Коктейль «Сучий потрох» – сакральный напиток: его пьют с появлением первой звезды. Это последний и самый изощренно продуманный рецепт, ритуальность которого подчеркивается блоковской цитатой «Венец трудов, превыше всех наград» и последующей характеристикой: «…напиток, затмевающий все. Это уже не напиток – это музыка сфер». Как и в предыдущем коктейле «Слеза комсомолки», в «Сучьем потрохе» шесть основных ингредиентов («Пиво жигулевское – 100 г. // Шампунь „Садко – богатый гость“ – 30 г. // Резоль для очистки волос от перхоти – 70 г. // Клей БФ – 15 г. // Тормозная жидкость – 30 г. // Дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых – 30 г.»[1226]), однако есть важное дополнение в виде седьмого компонента: «Все это неделю настаивается на табаке сигарных сортов – и подается к столу…» Оно существенно, поскольку свидетельствует о градуированном усложнении последнего рецепта, в котором лишь один ингредиент является кодифицированным алкогольным напитком (пиво).
Название «Сучий потрох» сразу задает оппозицию к предыдущему коктейлю, «Слезе комсомолки». Это уже не редкая поэзия для эстетов, связанная с идеалами женского (средневековыми и советскими), а смачное ругательство, обычно адресуемое представителю мужского пола. Распространенность ругательства в языке, его расхожесть связана с природой коктейля. Будучи, видимо, самым популярным произведением своего создателя, он получил наиболее широкий отклик, разошелся среди поклонников, разросся за счет «апокрифических толкований»:
Мне приходили письма, кстати, в которых досужие читатели рекомендовали еще вот что: полученный таким образом настой еще откидывать на дуршлаг. То есть – на дуршлаг откинуть и спать ложиться… Это уже черт знает что такое, и все эти дополнения и поправки – от дряблости воображения, от недостатка полета мысли; вот откуда эти нелепые поправки…
Популярность коктейля в народе связана с его фольклорной природой – он на уровне «поэтики» открыт тому, чтобы и дальше распространяться и обрастать версиями. В этой перспективе помимо названия важно учесть и семантику остальных ингредиентов, так или иначе связанных с фольклорностью «Сучьего потроха». Центральным компонентом, несущим на себе наибольшую семантическую нагрузку, является шампунь «Садко – богатый гость», название которого напрямую отсылает к одноименной новгородской былине. Комментировавшие поэму фиксировали точечные интертекстуальные связи компонента с другими текстами. Так, Плуцер-Сарно отмечает перекличку сюжетов поэмы и былины[1227], а также развивает находку Ю. Левина, предложившего параллель с советской похабной песней «Садко – богатый гость». С. Гайсер-Шнитман мимоходом отмечает связь с оперой Римского-Корсакова[1228]. Вероятно, здесь, как и в остальных случаях аллюзий, имеет смысл говорить не о конкретном источнике, а сразу о нескольких текстах, совокупность которых составляет целостный исходный элемент чужого языка. В ерофеевском языковом и культурном сознании «Садко – богатый гость» включает и новгородскую былину, и ее рецепции – в оперном искусстве, в кинематографе (напр., фильм-сказка «Садко» 1952 г. А. Птушко, в котором были использованы фрагменты оперы Римского-Корсакова), в советском фольклоре, в русской поэзии.
Так, если говорить о последней, необходимо обратить внимание на то, что на страницы записных книжек Ерофеева выписана реплика морского царя из былины А. К. Толстого «Садко»: «Но печени как-то сегодня свежо, / Веселье в утробе я чую»[1229]. Очевидно, что эти слова заинтересовали автора каламбурным алкогольным прочтением. Не менее актуальными могут быть и (ново)крестьянские поэты: по записным книжкам видно, что Ерофеев выписывал в дневники имена Сурикова, Клюева, Клычкова, Есенина и др. Из 28 документов в поэтическом подкорпусе НКРЯ, в которых упоминается имя «Садко», авторами 15 являются названные четыре поэта: это цикл Сурикова «Садко», состоящий из двух былин, 11 стихотворений Клюева, где в разных контекстах появляется имя былинного героя, стихотворение Клычкова «Садко», непосредственно воспроизводящее сюжет новгородской былины, и стихотворение Есенина «Марфа-посадница». Большинство этих текстов связано с переосмыслением устной народной традиции. Скорее всего, Ерофеев не мыслил источники цитат иерархически, и для него одинаково важными были как серьезные произведения искусства (опера Римского-Корсакова), так и низовые жанры (похабные песни), но также и в целом любое другое искусство – скучное, пошлое, малоизвестное; если оно замечалось как подходящий дискурсивный резервуар, из которого можно было взять себе какую-то его долю, чтобы впоследствии смешать все в одном языковом котле, то в дело годились любые тексты.
Семантический эффект шампуня «Садко – богатый гость» вкупе с эффектом от ругательного названия коктейля распространяется на другие ингредиенты, которые по отдельности могли бы и не прочитываться подобным образом, но, будучи помещенными внутрь «тесноты коктейльного ряда», начинают семантически заигрывать с читателем.
В «комплект» к шампуню прилагается «Резоль для очистки волос от перхоти» – еще один компонент, связанный с волосами. Под влиянием былинного контекста в сознании читателя может каламбурно всплыть образ былинных героев с длинными волосами, требующими ухода.
«Тормозная жидкость» также ассоциативно связана с маскулинностью: это и атрибут автомобильной индустрии, а также нечто, способствующее «торможению» фантастической реакции на выпивание коктейля (об этом см. ниже) – вспомним закрепленный в узусе императив «притормози», обращенный к чересчур вспылившему человеку.
«Дезинсекталь для уничтожения насекомых» комично связан с образом жизни большинства героев былин, которые ночуют в поле и, соответственно, нуждаются в дополнительной защите от гнуса. Кроме того, важна и семантика желания «уничтожить», являющегося одной из черт стереотипической маскулинности. Борьба с насекомыми гротескно связана с «борьбой за освобождение человечества», как автор характеризует коктейль, – речь как будто идет об одной и той же борьбе, но одна осуществляется на макро-, а другая на комическом микроуровне.
«Клей», вероятно, служит для закрепления ингредиентов, как лак в двух предыдущих коктейлях.
Наконец, эстетика напитка усиливается регламентацией рецептуры, которая заключается в том, что «все это неделю настаивается на табаке сигарных сортов»: сигара в культуре является атрибутом скорее мужского, нежели женского облика.
Напоследок стоит обратить внимание на финал размышлений о «Сучьем потрохе»:
Уже после двух бокалов этого коктейля человек становится настолько одухотворенным, что можно подойти и целых полчаса с полутора метров плевать ему в харю, и он ничего тебе не скажет.
А. Плуцер-Сарно справедливо усматривает в этом фрагменте аллюзию на текст Евангелия[1230], однако в дополнение к новозаветному подтексту можно отметить мотив появления неестественной богатырской силы, коррелирующий с семантикой маскулинно-фольклорного напитка.
Итак, «Сучий потрох» – «былинный» коктейль, в котором к фольклорности примешана новозаветность; он транслирует маскулинную эстетику и обращен скорее к темам физиологического дискомфорта и физической силы, чем к воспетой в поэзии женской телесности, как в «Слезе комсомолки».
Четыре коктейля главы «Электроугли – 43‐й километр», таким образом, формируют своеобразный алкогольно-лирический цикл, в котором по правилам «словесной выпивки» с каждым коктейлем повышается «художественный градус»: все начинается с довольно простого «Ханаанского бальзама», состоящего из трех ингредиентов, далее читатель открывает для себя «Дух Женевы», чуть более сложный и содержащий четыре компонента, затем следует изысканная «Слеза комсомолки», состоящая из шести компонентов, и завершается цикл «Сучьим потрохом», также состоящим из шести ингредиентов, но впоследствии настаивающимся на седьмом – табаке. Вслед за опьянением героя – и буквальным, и пародийным, эстетическим, такое же опьянение должны, по-видимому, испытать разной степени пытливости читатели, старающиеся вникнуть в тонкости рецептуры и обнаружить хоть какое-то логическое начало, говорящее о закономерности таинства приготовления коктейлей.
Из этой точки хочется еще раз вернуться к рецептам и сформулировать несколько наблюдений. Во-первых, если и говорить об определенном виде искусства, то коктейли, конечно, ближе всего к поэтическому творчеству. Все рецепты из главы «Электроугли – 43‐й километр» записаны в столбик; они, по замечанию Ю. Б. Орлицкого, наряду со строками, состоящими из ряда точек, и графиками потребления алкоголя, эквивалентны строфам[1231]. В последних двух коктейлях поэтичность педалируется на фонетическом уровне: в «Слезе комсомолки» слова «лаванда», «вербена», «вода», «зубной» и «лимонад» построены на сонорных и на звонких согласных и делают коктейль наиболее мелодически окрашенным из всех четырех; в «Сучьем потрохе», напротив, превалируют глухие и шипящие согласные. Наконец, как уже было неоднократно отмечено, в языки описания коктейлей в основном включены цитаты, привнесенные из поэтических текстов.
В этой перспективе четыре проанализированных коктейля противоположны напиткам, упоминающимся в следующей главе, «43‐й километр – Храпуново»: «Поцелуй тети Клавы», «Первый поцелуй», «Поцелуй, насильно данный» (или его альтернативные версии «Поцелуй без любви» / «Инесса Арманд»). Эти коктейли готовятся не из отборных ингредиентов, каждому из которых автор уделяет особое внимание, снабжая подробными инструкциями, а из «вшивоты», «оставшейся в чемоданчике». Что примечательно, в спектр подобной «вшивоты» попадают только лишь кодифицированные алкогольные напитки – сухое виноградное вино, перцовка, портвейн, самогон, водка. По сути, это и есть настоящие, «реальные коктейли», которые может себе позволить советский обыватель. Но в Веничкином сознании подобная рецептура не имеет ничего общего с прекрасным, с поэзией, и являет собой скорее пример «презренной прозы» – не случайно «Поцелуй тети Клавы» автор характеризует как «невзрачный по вкусовым качествам» и «в высшей степени тошнотворный»; к тому же, как и подобает прозе, рецепты эти записаны в строку. Наконец, они предельно просты – пропорция в них 1: 1, то есть коктейли состоят из двух конвенциональных алкогольных ингредиентов.