], возьмем пару четвертинок. Можно с ней и выпить, и обвенчаться в Дмитриевском соборе[626]. Правда, могут комсомольцы поколотить и повышенную стипендию отобрать[627].
– Может, ты и прав, Вадя, – говорит мне Ерофейчик. – А вот Боря…
– Ну, Боре Сорокину мы Седачиху отдадим, все равно она стихи пишет, а нахрен нам стихи, когда у нас идеи есть[628].
– Это оно конечно, – говорит Ерофейчик. – У меня Библию по листочкам <студенты>[629] растащили, теперь их КГБ ищет[630], а мне дали 36 ч<асов> на выезд[631].
– А ты не грусти, Ерофейчик, это за чужие идеи сажают, а за наши нас никто не тронет, потому что их никто не знает. Меня тоже в КГБ таскали, спрашивали про Борю Сорокина[632]. Ну я и сказал, что он скрывается у Владика Цедринского[633]<на чердаке> на Сахалине, они и отстали. Правда, Владик потом возмущался, что у него не только чердака, да и дома-то нет, и о Сахалине он ничего не слышал. Ну, Ерофейчик, у тебя хоть на какую-нибудь маленькую идею наскребется?[634]
– Да, 1 р. 50 коп. найдется[635].
– Ну вот и не грусти. Это<го> тебе хватит на все политические убежища в мире.
– Может, ты и прав, Тихонов, но надо здесь, наверно, иметь призму[636].
– Да за бутылку «Солнцедара» мы что хочешь достанем. Уж больно ты нерешительный!
– Ты это, Вадимчик, брось. Мне, когда я работал в котельной[637], предлагали пистолет ребятишки из Коврова[638]. И еще, – я тогда в Павлово-Посаде у Владика Сафронова жил[639], – какие-то ребята принесли трехлитровую банку какого-то спирта, и никто не решался первым принять дозу. Так вот я первый и выпил. Через десять минут в мою честь все пели здравицу[640].
– Да я понимаю, спирт – это, конечно, подвиг, только такие подвиги и надо совершать[641]. Но пистолет-то зачем тебе, когда магазин рядом? А если тебя бы лишили магазина рядом, вспомнил бы про этот пистолет?[642]
И тут мы пришли к единому мнению, что пистолет нам нахрен не нужен, а приобретем бинокль.
– В него сразу видно, Авдяшка[643] в очереди стоит за вином или так, дуром прет, и что несет – красное или белое.
– Авдяшка дурак, что ли? Конечно, красное и белое.
– Вот и посмотрим – на то он и бинокль[644].
– А ты знаешь, Ерофейчик, у меня эти цвета кое-какие ассоциации вызывают.
– Ты, наверное, имеешь в виду Стендаля.
– Да нет, Ерофейчик. Стендаля каждый ребенок знает[645]. Конечно, вспомнил! Ты притащил в Орехово-Зуево черную Зимачиху к красной Руновой[646] и каждой из них лапшу на уши вешал. «Раз уж приехал к Руновой, должен же я пойти к ней в ее келью и засвидетельствовать свое почтение». Ну а <Зимаковой>[647] – с точностью наоборот. Ну <и> схлопотал от Руновой из ружья, хорошо, что патрон заклинило[648]. Я ее еще пожурил за это: «Зачем же в гениев стрелять, когда соперница рядом»[649].
Поехали лучше в Коломенский педвуз, там магазины с девяти открываются, может, поучишься немного[650]. И то – какой из тебя советский учитель? Если только как из Авдяшки монах, а из моего хрена – тяж[651]. И вообще в мире есть и другие ценности, например кабельные работы. Там можно хотя бы младенцам на орехи заработать, а из леса – вино делать[652]. Помнишь, Христос из воды вино делал, а чем мы хуже? Да у нас другого и выбора нет. Помнишь, ты меня спрашивал, что сначала было – слово или дело?[653] Так я тебе отвечу: конечно, дело. Ну о чем болтать, пока дело не сделано? А следующим, конечно, было вино, и, конечно, следующая была баба[654]. Дурак был Ходасевич, когда писал:
Что верно, то верно:
Нельзя силком
Девчонку тащить на кровать.
Ей надо сперва стихи почитать,
Потом напоить вином[655].
– Дурак ты, Тихонов! Где это ты все вычитал?
– Да были кое-какие скрижали[656]. А вообще пора прекращать богословские разговоры: Авдяшка из магазина идет, а им с Сорокиным на службу к 12-ти[657]. Правда, опиум тут и там, только здесь покрепче.
– Конечно, Вадимчик, но они могут перепутать «азм есть» на «есть азм»[658].
– Да кто это заметит?
– Авдяшка не путает, потому что почти никогда туда не добирается[659].
– Ну что же, выпьем и жениться, жениться и еще раз жениться[660]. Тебя вроде из‐за твоей комсомольской богини Руновой из Орехова выперли[661] и ты с горя пошел в милицию диспетчером работать[662]. Куда, кстати, тебе на тебя сигналы поступали, что ты к Руновой в общагу ломишься. Ты ведь к ней домой свататься ездил, и пока с будущей тещей ля-ля разводил[663], она на мотоцикле чуть башку себе не оторвала[664].
– Да! Не оказался я тем Базаровым, что лягушек резал[665].
– Так женись на Зимачихе, у тебя хоть теща колдунья будет. Помнишь, она то в кошку, то в козу превращается[666]. Младенца родишь, глядишь, и орехи понадобятся.
– Да я все равно их потеряю между Москвой и Петушками.
– Но ведь зато купишь, – отвечаю. – А это зачтется. А с младенцем будем в дурачки играть[667] и песенки сочинять, а в это время Кузьминична[668] будет тухлые огурцы на закуску таскать, на ее языке это называется «шик, блеск, имре, легант»[669].
Где же это я прервал свои опусы? Ну конечно, на кабельных работах.
Помнишь, как с вертолета на нас прямо в степи налетели главный инженер с главным экономистом управления: в партию нас принимать и в Иран к курдам кабель тянуть[670]. Ну, согласились за пять ящиков пива. Пилоты быстро в Саратов слетали – всего-то 500 км. А когда узнали в КГБ – наши командиры волосы на заднице вырвали. Бригада-то у нас состояла из трех рецидивистов, которые оттянули по 25, и я с Ерофейчиком[671]. Правда, был у нас такой Хеладзе – и тот отказался ехать, мне по секрету рассказали[672]. Так и кобелились, пока весь кабель не сгнил[673].
Потом нас загнали в Брянскую обл<асть>[674]. Самогон там 1 р. 50 к., да и леса хорошие[675] – литров сто возьмем.
– А может, здесь партизаны? – спрашивает меня Ерофейчик.
– Да наводил я справки: был один залетный – у моей хозяйки хромую кобылу украл. А она пожаловалась ихнему бургомистру, и ей дали здорового немецкого битюга.
– Ври, да не завирайся, – говорит Ерофейчик.
– Клянусь пожелтевшими окороками, которые хранятся у нее в погребке в ящике.
– Да откуда ты это знаешь?
– Так сам же ел и похваливал под картошку и огурчики.
– Сукин сын ты, Тихонов! Поедешь на трассу и будешь делать из сосны вино, а я останусь симметрировать кабель[676] – Сталин за это нам премию даст.
Тут я замечу читателю, <что> начальнику нашего участка почему-то дали кличку Сталин. А он, как ни странно, даже улыбнулся, когда какой-то пьяный спайщик хотел его оскорбить.
И конечно, тут начался если не Содом, то Гоморра – это точно. Когда приехал Сталин, танкетка[677] была где-то в овраге, а симметрик[678] Веня заперся в избе у хозяйки. Только кучка практикантов-ремесленни<ко>в окружила его и требовала зарплаты за то, что они рубили лес. Конечно, нас расформировали, и мы некоторое время работали на разных участках[679].
В это время я работал в Подмосковье и жил в поселке Мелихово под Орехово-Зуевом[680]. И вот в одно прекрасное время ко мне подъезжают Ерофеев с Валентиной Зимаковой. А моя Маша ну ни в какую не дает на пару бутылок[681]. Пришлось идти на компромисс: мы – обе пары – подаем заявления в ЗАГС на женитьбу. Благо председатель сельсовета – подруга Маши. Ну тут – пир горой, а наутро ехидная секретарша отказала в регистрации: «Подождите недельку, пока окрепнут чувства». Ну, с горя раздавили пару пузырей, Ерофейчик удрал в Лобню, а я в Щелково. Ерофеев все-таки женился на своей Зимаковой, ну а мне не вышла судьба. Женитьба на Зимаковой была весьма примечательна.
Как-то я приезжаю в Мышлино. Сидит грустный Ерофейчик. Я, конечно, сходу:
– Есть идея! – говорю[682].
– Идея-то идеей, вот перед твоим приходом приходил один пиздюк и предложил мне два ящика водки за Зимачиху.
– Дурак ты, – говорю, – Ерофейчик. Подсунул бы ему Кузьми<ни>чну, и сейчас мы с тобой и революцию учинили <бы>, благо идей много. Как звать-то твоего покупателя?
– Да Жора, – говорит.
– Вот и сказал бы ему: «Жора, подержи мой макинтош[683], а я пойду пописаю».
– Твоя правда, Вадимчик, только я уже сказал ей: «При первой возможности – прощай»[684].
Ну, какие в Мышлине мы устраивали революции – это уже описано в «Москв<е> – Петушк<ах>», только стоит добавить, что все разрушения, которые мы нанесли, – это разломали печку-времянку в избе у Кузьминичны, и то только из‐за того, что Авдяша был слишком высок и задел лбом вытяжную трубу[685].
<Вот и совершилось – моего Ерофейчика закадрила Галина Носова, впоследствии Ерофеева. Она меня совершенно возненавидела[686]>[687].
Переписка с Эржебет Вари
Письмо Венедикта Ерофеева венгерской переводчице Эржебет Вари[688] уникально тем, что представляет собой, кажется, единственный относительно обширный авторский комментарий к «Москве – Петушкам» (поэма в переводе Вари вышла уже после смерти Ерофеева, в 1994 году[689], и с тех пор не раз переиздавалась).
Особенность же бытования текста этого письма Ерофеева состоит в том, что, по-видимому, оно существует в двух немного отличающихся вариантах: в отправленном адресату и во втором, который писатель сохранил для личного архива. В настоящем издании мы печатаем письмо по рукописному варианту, отправленному Эржебет Вари, отсканированную копию которого нам любезно предоставили ее родственники.
Мы предполагаем, что именно к копии (или черновику) письма, оставшейся в Москве[690], восходит его первая публикация, которую осуществил Валерий Берлин в «Летописи жизни и творчества Венедикта Ерофеева» в 2005 году[691]. Такой вывод нам позволяет сделать сравнение этого текста с рукописью письма, полученного Вари: кроме небольших разночтений, которые могут объясняться (и по большей части, очевидно, объясняются) ошибками расшифровщика, существует одно, указывающее на существование разных редакций.
У В. Берлина: «…„Прекрасная Дама“, т. е. девка прескверная, Любовь Менделеева, наконец, решила обручиться с поэтом»[692]. В письме, полученном Э. Вари: «…„Прекрасная Дама“, т. е. дочь Менделеева, дала, наконец, согласие обручиться с поэтом».
По всей видимости, Ерофеев решил не озадачивать венгерскую переводчицу подобной игривостью стиля, сохранив его для русскоязычного читателя (возможно, письмо предполагалось впоследствии напечатать). Отметим и то, что в отправленном адресату варианте Л. Менделеева упомянута как дочь известного за пределами России отца, – объясняется это, конечно, «экспортным» характером письма.
Кроме письма Ерофеева, мы публикуем черновик или копию исходного письма Э. Вари, который хранится в ее личном архиве, а также письмо Александра Л., московского родственника Эржебет, разъяснявшего ей некоторые советские реалии.
9 февраля 1989 г.
Уважаемый Господин Ерофеев!
Простите, пожалуйсто, если я Вас беспокою своим письмом, ведь мы с Вами лично не знакомы, но дело в том – и потом я взялась написать Вам, – что я работаю над венгерским переводом Вашей повести «Москва – Петушки». В ходе перевода я сталкивалась
Впервые разрешите представиться Вам: мне 31 год, мать моя из России, отец был венгром (его уже давно нет в живых). Родилась я и живу в Будапеште, в 1980-ом году окончила фил. фак. будапештского университета, на венгеро-русском отделении. С тех пор я преподавала в гимназии литературу и русский язык, кроме этого я написала диссертацию об Андрее Платонове за эти годы, а в прошлом году закончила перевод его произведения «Ювенильное море», оно должно выйти в свет вместе с «Котлованом» на венгерском языке в этом году. (Также переводят «Чевенгур» – это повесть Платонова стоит в центре анализа в моей диссертации, и конечно, мне хотелось бы перевести именно это произв., но получилось по другому – ничего не поделаешь…)
В декабре прошлого года родилась моя дочь – Анна-Софья, так что теперь я дома, ухаживаю за ребенком и когда остается время – работаю над переводом повести «Москва – Петушки» (Анна-Соня мой второй ребенок, моему сыну уже 9 лет – его зовут Валентин. Мой муж, социолог, преподает в будапештском университете).
Вашу повесть впервые я читала 4 года тому назад, я получила в подарок из Парижа, в изд. «ИМКА-ПРЕСС». Ваша книга меня поразила, уникальностью изображения, мировоззрения, языка, – никогда раньше я не читала на русском языке текст, написанный таким интеллектуализмом, смешанным особым юмором такого типа, иронией и правдивостью о быте. Да, и Ваша фантастика, фантазия – уникальны!
Осенью прошлого года я прочитала в «Московских Новостях» статью Б. Ахмадулины про Вас[694], в которой она сообщила о том, что в начале нынешнего года на Вашей родине должны опубликовать Вашу повесть. (Интересно, вышла-ли действительно она в свет, и в аутентичной форме или нет?) С ста<т>ьей поэтисы я предложила Вашу повесть на перевод в издательстве иностранной литературы «Европа» – приняли, и с конца октября я начала работать над текстом. И так у меня накопилось несколько проблем, и я решила написать Вам. (Ваш адрес я узнала с помощью Сергея Бочарова[695] – с ним я лично знакома). (Не знаю в будапештской редакции примут ли парижский вариант текста – об этом я Вам обьязательно сообщу).
Переводить Ваш текст на венгерский язык довольно трудно. В разъяснении некоторых выражений и названий спиртных я получила помощь от моего московского двоюродного брата[696]. Остались у меня проблемы в первую очередь «филологические», и некоторые и другого рода. Разрешите приступить к их перечислению: (чувством ужасного стыда, ведь я сама «филолог» – простите):
– Изменить-ли название повести? – В Венгрии мало кто знает городок Петушки. Если изменить, что Вы предлагаете? Есть ли реминисценция в названии и в форме путешествия книги Радищева?
– во главе «Москва. К поезду через магазин»:
«…изваять его вот так, в назидание народам древности, или не изваять?» – не понятно мне, почему «народам древности»?
– Объясните, пожалуйсто, что «игра в сику» какого рода игра (понятно что азартная; в карты – но немного подробнее нужно было бы).
– во главе «Реутево – Никольское»: …«девушка глазами белого цвета – белого, переходящего в белесый».
– во главе «Салтыковская – Кучино» – у каких германских поэтов взяты строки (из каких произведений) эти строки: «Я покажу вам радугу!» и «Идите к жемчугам!»?
– Стихотворение во главе «Кучино – Железнодорожная» «Принеси запястья, ожерелья…» Ваша парафраза или апокрифная вариация 17-ой главы «Откровения» – или что-то другое?
– Откуда взята цытата «Венец трудов превыше всех наград»? (в главе: Эле<к>троугли – 43 км)
и
«Королева Британии тяжко больна,
дни и ночи ее сочтены» (в главе «Назарьево – Дрезно»)
– во главе «Храпуново – Есино»:
флакон тройного одекалона
и «Митрич, не шелокнувшись, весь как-то забегал (?)»
– во главе «Есино – Фрязево» какое «шелестенье» Вы имеете в виду? + «со мною на трассе дядя Коля работал»
– в следующей главе не понятно мне выражение «Идет, как пишет».
– «Орехово-Зуево – Крутое»: «…пусть побелеет, как этот лист, одряхлевший разъ…-каудильо!..»
– Из каких произведений взяты Ваши цытаты Островского, и Писарева и Горького (о женском вопросе)?
Вот мои основные проблемы. Еще раз прошу, извините за беспокойство.
<На конверте:>
Куда: Венгрия, 1118
Hungaria, Budapest.
Tűzká[697] u. 1.VI.19.
Кому: Vári Erzébet[698]
Вари Эржебет
25 марта 1989 г<ода>[699].
Любезнейшая Эржебет Вари (правильно я пишу Ваше имя или нет? Если нет – приношу извинения). Вам пишет с запозданием Венедикт Ерофеев. Тронут был Вашим письмом и вашей отвагой: решиться на перевод текста, рискованного почти во всех отношениях. Попробую ответить на 6 Ваших вопросов и рассеять 8 Ваших недоумений:
1. Изменить ли название повести, поскольку в Венгрии мало кто знает городок Петушки и есть ли в форме и названии книжки радищевские реминисценции? Название дано повести без всякой оглядки на Радищева. Да о Радищеве я ни разу и не вспомнил за все полтора месяца писания повести. На мой взгляд, название лучше оставить как оно есть: все, кто пробовал его «улучшить» (одно из американских издательств, шведы, итальянцы, голландцы, – французы только на суперобложке) все сделали это безвкусно в высшей степени[700]. И, говоря между нами, мне очень хотелось бы, чтобы и в Венгрии знали бы пустяковый городок Петушки – место, где ровно 23 года назад родился мой единственный сын, а ровно пять месяцев тому назад – моя первая внучка Настасья Ерофеева[701].
2. Вам кажется нелепым «в назидание народам древности». Так ведь это обыкновеннейшее дуракаваляние и фиглярство. У меня бы не повернулась рука написать тривиальность, вроде «в назидание грядущим народам» и пр.
3. «Игра в сику» в самом деле чрезвычайно азартная игра, вернее самая примитивная из азартных[702]. В народных низах она повсеместна, от Заполярья до афганской границы, я наблюдал. И не только наблюдал: в <19>67 году, например, мне довелось продуть в эту «сику» за один вечер весь свой кошелек плюс два жалованья вперед плюс единственный пиджак[703].
4. Реутово – Никольское. «…девушка с глазами белого цвета – белого, переходящего в белесый». Я не совсем понимаю, что Вы нашли в этом не совсем понятного. Дев с такими глазами Вы не встречали, – ну а я разве встречал?
5. Салтыковская – Кучино. Строки «Я покажу вам радугу!» и «Идите к жемчугам» заимствованы не из самих германских поэтов, а из вариаций нашего поэта Константина Бальмонта на темы немецких романтиков времен Гёльдерлина и Уланда[704].
6. Кучино – Железнодорожная. Четверостишие это – никакая не парафраза, ниоткуда. Это точная цитата из русской поэтессы Мирры Лохвицкой (1869–1904 г.)[705], изысканный эротизм которой стяжал ей в начале века скандальную известность в России.
7. Электроугли – 43 км. «Венец трудов, превыше всех наград» – это из стихотв<орения> Блока «Я их хранил в приделе Иоанна». Этим стихотворением завершается его цикл «Стихов о Прекрасной Даме» и открывается следующий цикл: «Распутья». Стихотворение это написано по очень известному поводу: «Прекрасная Дама», т. е. дочь Менделеева, дала, наконец, согласие обручиться с поэтом. Так что здесь можно усмотреть игривую ассоциацию с восторгом перед вожделенными «сучьими потрохами».
8. Там же. «Королева Британии тяжко больна…» и т. д. Это из английской анонимной баллады 18‐го века «Королева Элинор»[706].
9. Храпуново – Есино. «Тройной одеколон». Я в точности не знаю, почему его называют тройным. Кто-то из моих знакомых эрудитов утверждал, что в нем втрое меньше ненужной для пьющего человека парфюмерии и значит, выше процентное содержание спирта. Среди всех одеколонов он пользуется наибольшим успехом в русском народе, обреченном на полусухой закон.
Кстати об одеколонах. В главе Эл<ектроугли> – 43 к<ило>м<етр>, в рецепте «Слезы комсомолки» надо прибавить «Лосьон „Лесная вода“». А то ведь может создаться впечатление, что речь идет просто о лесной воде.
И еще о рецептах: YMCA-PRESS произвольно исказило рецепт «Сучьего потроха». Никакого «средства от потливости ног» в нем нет. А есть (между резолью и дезинсекталем): тормозная жидкость – 25 г, клей БФ – 8 грамм. Ошибаться в рецептах в самом деле нельзя[707].
10. Храпуново – Есино. «Митрич, не шелохнувшись, весь как-то забегал», т. е. глаза его моргают и бегают «от виноватости» так, что создается впечатление, что у оцепеневшего от страха и раскаяния Митрича бегают и моргают не только глаза, но и все его существо.
11. Есино – Фрязево. «Какое шелестенье вы имеете в виду?» Да очень простое шелестенье. Все пассажиры везут с собой не только спиртное, но и завернутые в газеты нехитрые бутерброды. Оттого-то и «шелестенье» и «чмоканье».
Там же. «Со мной на трассе дядя Коля работал…» Это давно привычное для русского уха сочетание: работать на трассе высоковольтных линий электропередач, на трассе прокладки трубопровода, et cetera. В данном случае речь идет о трассе, линии сооружения телефонных кабелей связи.
12. Фрязево – 61 км. «Идет, как пишет». Это у русских высшая (хоть и не без иронического оттенка) похвала изысканной женской походке. Нынешние циники любят добавлять при этом: «А пишет, как Лева. А Лева пишет хуево». Но граф Толстой здесь ничуть не имеется в виду. Смешная ошибка лондонских и польских переводчиц, которые откомментировали эту поговорку как оскорбительный намек по адресу графа[708].
13. Орехово-Зуево – Крутое. Самое обыкновенное для меня сочетание, да еще через дефис, сочетание нецензурного, бранного, уничтожающего «разъебай» и высокого испанского именования фюрера «каудильо».
14. О цитатах из Горького, Островского и Писарева. Что касается Писарева, в главе Есино – Фрязево, то это не цитата, и кавычки здесь поставлены неизвестно кем[709]. Это вольное толкование одного из пассажей Писарева в статье «Мыслящие реалисты»[710]. У М. Горького пародируется его реплика в одной из статей 20‐х годов: «Должное, высокое отношение к женщине едва ли не первая примета цивилизованного народа»[711]. Ну а у Николая Островского две цитаты из одной хрестоматийной фразы, которую всех наших школьников обязывают в 10‐м классе знать наизусть («Как закалялась сталь»): «Жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы … и чтобы, умирая, мог сказать: „Вся моя жизнь, и все силы были отданы самому прекрасному в мире: борьбе за освобождение человечества“». Обе цитаты даны у меня в самом неподобающем и кощунственном контексте. Начало этой фразы предваряет «Ханаанский бальзам», а конец фразы – «Сучий потрох».
А теперь несколько исправлений в тексте (небрежность русской печатницы). В главе «113‐й км – Омутище» камердинер говорит с героем так: «Как ты думаешь, я спал сейчас или не спал?» – «Не знаю, я сам спал в этом вагоне». – «Так почему же, Петр, ты не встал и меня не разбудил?» – «Да зачем тебя было будить? В этом вагоне тебя незачем было будить, потому что ты спал в том. А в том – ну зачем тебя было будить, если ты в этом и сам проснулся»[712].
И еще, в главе «Петушки. Кремль…» Христос не «почивал», а просто «ночевал». И «я во многих душах замечал дым и пепел его ночлега. Пламени не надо, был бы хоть пепел и дым…»[713]
И в самом конце «Они вонзили мне шило в самое горло. Я не знал, что есть на свете такая боль, я скрючился от муки. Густая, красная буква Ю распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду»[714]. И обозначить точную дату – во всех изданиях, с легкой руки израильского изд<ательст>ва, она указана неверно[715]. Точная дата: 19 янв<аря> – 6 марта 1970 г.[716]
Отвечаю еще на один Ваш вопрос: как обстоят мои дела на родине? Наконец вышла первая, журнальная публикация «Петушков», в сильно сокращенном и кастрированном виде. Причем в журнале «Трезвость и культура» (!!) в № 12 за <19>88 г. и в № 1, 2, 3 за <19>89 г. (Цена номера 40 коп<еек>, а на черном рынке 10 руб<лей> за номер.) А вчера я был на премьере своей первой пьесы: «Вальпургиева ночь» в театре на Малой Бронной, снималось телевидением[717]. Так что начало есть.
Простите за длинноту письма. Мой телефон 454-77-70. Привет всему Вашему семейству. Целую Аньку-Соньку. Желаю Вам удач на всех путях Ваших.
P. S. Позавчера я отправил в Болгарию, по просьбе их издательства свою краткую – на одну вот такую страницу – биографию[718]. Если Вам понадобится что-нибудь подобное – напишите. Короче, пишите, звоните и не забывайте. Всегда к Вашим услугам.
ПриложениеПисьмо Александра Л. Эржебет Вари[719]
Здравствуйте, дорогие Эржичка, Иванушка и Балентик!
‹…› Первое, что я хочу – это ответить на твои вопросы по поводу книги. Остальное потом!
Итак начнем: Виды спиртного:
1. Старка → старорусская водка 40° с изображением стрельца на этикетке[720].
2. Охотничья (настойка), Зверобой (настойка) → водки ÷ 40° настоянные на травах[721].
трава называется «Зверобой» и обладает лечебными свойствами.
3. «Альб-де-дессерт» → молдавское белое сухое вино[722].
4. Бархатное пиво → сорт пива (темного цвета).
5. Кориандровая настойка → настойка ÷40° на кориандре (это пряность как гвоздика, перец и т. д.).
6. «Вербена», «Лесная вода», «Тройной» – это одеколоны или туалетная вода[723], которую пьют пьяницы (это самые дешевые сорта одеколона, стоят примерно от 90 коп. → 1 р. и в Сов<етском> Союзе являются большим дефицитом, т. к. их пьют очень много народу.).
7. Изваять – это значит сделать скульптуру. Это слово идет от слова «ваятель», что значит скульптор.
8. Почему народам древности? → Я думаю, что единственное объяснение этому то, что древние люди веками становились настоящими людьми, т. е. отказывались от животных привычек, проходя трудный путь от обезьяны до человека, а этот пьяница прошел обратный путь человек → животное за несколько глотков водки или вина. Это в назидание древним → каким им не надо быть. Но это лично мое и может быть ошибочное мнение. И вообще трудно понять, что писатель имел в виду.
9. Играть в сику → это азартная карточная игра на деньги.
10. Потрох → Эржи! Я такого русского слова не знаю, но если я встретил бы его в тексте, то может быть по смыслу догадался, что оно означает.
11. «Корчи» и «судороги» → «корчи» – от слова «корчиться» – это примерно когда болит живот и тебя «ломает», тебе хочется сжаться, согнуться и т. д. А «судороги» – это когда по телу внезапно проходит дрожь, человек непроизвольно дергается и трясется, пока эта дрожь не проходит.
12. Ёрш → это название смеси водки с пивом. В кружку 0,5 л наливается на дно 200 г. водки, а сверху наливается пиво. Количество водки и пива выбирается на усмотрение пьющего.
13. Шелестенье → Я понимаю, что во время выпивки стали собирать деньги еще раз выпить (добавить) и шелестели денежными купюрами. Шелестеть – значит издавать бумагой звук → синоним – шуршать (проведи листом бумаги по листу бумаги, и ты услышишь шелест).
Эржи! Насчет цитаты и «клятвы на Воробьёвых горах» я не в курсе, но постараюсь узнать, может кто знает. Тогда я тебе напишу! Вот пока все ответы на твои вопросы. Если возникнут еще, не стесняйся, пиши мне, я со своей стороны помогу, как сумею!
‹…›
Крепко Целую Вас Всех
Всегда Ваш Саша Л.
14. 12. <19>88
‹…›
P. S. S. Дорогая Эржичка! Саша не велит мне читать написанное письмо, но твое обращение о помощи показал мне[724].
Могу только добавить следующее:
1. потроха (с потрохами) – единств<енного> числа нет, переводится «как бы все целиком и полностью» (потроха – это внутренности – желудок, печень, легкие).
2. «Клятва на Воробьевых горах» – это упоминание клятвы Огарева и Герцена на Воробьевых горах (Ленинские горы, где университет) бороться против зла, насаждать добро. Есть об этом – написано в «Былое и думы» Герцена.