Веничка Ерофеев «не видит» или не хочет видеть Кремля, то есть реальность, в которой все живут. В этом исходный пункт его осознанного и подтвержденного позднее отличия от окружающих: «Все, о чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, – мне бесконечно посторонне» (144). Путь героя, носящий то эпический размах: «…с севера на юг, с запада на восток», то характер совершенно безалаберный: «…насквозь и как попало», – проходит по иным осям, чем у всех других людей (123). Неизбежность движения к Курскому вокзалу контрастирует с безнадежными поисками Кремля: «Все равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал». Причина неизбежности – внутренняя потребность героя: «Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал» (123).
Но, выйдя на привокзальную площадь, он неожиданно говорит себе: «Скучно тебе было в этих проулках, Веничка, захотел ты суеты – вот и получай свою суету…» (125). Рассыпанные в тексте цитаты свидетельствуют о библейском значении слова «суета» в устах героя: «Господь знает мысли человеческие, и что они суетны» (Пс. 93: 11). Веничкина «суета» – попытка выжить в мире Кремля, вообразив существование несуществующей реальности, уйдя в мир собственной иллюзии. В том, что именно на площади он отдает себе отчет в безнадежности этой попытки, нет ничего удивительного. И по пути в Петушки он связан с пространством площадей, которые нужно преодолевать. Площадь – символ суеты, торговли, обыденности, предельно чуждых духу. Это ощущение особенно остро проступает в восклицании В. В. Розанова:
…а ведь по существу-то – Боже! Боже! – в душе моей вечно стоял монастырь.
Неужели же мне нужна была площадь?[1102]
В схожий внутренний конфликт вступает Веничка Ерофеев:
Да брось ты, – отмахнулся я от себя, – разве суета мне твоя нужна? люди разве твои нужны? Ведь вот Искупитель даже, и даже Маме своей родной, и то говорил: «Что мне до тебя?» (125)
И пришли Матерь и братья Его и, стоя вне дома, послали к нему, звать его.
Около Него сидел народ. И сказали Ему: вот, Матерь Твоя и братья Твои вне дома, спрашивают Тебя.
И отвечал им: кто Матерь Моя и братья Мои?
И обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот Матерь Моя и братья Мои;
Ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат и сестра и Матерь (Мк. 3: 31–35).
Отречение от всех земных связей во имя Бога – суть этой сцены. Герой принимает сторону Искупителя, но показательно употребление формулы: «что Тебе до…», которой пользуется не только Иисус, но и те, кто его не принимает: «Оставь, что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришел погубить нас» (Лк. 4: 34). Словесная двусмысленность отражает экзистенциальную расколотость мироощущения героя. Этот момент лежит в основе конфликта книги, и невозможность преодолеть его окажется роковой для Венички Ерофеева.
Иисус сказал в ответ: не знаете, чего просите; можете ли пить чашу, которую Я буду пить?
Ночь прошла в подъезде на сороковой ступеньке лестницы. Лестница в Библии – символ соединения неба и земли: «…вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба» (Быт. 28: 12). «По счету снизу сороковая» ступенька выбрана не случайно. Число сорок в иудейской, языческой и христианской религиях обладает мистическим значением, связанным со смертью: на сороковой день после смерти душа, отлетев от тела, окончательно покидает землю. Это число несколько раз появляется в «Москве – Петушках» в связи с темой смерти:
Кто-то мне говорил когда-то, что умереть очень просто: что для этого надо сорок раз подряд глубоко, глубоко, как только возможно, вздохнуть, и выдохнуть столько же, из глубины сердца, – и тогда ты испустишь душу (212).
У меня все полосами, все в жизни как-то полосами: то не пью неделю подряд, то пью потом сорок дней, потом опять четыре дня не пью… (141).
Четыре дня – время, проведенное в смерти Лазарем, и в этом контексте алкоголь – источник циклических «смертей» и «воскресений» Венички Ерофеева. В пробуждении на сороковой ступеньке – возможный намек на изначальное расщепление души и тела героя. Подтверждение – описание утреннего состояния, когда, опохмелившись кориандровой, Веничка сообщает, что его «…душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели…» (123), – перифраз слов Христа в Гефсиманскую ночь: «…дух бодр, плоть же немощна» (Мф. 26: 41). Утреннее состояние героя выдает предчувствие конца: «горе… холод… непоправимость… истощение нервов… столбняк… лихорадка… смертная тоска». Евангельские слова в описании ночи Христа перед началом страстей Господних:
И взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать.
Тогда Иисус говорит им: душа Моя скорбит смертельно (Мф. 26: 37–38).
Герой «Москвы – Петушков» встречает свой рассвет на чужой лестнице, в подъезде: проходное место, порог чужого жилья, метафора бездомности и сиротства. Оно подтверждается многократным признанием героя: «я сирота» (128). Его ощущение прямо противоположно евангельскому, так как в Иисусе до последней минуты жило сознание Милости и участия Отца:
Или ты думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он пришлет Мне более, нежели двенадцать миллионов ангелов (Мф. 26: 54).
В Гефсиманскую ночь, молясь о спасении, Иисус обращался к Отцу:
И отошед немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! Если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты (Мф. 26: 39).
Веничка, напротив, жаждет «чаши» с «красненьким» и «холодненьким», устремляясь навстречу гибели. В ресторане, куда герой является с тщетной надеждой на утреннюю порцию алкоголя, образ «чаши» обыгран оперными ариями. Первая – вагнеровский «Лоэнгрин»: «О-о-о, чаша моих прэ-э-эдков… О-о-о, дай мне наглядеться на тебя при свете зве-о-о-озд ночных…» (127) – вводит в повествование мотив Грааля:
…А в храме том сосуд есть силы дивной,
Как высший неба дар он там храним, –
Его туда для душ блаженных, чистых
Давно принес крылатый серафим.
Из года в год слетает с неба голубь,
Чтоб новой силой чашу наделить:
Святой Грааль – источник чистой веры,
И в чаше искупленье он несет[1103].
Грааль, о котором поет «лебединый рыцарь», – сакраментальная чаша, на дне которой, согласно легенде, хранился крест с неусыхающей каплей крови Христа.
Вторая ария, исполняемая в ресторане: «О-о-о, для чего тобой я околодо-о-ован…» (127), – отрывок из оперы Шарля Гуно «Маргарита», основанной на первой части гетевского «Фауста». Как позднее замечает Веничка, мотив «чаши» проходит сквозь всю первую часть трагедии: «Возьмите хоть „Фауста“: кто там не пьет?» (169). Фауст при первом появлении держит в руках чашу с ядом. Праздник Пасхи, хор ангелов, воспевающих Воскресение Христа, колокольный звон отвращают доктора от самоубийства. Колдующий Мефистофель наполняет чаши студентов драгоценными винами. Чаша с вином, источник жизни и любви, – мотив песенки, которую напевает Маргарита непосредственно перед появлением Сатаны. Наконец, чаша, выпитая Фаустом, заключившим сделку с Мефистофелем. В подражание этой сделке Веничка Ерофеев размышляет: «А ты бы согласился, если бы тебе предложили такое: мы тебе, мол, принесем сейчас 800 грамм хереса, а за это мы у тебя над головой отцепим люстру и…» (127). Вспомним текст Гете:
Мефистофель
…Давай столкуемся друг с другом,
Чтоб вместе жизни путь пройти.
Благодаря моим услугам,
Не будешь ты скучать в пути.
Фауст
А что потребуешь в уплату?
Мефистофель
Сочтемся после, время ждет.
Фауст
Черт даром для меньшого брата
И пальцем не пошевельнет.
Договоримся, чтоб потом
Не заносить раздора в дом.
Мефистофель
Тебе со мною будет здесь удобно,
Я буду исполнять любую блажь.
За это в жизни тамошней, загробной,
Ты тем же при свиданье мне воздашь[1104].
Люстра по ассоциации с алкоголем – источник света, повергающий в вечную тьму. Фаустовский мотив чаши связан с Мефистофелем. Ангелы, Сатана, Воскресение, самоубийство – сквозные темы повествования в «Москве – Петушках». Зло, Добро и трагедия, рождающаяся на скрещении их путей, – грани чаши-судьбы, к которой устремляется в петушковский Эдем герой «поэмы».
Неудивительно поэтому, что, проснувшись поутру в подъезде, он задается риторическим вопросом: «…во благо ли себе я пил или во зло?» Внезапной ссылкой на угличскую трагедию 1591 года: «Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или наоборот?» (124), – вопрос «блага» и «зла» попадает в целый клубок тем.
Вина царя Бориса в убийстве царевича Димитрия никогда не была доказана, но слухи жили и распространялись с поразительным упорством: Годунову, безусловно, приписывалась способность к подобному преступлению ради захвата престола. Многочисленные версии «за» и «против» на протяжении веков рассматривались историками. Пушкин принял версию Карамзина, убежденного в виновности Годунова, но сомнение современников отражено и в пушкинской трагедии:
Воротынский
Ужасное злодейство! Полно, точно ль,
Царевича убил Борис?
Шуйский
…Я в Углич послан был
Исследовать на месте это дело: