Физику в школе № 1 Кировска вела Вера Александровна Пономарева. Позже она вспоминала:
Я бы никогда не подумала, что Венедикт станет писателем. У нас в то время в школе был кружок юных поэтов. Многие учащиеся состояли в нем, но Ерофеев его не посещал. И после уроков он всегда интересовался дополнительным материалом по физике. В то время я думала, что передо мной стоит будущий физик, но не как поэт […]. Он остался в моей памяти только с лучшей стороны. Я с улыбкой вспоминаю его аккуратный, серый костюмчик…[1147]
Русский язык и литературу преподавала в школе № 1 Сарра Захаровна Гордо (себя она называла Софьей). Ерофеев упоминает ее в эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика». Именно Гордо, заметив интерес ученика к литературе, посоветовала ему поступать на филологический факультет. Она считала Ерофеева прирожденным филологом и не сомневалась, что он защитит диссертацию. Пономарева и Гордо были направлены в Кировск после окончания Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена.
Большинство учителей и одноклассников Ерофеева из Кировска отмечают, что кроме учебы Ерофеев ничем особенным не выделялся из общей массы, был «серой мышкой». Видимо, сыграли свою роль скромность и застенчивость Венедикта.
Класс был сильный, многие учились хорошо. Но выделялись учебой в классе двое: Ерофеев и Юрий Семенов. Учились они на «пятерки». Однако Семенову не очень давались сочинения, на письменном экзамене по литературе он получил «четыре». В итоге в 1955 году только они окончили школу № 1 с медалями: Ерофеев с золотой, Семенов с серебряной[1148]. Видимо, конкуренты не очень любили друг друга: Ерофеев не упомянул Семенова в «Записках психопата» среди одноклассников. Семенов же считает, что Ерофеев парень «головастый, но высокомерный, необщительный, держался на отшибе, сам по себе»[1149]. Никому не давал списывать, поэтому одноклассники на него обижались. Валя Свищева, учившаяся в том же классе, говорит, что, наоборот, Ерофеев помогал одноклассникам и давал списывать домашние задания. Ерофеев ей запомнился как «незаметный, скромный мальчик, всезнайка, всегда писавший диктанты на „отлично“»[1150].
Раисе Мироновой Ерофеев запомнился как очень тихий, симпатичный мальчик, в которого были влюблены все девочки класса. Отмечает, что Ерофеев был очень эрудированным человеком и мог ответить на любой вопрос[1151].
Еще одна одноклассница Ерофеева Юлия Никитина отмечает:
В наш 8 «в» класс мы все пришли в 1-ю школу из 6‐й школы после семилетки, и, конечно, все мы были из разных классов, поэтому надо было привыкать к новому общению. Мы тогда были проще. Поэтому и Венедикт ничем особенным среди нас не выделялся. Но все же он был несколько обособленным, потому что учился не так, как все мы. Закончил он школу с золотой медалью, в аттестате у него были одни пятерки. Помню это хорошо, так как мне доверили тогда заполнять на весь класс «аттестат зрелости», так назывался документ об окончании школы-десятилетки. Венедикт все время что-то читал. Однажды, когда я была дежурной в классе, он и еще несколько мальчишек задержались в классе на перемене, что строго воспрещалось, и Венедикт показывал им необычный журнал. При этом сказал, что из‐за этого журнала можно попасть в тюрьму. После окончания школы все мы, 27 человек, пошли каждый по жизни своим путем. Так что очень мало знали друг о друге, мало знаем и теперь[1152].
Геннадий Фомин вспоминает:
К Вене я всегда относился с большим почтением. Это был очень скромный человек, хорошо относился к одноклассникам. Он был самым умным учеником в школе. Не кичился своими знаниями, помогал одноклассникам в учебе, отличался своим примерным поведением. Когда закончился срок заключения отца, семья Ерофеевых поселилась на 23 километре. Веня пригласил меня в гости, я видел его отца. Запомнилась встреча с Веней в кинотеатре «Большевик» во время его зимних каникул на 1‐м курсе МГУ. Именно тогда я узнал о его учебе в МГУ. Я сожалею о том, что он не поступил в инженерный вуз. Но у каждого своя судьба, иногда с большими причудами. Впервые я узнал о том, что он стал писателем, из «Литературной газеты». Был этим удивлен. Решил навестить его в дачном поселке писателей. Но ведь я не читал ни одной его книги. В результате пока знакомые достали мне его книгу «Москва – Петушки», пока я читал ее, время ушло, и я узнал о его кончине[1153].
Ерофеевское поколение – это дети репрессированных в сталинские времена. Работая над справочником «Литературные Хибины», включающим 1270 персональных справок о людях, писавших о Хибинах, я обнаружил, что более 200 авторов, включенных в справочник, были репрессированы сами или их родители, родственники. Масштабы содеянного поражают.
24 октября 2001 года в центральной библиотеке им. М. Горького в Кировске открылся музей писателя. Прекрасно оформил музейную экспозицию талантливый художник Дмитрий Новицкий.
Андрей СоловьевМатериалы о Вен. Ерофееве в «Архиве истории инакомыслия»[1154]
В «Архиве истории инакомыслия» «Международного Мемориала» (Москва), крупнейшем в России собрании по истории политических репрессий и диссидентского движения в СССР, хранится несколько документов, связанных с биографией и творчеством Вен. Ерофеева. Неоднократно отмечалось значение материалов Архива как источника изучения истории неподцензурной литературы в советской России[1155]. Несомненную пользу можно извлечь из них и в случае Ерофеева. Несмотря на то, что общее число «ерофеевских» документов невелико, а собственноручных среди них нет, они разнообразны: в их числе находятся как копии сочинений Ерофеева, так и иконографические материалы.
Перечислим эти документы[1156].
Ф. 101 (Издательство «Хроника»). Оп. 2. Д. 8. Обращение «Свободу Александру Гинзбургу» (открытое письмо по делу А. Гинзбурга и Ю. Орлова). Из информационного бюллетеня «Дело Александра Гинзбурга и Юрия Орлова» № 1 (февраль – апрель 1977 года). Машинопись.
Под обращением среди других значится фамилия Ерофеева, но вряд ли это можно рассматривать как свидетельство сколько-нибудь значимой принадлежности писателя к одному из эпизодов истории правозащитного движения. Его подпись была лишь одной из 325, поставленных под обращением в феврале 1977 года. Мы не знаем обстоятельств, при которых оно было подписано Ерофеевым. В его опубликованных дневниках дело Гинзбурга не упоминается[1157], о самом Гинзбурге говорится, например, в таком контексте, свидетельствующем о малой заинтересованности Ерофеева в правозащитном движении: «Никого не различаю: Галансков, Гинзбург, Тарсис, Амальрик etc.» (сентябрь 1973 года), – а взгляд на его перспективу представляется скорее равнодушным: «Обилие диссидентских групп и направлений – от правых медведовцев – до левых ВАХСОН-овцев. На три метра против ветра. 33 струи, не считая мелких» (записная книжка лета 1978 года)[1158]. С другой стороны, с лета 1975 года в окружении Ерофеева много диссидентов, их имена мелькают на страницах дневниковых записей. По сведениям В. Э. Берлина, с Гинзбургом Ерофеев был знаком еще по Московскому университету[1159]. По мнению И. Г. Симановского, посредником, предложившим подписать обращение, скорее всего, был близкий друг Ерофеева Виктор Тимачев, лично знавший Гинзбурга и бывший у него на проводах[1160]. Другие известные подписи Ерофеева под подобными обращениями относятся к более позднему времени: например, в марте 1988 года по просьбе Н. А. Шмельковой Ерофеев поддержал подписью поэта Теодора (Анатолия) Гланца, которому грозили неприятности за письмо главному врачу 13‐го психоневрологического диспансера[1161]. Что касается дела Гинзбурга – Орлова, то Л. М. Алексеева отмечает высокий уровень осознанности среди подписантов именно в этот период:
…за редким исключением, почти все новички набора 1977–1978 годов сознавали, на что идут. Москвичи, присоединившиеся к правозащитникам в 1977–1978 годах, сами стали правозащитниками – их подписи под правозащитными документами с тех пор появлялись неоднократно[1162].
Мы полагаем, что едва ли в случае Ерофеева это было так: его связи с диссидентским кругом можно описать прежде всего через личные контакты (В. Н. Делоне, П. И. и И. П. Якиры и др.), отчасти влиявшие на творческие замыслы (пьеса, известная как «Фанни Каплан, или Диссиденты»). Об активной правозащитной деятельности Ерофеева ничто не говорит, и, скорее всего, он был одним из «редких исключений».
Ф. 102 (Ленинградская коллекция)[1163]. Оп. 2. «Василий Розанов глазами эксцентрика». Машинопись.
Судя по характеристике состава фонда и по особенностям самого документа, эта копия может восходить к тексту эссе из журнала «Вече» (хотя некоторые различия с этим текстом есть, о нем см. ниже).
Ф. 137 (Августа Романова)[1164]. Оп. 1. Ед. хр. 6. «Москва – Петушки». Машинопись (96 л.).
Ф. 138 (коллекция Ю. Кима). Две фотографии Ерофеева 1980‐х годов.