ва. В первой половине записной книжки, состоящей из отдельных разрозненных записей, также встречаются цитаты из Розанова, организованные так, как это показано на изображении выше. Для нас сейчас неважно, какие из записей, в первой или второй части записной книжки, были сделаны раньше, главное, что все они, по всей видимости, сделаны почти одновременно, в течение нескольких дней, когда Ерофеев читал Первый короб «Опавших листьев». И мы можем назвать дату, когда это произошло.
Предваряя блок цитат, Ерофеев делает запись:
В. В. Розанов. Спустя три с пол<овиной> года – 1-ый короб «Опавших листьев». Канун 1970 г.[1094]
Почему это важно? Мы знаем, что в МП встречаются цитаты из Первого короба «Опавших листьев». Если известно, что Ерофеев читал Розанова в самом конце 1969 года, то становится очевидным, что текст МП не мог сложиться в окончательном виде раньше этого времени. Более того, в МП попадают и некоторые записи, расположенные на страницах записной книжки ниже выписок из Розанова. А значит, если наша гипотеза о «слоях» записей верна, они были занесены в записную книжку позже.
Мы составили таблицу, в которой представлены пары цитат: справа – фрагмент из МП, слева – соответствующая ему запись в записной книжке, предположительно сделанная не раньше конца 1969 года[1095].
Даже если допустить, что в некоторых случаях мы чересчур смело связали цитаты между собой, это допущение не может касаться абсолютно всех примеров. Важно и то, что приведенные цитаты относятся к разным частям книги и, например, первая («Отчего они все так грубы?..») появляется уже в третьей главе. Беловая рукопись МП, та самая «зеленая тетрадка», которую упоминают мемуаристы, почти не содержит исправлений. Если мы соглашаемся с тем, что этот фрагмент восходит к соответствующей цитате из Розанова, то должны признать, что эта глава и все последующие были записаны в «зеленую тетрадку» не раньше конца декабря. Если пример не кажется достаточно убедительным, тогда мы переходим к следующему («пукнуть – это ведь так ноуменально…») и седьмой главе. И так далее.
Таким образом, двумя путями – первым, просто констатирующим факт наличия ерофеевской записи о датах создания МП в записной книжке 1969–1970 годов, и вторым, основанным на анализе этой записной книжки в целом и ее сопоставлением с текстом МП, – мы независимо пришли к одному выводу: текст МП в том виде, в котором мы его знаем, появился не раньше января 1970 года. Первый путь дает нам конкретные даты создания МП с точностью до времени суток, второй подтверждает, что окончательный текст МП не мог появиться раньше января, а заодно и отметает пусть конспирологическую, но возможную гипотезу о том, что МП могли быть написаны осенью 1969 года, а запись, датирующую их 1970 годом, автор сделал с целью мистифицировать позднейших читателей (или просто сильно позже).
Но что же тогда делать с датой, стоящей в конце книги, и с воспоминаниями мемуаристов? Что касается даты, то тут, вероятно, нужно признать, что она является частью текста. Ерофеев сделал своего двойника не только героем, но и автором. Иными словами, если в действительности МП написаны Венедиктом Ерофеевым зимой 1970 года, то внутри мира произведения автором «поэмы» является Веничка, и во внутритекстовой реальности он написал книгу осенью 1969 года[1096].
Свидетельства же мемуаристов, утверждающих, что МП были написаны осенью 1969 года, приходится объяснять ошибкой памяти. Это не так уж невероятно. Человеческая память – вещь ненадежная, и спутать десятки лет спустя две даты, между которыми лежит промежуток в несколько месяцев, совсем несложно. Возможно, эпизод, описываемый Авдиевым, о краже им у Ерофеева недописанной рукописи МП и имел место, но мемуарист ошибся в дате и для достоверности добавил в рассказ выдуманные подробности. А воспоминания Андрея Петяева, свидетельствовавшего о том, что Ерофеев читал отрывки из МП во Владимире осенью 1969 года, вполне могут быть точны, если предположить, что он читал не из «зеленой тетрадки», а из записных книжек, и читал, например, загадки Сфинкса, которые тогда еще были просто нарочито нелепыми математическими задачками.
Последний вопрос, на который нужно ответить, – если «зеленая тетрадка» (иначе говоря, текст МП в том виде, в котором мы его знаем) появилась в 1970 году, то предшествовали ли ей какие-то планы и черновики? Когда Ерофеев придумал сюжет? Мог ли он осенью 1969 года написать отдельные куски (например, про Петушинскую революцию, которую герой видит во сне или бреду, – эпизод очевидно вставной) и даже читать их друзьям, а зимой свести все воедино? И не это ли имеет в виду сам Ерофеев, когда пишет, что осенью 1969 года «добрался до собственной манеры письма», а зимой 1970 «нахрапом» создал МП? И не об этом ли говорит загадочная датировка «ноябрь 1969 года» в поздней записной книжке? Увы, тут вряд ли можно сказать что-то определенное: у нас просто недостаточно сведений.
Записная книжка 1969–1970 годов – единственный письменный источник того периода – здесь не поможет. Действительно, в ней встречаются десятки небольших фрагментов или просто фраз, позже вошедших, в измененном или неизменном виде, в МП. Но таков метод Ерофеева – при написании новой вещи он листал старые записные книжки, выуживая оттуда понравившиеся записи, которые изначально к создаваемому произведению отношения, конечно, не имели. В МП, например, есть заимствования из записной книжки аж 1964 года – разумеется, это не значит, что уже тогда у Ерофеева был замысел «поэмы».
Правда, в записной книжке 1969–1970 годов необычно много материала уникального – не выписок из книг, а острот собственного изобретения, жанровых упражнений, неочевидных идей (уже упоминавшиеся абсурдные арифметические задачи, в МП ставшие загадками Сфинкса, или, например, идея «индивидуальных графиков», отмечающих количество выпитого поденно) и коротких зарисовок, позже почти без изменений вошедших в книгу[1097]. Но, к сожалению, ни один из этих фрагментов нельзя уверенно и надежно привязать к замыслу МП. Иными словами, мы не можем доказать, что ту или иную остроумную фразу Ерофеев записывал в блокнот, уже имея в голове замысел МП и зная место, куда эта фраза «встанет». Скорее наоборот: все такие фразы и зарисовки размещены в записной книжке на равных правах с другими записями и, судя по всему, работая над МП, Ерофеев «выдергивал» их оттуда так же, как и другие записи из этой и других записных книжек.
Наконец, записная книжка не дает никакого намека на то, что летом и осенью Ерофеев обдумывает что-то похожее на МП. В ней нет никаких упоминаний о будущей «поэме», пусть даже косвенных, но есть множество следов другого проекта, которым Ерофеев увлечен в это время. По крайней мере до начала сентября он занят составлением антологии поэтов Серебряного века, и выписки из поэтических сборников являются основным содержанием первой половины записной книжки. Впрочем, нам ничего неизвестно о более поздних осенних месяцах, октябре и ноябре, и, может быть, именно в это время был дан толчок, зародился замысел, реализованный в январе – марте 1970 года, – по крайней мере, это предположение вполне согласуется и со словами Ерофеева о «собственной манере письма», и даже с загадочной датировкой в поздней записной книжке.
В любом случае тут нам остается только гадать, но одну вещь, кажется, можно сказать со всей определенностью: беловая рукопись МП была создана с 17 января по 7 марта 1970 года, и на вопрос «Когда Ерофеев написал МП?» следует отвечать: «В 1970 году». Ну а что касается юбилея, то тут читатель волен решать сам: 7 марта уже позади, но год еще не закончился.
Светлана Шнитман-МакМиллинСозерцательное похмелье Венички Ерофеева[1098]
Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность.
«Страшно подумать, что наша жизнь – это повесть без фабулы и героя…» – слова из «Египетской марки» Мандельштама[1099], невольно приходящие на память при желании передать содержание «Москвы – Петушков». Композиция 44‐х глав «поэмы» – от пробуждения в неизвестном подъезде до последней трагической сцены мистического распятия на лестничной площадке – образует замкнувшийся круг. Иррациональность пути движущегося в этом круге героя предопределена его внутренним состоянием. По собственному признанию Венички Ерофеева, алкоголь является для него средством мистического вдохновения, с помощью которого он переходит от «созерцания к абстракции» (153)[1100], от внешнего восприятия действительности к постижению метафизических и экзистенциальных проблем:
Я не утверждаю, что мне – теперь – истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть (144).
Первую часть пути героя – от пробуждения на лестнице чужого подъезда до первых глотков алкоголя (главы «Москва. На пути к Курскому вокзалу» и до «Серп и Молот» включительно) – можно назвать «Созерцание – моление о чаше». Она и будет рассмотрена в рамках данной статьи.
«Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел» (123) – перифраза пушкинского:
Все говорят: нет правды на земле,
Но правды нет и выше[1101].
С первых слов «поэмы» мы поставлены перед фактом существования двух уровней бытия. «Кремль» («…нет правды на земле») с его духовным, историческим и политическим значением – символ земной реальности и истории. Олицетворением иной жизни являются Петушки – земной Эдем, созданный Веничкиным воображением. Два мира связывает промежуточная станция – Курский вокзал.