Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновения, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?! О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив, и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. «Всеобщее малодушие» – да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства! (128)
Начало приведенного отрывка перекликается с записью Розанова в «Опавших листьях»:
Грубы люди, ужасающе грубы, – даже по этому, или главным образом по этому – и боль в жизни, столько боли…[1112]
«В жизни всегда есть место подвигам!» – горьковские слова, украшение бесчисленных «красных уголков» и прочих мест пропаганды, – лозунг презираемой Веничкой «суеты». Самоуверенная практическая деятельность, уводящая от духовного созерцания и душевных терзаний, воспринимается героем в религиозном контексте, близком Достоевскому, как грех гордости.
Князь Мышкин, герой «Идиота» почти ранит окружающих отсутствием этой черты. Вспомним реакцию Епанчиных, когда князь упоминает свой первый непринужденный разговор с лакеем в передней. Во время одной из гневных выходок Аглая обрушивается на князя с упреками: «Зачем вы все в себе исковеркали? Зачем в вас гордости нет?» «Малые души», «маленькие люди» – одна из главных тем Достоевского: «…будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил!» – говорит Рогожин[1113]. Но это слово неслучайно: «овца» в христианской иконографии – символ стада Христова. Князь Мышкин был задуман как образ совершенного человека, близкого к великому идеалу, и в его образе присутствуют черты апокрифического повествования, схожие с житием героя «Москвы – Петушков». Растерянный, рассеянный, скромный, крайне неприспособленный к повседневной жизни, страдавший психическим расстройством и кончивший после соприкосновения с реальностью полной потерей и смертью разума князь Мышкин – образ, глубоко созвучный Веничке Ерофееву.
Из подъезда герой «поэмы» ушел сам: оставаться там после пробуждения было невозможно. Из «храма» – ресторана, где он надеялся начать свое «воскресение», его изгоняют «торгующие» – поворот событий, прямо противоположный евангельскому, хотя сам Веничка хотел бы оказаться «покупающим». Но со своим отстраненно-мистическим отношением к бытию герой неуместен среди простой и грубой суеты окружающих настолько, что его, как и его шизофренического предка в русской литературе, господина Голядкина, выбрасывают на улицу:
…подхватили меня под руки и через весь зал – о, боль такого позора! – через весь зал провели меня и вытолкнули на воздух. Следом за мной чемоданчик с гостинцами; тоже – вытолкнули (128).
Об «ангелах» в белых одеждах, выпроваживающих его из ресторана, Веничка говорит: «палачи». Но при нарастании чувства сомнительной роли «ангелов» они исполняют свое судьбоносное предназначение, определяя путь: «Если будут гнать вас в одном городе, бегите в другой» (Мф. 17: 23).
Попав на площадь, герой «живой картиной» изображает распятие:
…мутно глядя в вокзальные часы, я стою как столб посреди площади Курского вокзала. ‹…› Такси обтекают меня со всех четырех сторон. Люди – тоже, и смотрят так дико: думают, наверное, – изваять его вот так, в назидание народам древности, или не изваять? (129).
И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, другого по левую сторону.
Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий.
И стоял народ и смотрел… (Лк. 23: 33–35)
Традиционно Лобное место и место памятников в России – городская площадь. При дикости внешнего вида героя его памятник – пародия на монументы, украшающие пространства городов. Идея об «изваянии в назидание народам древности» наводит на мысль о родоначальнике абсурда в русской литературе, герое «Бесов» Достоевского капитане Лебядкине, завещавшем свой скелет с надписью «Раскаявшийся вольнодумец» в назидание потомству. Посмертное желание пьяного капитана было все же исполнимо, хотя можно сомневаться, что легкомысленное потомство извлекло бы серьезный урок из его массивного костяка. «Народы древности» совершенно лишены возможности воспринять Веничкины «назидания». Но живость отношения показывает, что у героя есть с ними, то есть с историей человечества, свои непростые счеты.
В память о пережитом он предлагает воспользоваться гудком: «Если есть у вас под рукой какой-нибудь завалящий гудок – нажмите на этот гудок» (129). Гудок – утренний и вечерний сигнал начала и конца работы, отхода поездов и пароходов, но и обязательный элемент официальных траурных церемоний: «Вся страна гудками паровозов, фабрик, заводов, в глубоком трауре…»[1114], – рассказ о похоронах Ленина. Но в мистическом контексте повествования это отзвук Страшного суда, апокалипсической катастрофы:
И видел я семь Ангелов, которые стояли перед Богом; и дано им было семь труб…
И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле… (Откр. 8: 2, 13).
Мобилизовав для чествования гудком советскую трибунную лексику: «…всем людям доброй воли… это не должно повториться… почтим минутой молчания…», – Веничка значительно сужает круг собеседников, обращаясь только к тем, «чье сердце открыто для поэзии и сострадания» (129). В поисках спасения от «лобных мест» и «трубных голосов» герой движется от площади к заветной цели – Курскому вокзалу.
Странный голос «женский бас» доносится там с небес: «Внимание! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков» (129). Поезд в Петушки – путь к воскресению, и ангельски-двуполый тембр голоса подчеркивает мистическое значение происходящего.
Готовясь сесть в поезд, Веничка пытается найти пункты соприкосновения с мыслями и жизнью других людей, и от этого в повествовании возникает новый персонаж: читатели. Обобщенную их характеристику можно вывести на основании книжного диалога с ними.
1. Читатели – народ интеллигентный, что явствует из упрека самому Веничке: «примитив».
2. Духовной тонкостью эта интеллигентная публика не отличается: субтильная разница между «тошнотой» и «блевотой» ускользает от них совершенно.
3. Читатель знает личные тайны героя и относится к ним с иронией: «Твой чемоданчик теперь тяжелый? Да? А в сердце поет свирель?» Имя композитора Римского-Корсакова, написавшего оперу «Снегурочка», неоднократно встречается в «поэме». Пение пастушеской свирели, от которой вспыхивает любовь Снегурочки к еще невидимому ею пастуху Лелю, было первым предвестником ее гибели. «А насчет свирели говорить еще рано», – отклоняет Веничка неприятную тему (129).
4. Читатели – народ доброжелательный: «Мы тебе добра хотим» (130).
Словом, люди как люди: «рассеянные по моей земле», – как говорит о них Веничка (130), перифразируя Библию: «И сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли» (Быт. 11: 4).
В начале пути Веничка пытается обосновать внутреннюю необходимость своего алкогольного существования. Человек, который не пытается найти выхода из мира трех измерений, как бы он ни комбинировал свои помыслы, усилия и мечты, – «дрянь», «деляга», «посредственность», «подонок» и «мудозвон». Жизнь его «бесполезнеж и мудянка» (195). Ибо говорил Экклезиаст: «И оглянулся я на все дела мои и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем» (Екк. 2: 11). Проверенный способ выхода за пределы этой суеты – алкоголь: «Потому что магазины у нас работают до девяти, а Елисеевский – тот даже до одиннадцати, и если ты не подонок, ты всегда сумеешь к вечеру подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны» (131). Смысловой оксюморон «подняться до бездны» придает целеустремленности героя оттенок безнадежности. Сознание этого давит самого Веничку: «…и вдруг затомился ‹…› и поблек». Изначально в нем жило стремление к мистической высоте, но в мире Кремля душа не находила ответа и отклика: «Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа!» (131), – в этом стенании слышится тоска Экклезиаста: «Только то я нашел, что Господь сотворил человека праведным, а люди пустились во многие помыслы» (7: 29).
Место Бога – средоточия мирового духа – занял алкоголь. Бог – в несуществующих Петушках. Алкоголь – в мире Кремля и тех Петушках, которые легко найти на карте к северо-востоку от Москвы. Алкоголь – Веничкино стремление к чуду, к Воскресению, как страстная молитва святой Терезы – к стигматизации, к прорыву трансцендентальности сквозь законы материи. Но вместо религиозного экстаза герой кончает белой горячкой, и в этом выборе саморазрушения – его страшный и одинокий бунт.
С выездом из четвертого тупика и предчувствием первых глотков алкоголя начинается восхождение на Голгофу: «Мой дух томился в заключении четыре с половиной часа, теперь я выпущу его погулять» (132). Дух, как понятно, сидел в бутылке – намек на собрание арабских сказок «1001 ночь», где сидевший в бутылке джинн (заметим, недобрый дух), вырвавшись на свободу, устраивает массу неожиданных коллизий. Установка героя сродни духовной концепции Розанова:
Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока душа моя выпущена была на белый свет, и вдруг бы я ей сказал: «Ты, душенька, не забывайся и гуляй „по морали“».