И эта честь умножилась весьма,
Когда я приобщен был к их собору
И стал шестым средь столького ума.
Социальное общение героя
Все время предыдущего моно-диалога Веничка Ерофеев провел в тамбуре, рассуждая о тайнах бытия. Очевидность отомстила за себя: у него украли водку. Обнаружив пропажу, герой разражается потоком цитат:
1) «…„довольно простоты“, как сказал драматург Островский» (162). «На всякого мудреца довольно простоты» – название пьесы Островского[154].
2) Довольно в мутной воде рыбку ловить – пора ловить человеков! (162)
Проходя же мимо моря Галилейского, Он увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы;
И говорит им: идите за Мною, и я сделаю вас ловцами человеков (Матф. 4: 18–19).
3) …не всякая комедия – божественная (162). Источник – «Божественная комедия» Данте – вынесен мной в эпиграф.
4) «Не всякая простота – святая» (162) (устойчивое словосочетание, см. В. Даль).
5) «В простоте душевной», «прямо комедия», «финита ля комедия» (162) – обороты, постоянно встречающиеся в разговорной речи.
Возросшая цитатность показательно сочетается со странностями оптического восприятия:
Нет, внучек – совершенный кретин. У него и шея-то не как у всех, у него шея не врастает в торс, а как-то вырастает из него, вздымаясь к затылку вместе с ключицами. И дышит он как-то идиотически: вначале у него выдох, а потом вдох, тогда как у всех людей наоборот: сначала вдох, а уж потом выдох. И смотрит на меня, смотрит, разинув глаза и сощурив рот… (163)
Наступает настоящее опьянение, при котором мозг, отказываясь работать, пользуется готовыми словесными формулами, и количество цитат возрастает. К этому же состоянию относится экзальтация, в которую впадает герой, войдя в вагон:
На меня, как и в прошлый раз, глядела десятками глаз, больших, на все готовых, выползающих из орбит, – глядела мне в глаза моя родина, выползшая из орбит, на все готовая, большая. Тогда, после ста пятидесяти грамм российской, мне нравились эти глаза. Теперь, после пятисот кубанской, я был влюблен в эти глаза, влюблен, как безумец (161).
Я обвел глазами всех – ни один не сморгнул. Нет, я положительно влюблен и безумец (162).
Начинается следствие по поводу украденной водки. Проведя его с интеллектуальным блеском Порфирия Петровича и удачливостью майора Пронина, Веничка великодушно объявляет амнистию: «Я все могу понять, если захочу простить… У меня душа, как у троянского коня пузо, многое вместит» (164). Упомянутый эпизод «Одиссеи» пополняет ряд античных цитат и ассоциаций.
На смену социальной изоляции приходит время социального общения. Составляется застолье, на глазах у всего вагона справляется со всей откровенностью «Тайная вечеря». Во время забубенного пьянства «апостолов» можно выделить четыре темы разговора:
– жизнь, пьянство, творчество;
– любовь и женщина;
– странствия Венички Ерофеева;
– встреча с контролером.
Жизнь, пьянство, творчество
Все лишь бредни, шерри-бренди
Ангел мой…
Пьяный Мармеладов, подсаживаясь в кабаке к Раскольникову, завязывает разговор, выделяя студента из толпы: «А осмелюсь ли, милостивый государь, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном чине, опытность моя отличает в вас человека образованного…»[155] На той же основе начинается беседа в железнодорожном вагоне: «Первым заговорил черноусый в жакетке. И почему-то обращался единственно только ко мне» (165). По инициативе черноусого разговор ведется цитатами и аллюзиями. Начиная с обращения: «Я прочитал у Ивана Бунина, что рыжие люди, если выпьют, – обязательно покраснеют…» – он надеется на немедленную завязку разговора. Обнаружить упомянутого тонкого наблюдения в произведениях Бунина мне не удалось. Скорее всего, цитата ложная. Черноусый пользуется ею, чтобы обозначить поле своих интересов: духовное общение. Пьянство – способ и путь к нему, но не самоцель. Просмотрим цитаты:
1) А Куприн и Максим Горький – так те вообще не просыпались! (165)
Александр Куприн был, как известно, алкоголиком[156]. Но болевший туберкулезом Максим Горький запоями не страдал.
2) Последние предсмертные слова Антона Чехова какие были? Помните? Он сказал: «Ихь штербе», то есть «я умираю». А потом добавил: «Налейте мне шампанского». И уж тогда только – умер (166).
Отрывок из воспоминаний Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой o кончине А. П. Чехова в Баденвайлере, в Германии:
Пришел доктор, велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): «Ich sterbe». Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского…» – покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда[157].
3) А Фридрих Шиллер – тот не только умереть, тот даже жить не мог без шампанского. Он знаете, как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальет шампанского – и пишет. Пропустит один бокал – готов целый акт трагедии. Пропустит пять бокалов – готова трагедия в пяти актах (166).
Как указывалось в предисловии, упоминание шампанского пришло из биографии Шиллера в серии «ЖЗЛ», автором которой была Л. Я. Лозинская[158].
4) – Ну, и Николай Гоголь…
– Что Николай Гоголь?
– Он всегда, когда бывал у Аксаковых, просил ставить ему на стол особый, розовый, бокал…
– И пил из розового бокала?
– Да. И пил из розового бокала.
– А что пил?..
– А кто его знает… Ну, что можно пить из розового бокала? Ну, конечно, водку… (166)
Из «Литературных воспоминаний» Панаева:
Чувство глубокого, беспредельного уважения семейства Аксаковых к таланту Гоголя проявлялось во внешних знаках с ребяческой наивной искренностью, доходившей до комизма. Перед прибором за обедом стояло не простое, а розовое стекло; с него начинали подавать кушанье…[159]
5) А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то Мусоргский! Вы знаете, как он писал свою бессмертную оперу «Хованщина»? Это смех и горе. Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою, а мимо проходит Николай Римский-Корсаков, в смокинге и с бамбуковой тростью. Остановится Николай Римский-Корсаков, пощекочет Модеста своей тростью и говорит: «Вставай! Иди умойся и садись дописывать свою божественную оперу „Хованщина“!» (166).
Римский-Корсаков, действительно, сколько мог, опекал страдавшего алкоголизмом Мусоргского[160]. В петушинской «поэме» в словах Римского-Корсакова, обращенных к другу и коллеге, звучат два мотива: воскресения и восстания. (Сюжетом оперы «Хованщина» послужили события бунта 1682 года под руководством Ивана Хованского.) Процесс написания музыкального произведения с чередованием «воскресений»: «…а потом встанет» – и принятия «креста»: «…и опять опохмелится» (166) – отражает, видимо, до определенной степени и процесс написания «Москвы – Петушков».
6) Какие социал-демократы? Разве только социал-демократы? Все ценные люди России, все нужные ей люди – все пили, как свиньи. А лишние, бестолковые – нет, не пили. Евгений Онегин в гостях у Лариных и выпил-то всего-навсего брусничной воды, и то его понос пробрал. А честные современники Онегина «между лафитом и клико» (заметьте, «между лафитом и клико»!) тем временем рождали мятежную науку и декабризм… (167)
…Поскакали други
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой.
На обратном пути от Лариных:
Боюсь, брусничная вода
Мне не наделала б вреда.
_______________________
Сначала эти разговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука[161].
7) А когда они наконец разбудили Герцена…
– Как же! Разбудишь его, вашего Герцена! – рявкнул кто-то с правой стороны. Мы все вздрогнули и повернулись направо. Это рявкал Амур в коверкотовом пальто (167).
Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию[162].
В мифологии отношений Герцена с «Амуром» в коверкоте – намек на незаконное происхождение Герцена от матери-немки и немецкий корень фамилии Herz («сердце»).
8) А теперь – вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьет не просыпаясь. Бей во все колокола, по всему Лондону – никто в России головы не поднимет, все в блевотине и всем тяжело (168).
Ссылка на выходивший и выпускавшийся Герценом в Лондоне журнал «Колокол» звучит параллелью к деятельности в столице Англии эмиграций ХХ века. И не только русских в изгнании, но, например, Радио «Свобода», «Голос Америки» или «Би-би-си», игравших заметную роль в жизни некоторых кругов «мыслящей России». Хотя воздействие Герцена было прямолинейней и стремительней, что подтверждает следующая цитата:
9) С этого и началось все главное – сивуха началась вместо клико! разночинство началось, дебош и хованщина!.. Все эти Успенские, все эти Помяловские – они без стакана не могли написать ни строки! Я читал, я знаю! Отчаянно пили! все честные люди России! а отчего они пили? – с отчаяния пили! пили оттого, что честны, оттого, что не в состоянии были облегчить участь народа! ‹…›
Ну как тут не прийти в отчаяние, как не писать о мужике, как не спасать его, как от отчаяния не запить! Социал-демократ – пишет и пьет, и пьет, как пишет. А мужик – не читает и пьет, и пьет, не читая. Тогда Успенский встает – и вешается, а Помяловский ложится под лавку в трактире – и подыхает, а Гаршин встает – и с перепою бросается через перила… (167–168)
Николай Успенский покончил жизнь самоубийством; Николай Помяловский умер от гангрены на ноге; Всеволод Гаршин покончил самоубийством, бросившись в лестничный пролет.
10) Народ задыхался в нищете и невежестве, почитайте-ка Дмитрия Писарева! Он так и пишет: «Народ не может позволить себе говядины, а водка дешевле говядины, оттого и пьет русский мужик, от нищеты своей пьет! Книжку он себе позволить не может, потому что на базаре ни Гоголя, ни Белинского, а одна только водка, и монопольная, и всякая, и в разлив, и навынос! Оттого он и пьет, от невежества своего пьет! (167–168)
Прямая «цитата» из Писарева включает цитату из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?»:
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого –
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
В той же главе «Сельская ярмарка» дается описание разнообразнейших видов торговли водкой:
Помимо складу винного,
Харчевни, ресторации,
Десятка штофных лавочек,
Трех постоялых двориков,
Да «ренскового погреба»,
Да пары кабаков,
Одиннадцать кабачников
Для праздника поставили
Палатки на селе.
При каждой пять подносчиков;
Подносчики – молодчики
Наметанные, дошлые,
А им все не поспеть.
Со сдачей не управиться![163]
11) Мрак невежества все сгущается, и обнищание растет абсолютно. Вы Маркса читали? Абсолютно! Другими словами, пьют все больше и больше! (168)
Намек на Маркса – идеологического апостола советской реальности – подтверждает, что ситуация оставалась неизменной, лишь усугубившись: отсутствие нормальных социальных и экономических условий жизни и развития и цензура над духовной жизнью страны, усиленная постоянным «дефицитом бумаги». Во всяком случае, ни Гоголя, ни Белинского, ни остальных классиков невозможно были принести ни с «базара», ни из книжного магазина.
12) И так – до наших времен! вплоть до наших времен! Этот круг, порочный круг бытия – он душит меня за горло! И стоит мне прочесть хорошую книжку – я никак не могу разобраться, кто от чего пьет: низы, глядя вверх, или верхи, глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью другой, а потом… (168)
Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои (Ек. 1: 6).
Но пьяный интеллектуал переводит на бытие законы движения вселенских стихий и выясняет, что опять существующая «революционная ситуация» – признак стабилизации советского общества и безнадежности расчета на переворот: жизненное развитие марксизма-ленинизма глубоко отрывает теорию от практики.
«Цитатная речь» черноусого – пародийная стилизация речи Венички Ерофеева. Разговор о великих людях дает возможность не говорить о себе. Характерно, что, беседуя, Веничкины спутники остаются безымянными, не знакомясь друг с другом по-настоящему. Сославшись на авторитет, можно с меньшим риском провести параллели и высказать свое отношение к актуальным проблемам. Цитата – замена индивидуальной формы самовыражения, личного слова, отчасти – замена мышления. Описывая эффект от аппликационной речи черноусого, В. Е. говорит: «Он кидал в меня мысли, как триумфатор червонцы, а я едва-едва успевал их подбирать» (166). Веничкина реакция на «мысли» выражается в основном междометиями, не свидетельствующими о глубоком раздумье: «Ну так что же?.. Прекрасно, а дальше… Так-так? Так-так-так… Ну, и…» (165). В словах черноусого – отражение социального процесса и личного развития, связанного с «духотой», отсутствием воздуха. Усиленная демонстрация «знаний» скрывает тоску незнания, страх перед внутренней пустотой. Концепцию черноусого можно сформулировать просто: все пьют, потому что не пить в сложившихся условиях невозможно. Цель существования – отрешиться от окружающего мира, его несостоятельных ценностей.
Прозвище оппонента – «декабрист» – досталось ему недаром. Подобно предшественникам, он предлагает не слишком жизненный, но рационально оправданный выход из положения: «А разве нельзя не пить? Взять себя в руки – и не пить? Вот тайный советник Гёте, например, совсем не пил» (168). Отметим, что «декабрист» оперирует ложной информацией. Гёте очень любил и ценил вино. К примеру, маленький экспромт, импровизация в подвальчике, где к нему привязались подгулявшие студенты:
Wasser allein macht stumm,
Das beweisen im Teiche die Fische.
Wein allein macht dumm,
Das beweisen die Herrn am Tische.
Dieweil ich keins von beiden möcht sein
So trink ich vermischt mit Wasser den Wein[164].
Чистая вода делает немым,
Это доказывают рыбы в пруду.
Чистое вино делает глупым,
Это доказывают господа за столом.
Так как я не хочу быть ни тем ни другим,
Я пью вино, смешанное с водой.
В то время вино, смешанное с водой, часто пилось из гигиенических целей, вместо чистой воды. Поэтому довод о необычайной воздержанности Гёте не имеет никакой реальной основы:
– Да. Я имею в виду Иоганна фон Гёте, который ни грамма не пил.
– Странно… А если б Фридрих Шиллер поднес бы ему?.. бокал шампанского?..
– Все равно бы не стал. Взял бы себя в руки – и не стал. Сказал бы: не пью ни грамма (168)
Вспомнив Solang man nüchtern ist (см. ниже) Гёте и, к примеру, Punschlied Шиллера, легче представить себе противоположное течение событий.
Но Веничка никак не готов признать аргументов, столь далеких от наполнения и смысла его собственного существования. Выход для гения: высокая творческая сублимация пережитого, единственно дающая импульс и желание продления опыта и жизни. Пример – биография и творчество того же Гёте:
Так вы говорите: тайный советник Гёте не пил ни грамма? – я повернулся к декабристу. – А почему он не пил, вы знаете? Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он – не пил? Почему? ‹…› Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть «Фауста»: кто там не пьет? все пьют. Фауст пьет и молодеет, Зибель пьет и лезет на Фауста, Мефистофель только и делает, что пьет и угощает буршей и поет им «Блоху». Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику Гёте? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что – есть свидетельство – он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с собой. И был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого самоубийства, в этом больше трусости и эгоизма, и творческой низости…
Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник. Мефистофель выпьет – а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит, а он, старый хрен, уже лыка не вяжет. ‹…›
Шиллер ему подносит, а он отказывается – еще бы! Алкоголик он был, алкаш он был, ваш тайный советник Иоганн фон Гёте! И руки у него как бы тряслись!.. (169)
Легко догадаться, какие сцены из первой части «Фауста» имеются в виду:
Довольно, мудрая сивилла!
Налей-ка другу пополней.
Гляди, он не младенец хилый,
Он и по этой части сила,
Магистр всех пьяных степеней.
(Ведьма с видом священнодействия наливает питье в чашку. Когда Фауст подносит его к губам, оно загорается.)
Пей, пей от сердца полноты,
Покуда чувства оживятся!
Ты с дьяволом самим на «ты»,
Тебе ли пламени бояться?
Три следующие цитаты относятся к сцене «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге» – песенка о «блохе», колдовство Мефистофеля и столкновение с Зибелем:
Жил-был король державный
С любимицей блохой…
_______________
Виноград тяжел,
И рогат козел.
Куст, листок, лоза и ствол,
Только разветвленья смол,
Как и деревянный стол.
Захотеть и из досок
Хлынет виноградный сок.
Это чудо, ткань жива,
Все кругом полно родства.
Ну, пробки вон, и пейте на здоровье!
Все (вытаскивают пробки; требуемое каждым вино льется в стаканы).
О, чудный ключ-ручей,
Текущий из щелей!
Мефистофель
Ни капли не пролейте, вот условье!
_______________
Зибель
Постой, лукавый!
Ах, вот ты, значит, кто! Бей колдуна!
Бей! Голова его оценена.
Вынимают ножи и бросаются на Мефистофеля[165].
По собственному признанию Гёте, в «Страданиях юного Вертера» отразилась почти маниакальная идея самоубийства, преследовавшая долгое время писателя, пережившего опыт несчастной любви. Гёте писал в автобиографической прозе, как в терзаниях сочинял роман, полный печальных событий, неизбежно кончившихся трагической катастрофой и смертью[166]. Но «Фауст» был написан много позднее и уже в другом состоянии. Приведем мысль Розанова, который пишет о том, что в человеке всегда жива попытка:
…высказать какую-то мучительную мысль, и когда она, наконец, высказывается, – появляется создание, согретое в высшей степени любовью творца своего и облитое немеркнущим светом для других, сердце и мысль которых влекутся к нему неудержимой силой. Таков был «Фауст» Гёте[167].
Гениальному Гёте было дано изжить себя в творчестве. Но писателей, которые противопоставлены ему в «Москве – Петушках», – Глеб и Николай Успенские, Помяловский, Гаршин, – разрушила реальность. Приведем суждения того же Розанова о жизни Глеба Успенского и о его творчестве:
Читал об ужасной страдальческой жизни Глеба Успенского («Русс. Мысль» 1911 г. лето): его душил какой-то долг в 1700 руб.; потом «процентщица бегала за мной по пятам, не давая покою ни в Москве, ни в Петербурге».
Он был друг Некрасова и Михайловского. Они явно не только уважали, но любили его (Михайловский в письме ко мне).
Но тогда почему же не помогли ему? Что это за мрачная тайна? То же как и почти миллионера Герцена в отношении Белинского. Я не защитник буржуа, и ни до них, ни до судьбы их мне дела нет; но и простая пропись, и простой здравый смысл кричат: «отчего же эти фабриканты должны уступать рабочим машины и корпуса фабрик, – когда решительно ничего не уступили: Герцен – Белинскому; Михайловский и Некрасов – Глебу Успенскому».
Это какой-то «страшный суд» всех пролетарских доктрин и всей пролетарской идеологии.
«Нравы Растеряевой улицы» (Гл. Успенского; впрочем, не читал, знаю лишь заглавие) никому решительно не нужны, кроме попивающих чаек читателей Гл. Успенского и полицейского пристава, который за этими «нравами» следит «недреманным оком»… Мастерство рассказа есть и остается, «есть литература». Да, но как чтение.
…Лет шесть назад друг мне передал, вернувшись из церкви «Всех скорбящих» (на Шпалерной): – Пришла женщина, не старая и не молодая. Худо одета. Держит за руку шесть человек детей, все маленькие. Горячо молилась и все плакала. Наверное, не потеряла мужа – не те слезы, не тот тон. Наверное, муж или пьет, или потерял место. Такой скорби, такой молитвы я никогда не видывала.
Вот это в Гл. Успенского никак не «влезет», ибо у Гл. Успенского «совсем не тот тон»[168].
Гёте, гению, уловившему слово в «бездонных глубинах духа» (Блок)[169], создавшему мистическое бессмертное творение, противопоставлены «литература», быт, повседневность, «кремлевская» реальность. «А у вас – все не как у людей, все как у Гёте», – говорит Веничке черноусый (84), чувствуя «коктейльный» потенциал своего собутыльника. Вторая ассоциация догадливого пропойцы – Библия:
…Отчего у вас в глазах столько грусти?.. Разве можно грустить, имея такие познания! (170)
Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь (Ек. 1: 18).
Следом за Экклезиастом и Гёте Веничка «опровергает лемму» (170), которая иллюстрирует отношения черноусого с реальностью.
Авторский комментарий создателя леммы-«хреновины»: «Вечером – бесстрашие, даже если и есть причина бояться, бесстрашие и недооценка всех ценностей. Утром – переоценка всех этих ценностей, переоценка, переходящая в страх, совершенно беспричинный» (171). Итак, каждое утро «черноусого», нормального советского интеллигента, наполнено страхом, исчезающим лишь от света «господа в синих молниях» – алкоголя. Гармонические отношения с внешним миром существуют только во сне, то есть не существуют. Из этого вытекает, что его отношение к реальности – иррационально, и причина, видимо, в том, что иррациональна и абсурдна сама реальность. Именно поэтому – «лемма» всеобща, и все пьют.
Но времена переменились, и герои времени обладают новыми приметами. В Веничкином алкоголизме – отличие от всех его литературных предшественников. В XIX веке проблема заключалась в самом герое. Татьяна говорит Онегину:
А счастье было так возможно,
Так близко…[170]
Все «спотыкалось» об индивидуальность «лишнего человека». Обломов проводит жизнь в лежании не от безнадежности попыток самореализации. Как антипод Раскольникову существует Разумихин, Ивану Карамазову – Алеша с его опытом деятельной любви. Но Веничкины опыты социальной и рабочей практики обречены на провал не только из‐за него самого, но и из‐за окружающих: «Барабан мы, конечно, и пальцем не трогали, – да если б я и предложил барабан тронуть, они все рассмеялись бы, как боги, а потом били бы меня кулаками по лицу, ну а потом разошлись бы…» (137–138).
В двойном взаимоотталкивании человека и внешнего мира – обреченность, приводящая к тому, что алкоголь делается профессией, жанром жизни.
Symposium
И море, и Гомер – все движется любовью…
Будь жизнь простой, как «лемма» черноусого, она прекратилась бы. Но так как она идет дальше, ясно, что держащими ее «слонами» являются те, кто выпадает из «леммы»: поэты и бабы. «Лемма» применима к социальным структурам; женщина как воплощение закона жизни, продолжения рода стоит над социальными отношениями: «Баба есть – и леммы уже нет. В особенности – если баба плохая, а лемма хорошая…» (171). «Плохая» – требующая своего, женского, наперекор всем внешним обстоятельствам. Общественный приговор звучит вполне разумно: «Плохих баб нет, только одни леммы бывают плохие…» (171). Характерно столкновение «декабриста» с черноусым:
…у меня тридцать баб, и одна чище другой, хоть и усов у меня нет. А у вас, допустим, усы и одна хорошая баба. Все-таки, я считаю: тридцать самых плохих баб лучше, чем одна хорошая…
– Причем тут усы! Разговор о бабе идет, а не об усах!
– И об усах! (171)
Понять, почему «об усах», действительно затруднительно. С одной стороны, усы – признак мужественности. Но здесь же возможна и другая гипотеза (учитывая разговор о леммах), связанная с широко известным анекдотом:
Армянское радио спрашивают:
– Что такое брови Брежнева?
Отвечаем:
– Это усы Сталина, поднятые на должную высоту[171].
Если это предположение верно, оно дает нам ключ к разговору о роли женщины. Речь идет о власти («плохие леммы») и о женщинах: «Не было бы усов – не было бы и разговора». Вывод: спасение – в женщине. Именно «плохая» вне всяких «лемм» способна воскресить к жизни. На этом тезисе все сходятся:
Хорошему человеку плохая баба иногда прямо необходима бывает. Вот я, например, двенадцать недель тому назад: я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал. А ей говорят: «Вот, он – во гробе. И воскреси, если сможешь». А она подошла ко гробу – вы бы видели, как она подошла!
– Знаем! – сказал декабрист. – «Идет, как пишет. А пишет, как Лева. А Лева пишет хуево».
– Вот-вот! Подошла ко гробу и говорит: «Талифа куми». Это значит в переводе с древнежидовского: «Тебе говорю – встань и ходи». И что ж вы думаете? Встал – и пошел (172–173).
Этот отрывок интересен тем, что в нем совмещены две сцены воскресения: и Лазаря, и дочери начальника синагоги. Земная встреча сразу переводится героем в план высокой мистики. Женщина действует как оживляющая божественная сила, отнимая затем ясность существования и внутреннего мира: «И вот уже три месяца хожу замутненный…» (173).
Итак, разговор уходит в сторону от проблем алкоголя и переходит на тему любви, чем невольно или вольно повторяется течение платоновского «Symposium». «Декабрист», пропустив эпохи отдаленные, обращается к русской литературе:
Как хорошо, что все мы такие развитые! У нас прямо как у Тургенева: все сидят и спорят про любовь ‹…› Давайте, как у Тургенева! Пусть каждый чего-нибудь да расскажет… (173)
Ссылка на «Первую любовь» Тургенева, построенную именно на таком композиционном приеме, «каждый расскажет», вскоре появляется в тексте:
Про первую любовь расскажи, про Зиночку, про вуаль, и как тебе хлыстом по роже съездили – вот примерно все это и расскажи… (174)[172]
Нужно заметить, что упомянутый прием имеет очень долгую философскую и литературную традицию: Платон, Сократ, «декамероновская» традиция, в русской литературе – Достоевский, Чехов и т. д.
Обратимся к первой любовной истории. Она представляется двойной пародией: на тему воскресения от любви и на символ идеальной любви – «Дон Кихота» Сервантеса. Исходный пункт совпадает с ситуацией «рыцаря без страха и упрека». «Приятель» и Дон Кихот влюбляются в образ, в имя, в женщину, которой они никогда не видели. Любовь превращается в идефикс, и оба полностью порывают с прежним существованием. Тут сходство временно кончается и превращается в антиномию. Дон Кихот готов свершать подвиги, жертвуя жизнью во имя идеальной любви. «Приятель», напротив, «умирает»: «Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается…» (173). Любовь Дон Кихота идеальна, страсть – платонична. «Приятель» требует сугубо чувственного удовлетворения: «Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели и только тогда – воскресюсь» (173). Результат: ослепление обоих. Дон Кихот не хочет верить, что реальная Дульсинея есть Дульсинея. «Приятель» принимает за свою мечту пьяную бабенку с улицы. Оставшись фантазером, несчастный Дон Кихот умирает. «Приятель», напротив, проведя ночь с уличной «мандавошечкой», «воскресился» и стал «человек как человек» (174).
Этот рассказ в сопоставлении с Тургеневым является явно сатирическим намеком на целомудренность тона писателя в рассказах о чувствах его персонажей. Тема «воскресения» в этом рассказе – пародия Веничкиного петушинского романа.
Вторым рассказывает Митрич. Старик, единственный из всех, сохранил живой непосредственный язык и чистоту человеческих чувств. Рассказ его о председателе с «позорной кличкой» Лоэнгрин трогает выражением жалости и сострадания. В имени «лебединого рыцаря» звучит ироническое неприятие чужого, непонятного, почти оскорбительного своей иноземной звучностью. Разберем «высокую околесицу», поведанную стариком:
– Председатель у нас был… Лоэнгрин его звали, строгий такой… и весь в чирьях… и каждый вечер на моторной лодке катался. Сядет в лодку и по речке плывет… плывет и чирья из себя выдавливает…
Из глаз рассказчика вытекала влага, и он был взволнован:
– А покатается он на лодке… придет к себе в правление, ляжет на пол… тут уж к нему не подступись – молчит и молчит. А если скажешь ему слово поперек – отвернется он в угол и заплачет… стоит и плачет, и пысает на пол, как маленький… (175–176)
«Лоэнгрин» – вагнеровская опера, написанная по мотивам баварского средневекового эпоса. Напомним сюжет: героине сказания, королеве Эльзе, брошено клеветническое обвинение в убийстве младшего брата. «Божий суд», то есть рыцарский турнир, должен решить ее судьбу. Отчаявшаяся Эльза впадает в сомнамбулическое состояние, и перед ее внутренним взором возникает образ рыцаря-спасителя. В этот момент на поверхности реки появляется белоснежный лебедь, влекущий на золотых цепях лодку с Лоэнгрином. Победив в турнире и спася Эльзу, великолепный рыцарь обручается с ней. Но его условие: она должна молчать и не расспрашивать его об имени и происхождении. Лоэнгрин требует любви чудесной, как его появление, вне привычных мерок и сомнений. Он сам полюбил, увидев:
В дивный миг, когда мы встретились, любя,
Очи мои тебя не вопрошали
Я, лишь взглянув, постиг душой тебя
Эльза соглашается стать его женой, но, поддавшись интриге, ослепленная страстью, ревностью, страхом, она выговаривает губящие вопросы. Расплата – вечная разлука.
Лоэнгрин – рыцарь Грааля, посланец богов. Председатель Митрича поставлен на должность «сверху». Его административные возможности и власть в колхозе выделяют его среди «смертных» односельчан. Лоэнгрин скрывает свое имя, и оно интересует всех. Председателю дают чужое, не спрашивая о родстве. Река Шельда превращается в безымянную речку, лебедь – в мотор лодки. Сцена разлуки любящих, завершающая оперу Вагнера, кончается плачем и печалью всех присутствующих: «Weh!» (Горе!). Старик Митрич, рассказывая о несчастном председателе, тоже заплакал навзрыд. Но вагон «содрогнулся от хохота» (176). История пьяного дедушки глубоко чужда и непонятна его попутчикам: «Да ведь он, наверное, кинокартину пересказывал! … Кинокартину „Председатель“!» (176). Сюжет этого фильма: возвращение однорукого участника войны председателем в деревню. Одиночество, инвалидность, дикость и полный развал жизни в колхозе – тематика первой серии. Во второй, при необходимости мажорного аккорда, все меняется: и колхоз расцветает, и ненавистный председатель делается любимым, и личное счастье найдено.
Единственный, кому близок высокий смысл комического рассказа старика, – Веничка Ерофеев: «Первая любовь или последняя жалость – какая разница? Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальства он нам не заповедовал. Жалость и любовь к миру – едины» (176).
Пьяный старик смог то, чего не вынесла героиня старинного эпоса: почувствовать другого без вопросов, сомнений и оценок, полюбить жалостью и признанием чужой боли и несчастья. Освобожденное от всякой эротики отцовское чувство невразумительного рассказа глубоко трогает Веничку, допускающего пьяного старика к очередному причастию: «Давай, папаша, – сказал я ему, – давай я угощу тебя, ты заслужил! ты хорошо рассказал про любовь!» (176). (Отметим, что сюжет «Раздаяние вина», когда Христос допускает к причастию апостолов, является каноническим в иконографии.)
Третьей рассказывает женщина. Герой ее патетического рассказа – комсорг Евтюшкин. Соблазняя женщину, этот деятель обращается к великому образцу:
…ухватил меня за икры и спрашивает: «Мой чудный взгляд тебя томил?» Я говорю: «Ну, допустим, томил…» А он опять за икры: «В душе мой голос раздавался?» (177).
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взор меня томил,
В душе твой голос раздавался[173].
Но способствовавший сближению влюбленных впоследствии «Пушкин опять все напортил!» (177). Постоянное и неуместное упоминание имени Пушкина, как и вообще любовь к ссылке на разные авторитеты, отражена, например, в «Мастере и Маргарите» Булгакова:
Никанор Иванович до сна своего совершенно не знал произведений Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз произносил фразы, вроде: «А за квартиру Пушкин, стало быть, платить будет?» Или: «Лампочку в подъезде, стало быть, Пушкин вывинтил?», «Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?»[174]
Жертва «Пушкина», в свою очередь, широко пользуется литературными параллелями: «Я ведь как Жанна д’Арк. Та тоже – нет, чтоб коров пасти да жать хлеба – так она села на лошадь и поскакала в Орлеан, на свою попу приключений искать» (177). Фривольность в интерпретации судьбы французской национальной героини напоминает вольтеровский рассказ. Романтическая окраска того же образа восходит к Фридриху Шиллеру, знакомство с которым Веничка уже продемонстрировал. Трудность самопознания: «поиска своего „я“» (178), осложненная неуместным вмешательством Пушкина, приводит к полному разрыву: «Уходи от меня, душегуб, совсем уходи!» – орет Дашенька, видимо, вспоминая известный романс:
Уйди, совсем уйди,
Я не хочу свиданий,
Свиданий без любви
И ласковых речей…
Драматизм ситуации усилен образами героинь отечественной литературы: «Месяцок поблядую и под поезд брошусь!» (178) – очевидный намек на «Анну Каренину». Затем приходит очередь Тургенева («Дворянское гнездо»):
А потом в монастырь и схиму приму! Ты придешь прощенья ко мне просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду расцарапаю, собственным своим кукишем! Уходи!! (178).
Перебираясь с клироса на клирос, она прошла мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини – и не взглянула на него; только ресницы обращенного к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она исхудалое лицо свое – и пальцы сжатых рук, перевитые четками, еще крепче прижались друг к другу[175].
Можно предположить, что образ комсорга Евтюшкина, говорящего исключительно стихами, явно навеян фигурой поэта Евгения Евтушенко. Во-первых, имена: Евтушенко – Евтюшкин, причем среди особенно московской интеллигенции ходило прозвище Евтух. Второе: комсомол и Пушкин. В стихотворении, посвященном Сергею Есенину, которое было прочтено публично и послужило поводом к очередному покаянию поэта перед метавшим гром и молнии ЦК комсомола, были такие слова:
Когда румяный комсомольский вождь
На нас, поэтов, кулаком грохочет,
И хочет наши души мять, как воск,
И вылепить твое подобье хочет,
Его слова, Есенин, не страшны,
Но трудно быть от этого веселым,
И мне не хочется, поверь, задрав штаны,
Бежать вослед за этим комсомолом…
И далее следует признание:
Мой комсомол, за кем бежать хочу,
Вы – Пушкин, Маяковский и Есенин!..
Глубокая разность творческого направления и мироощущения современников и почти ровесников Венедикта Ерофеева и Евгения Евтушенко делает пародийное появление последнего весьма вероятным в «Москве – Петушках».
У комсорга Евтюшкина главные ценности под запретом, и от литературно-драматической мешанины он впадает в отчаяние: «Пей, напивайся, но Пушкина не трогай! Детишек – не трогай! Пей все, пей мою кровь, но Господа Бога твоего не искушай!» (178). Так обозначаются три заветные области души комсорга, вытесненные им из бытия: Пушкин, дети, Бог. Но «баба» выпадает из «леммы», и Дашенька, «баба», не может обойтись без поисков своего женского «я», отказавшись от Бога, которого «гневила», детишек, которых бы родила, и Пушкина – соблазна и прибежища женской страдающей души.
Совпав физически, Дашенька и ее возлюбленный расходятся метафизически. Дважды избив любимую женщину, Евтюшкин уезжает «по путевке комсомола» (название популярного фильма). «Мое недоумение разделяла вся Европа», – комментирует Дашенька первое исчезновение комсорга. Привычка впутывать «Европу» во все возможные переживания и происшествия имеет, конечно, давние корни. Стоит вспомнить непристойную эпиграмму на Андрея Муравьева: «На диво нам и всей Европе»[176]. Но в Советской стране «Европа» демократизирована. Вряд ли в былые времена простая баба заботилась о мнении «Европы», рассматривая синяки, оставленные на память любимым.
Явление героини «пушкинского романа» достойно заканчивается пастернаковской цитатой:
Одна только женщина сложной судьбы, прикрыв беретом выбитые зубы, спала как фатаморгана (184).
Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фатаморганой любимая спит,
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи[177].
Рассуждения о том, куда мог подеваться комсорг Евтюшкин, подводят философов к новой тематике.
Странствия Венички Ерофеева
Упоминание имени Тихонова в связи со Средней Азией рождает ассоциацию с циклами стихов поэта Николая Тихонова о Пакистане, Афганистане и других диковинных для советского человека странах. Но, как у Гоголя, «Шиллер» был «не тот Шиллер», а Гофман был «не тот Гофман»[178], у В. Ерофеева «Тихонов» – это не тот Тихонов, а его друг, побывавший в Средней Азии и приехавший «рыхлый и глаза навыкате» (179). Все рассуждения В. Е. о Средней Азии, Сибири и США выглядят внешне пьяным бредом, совершенным абсурдом. Заметим, что случайно или нет, но в Советском Союзе взяты две области наибольшей концентрации лагерей и зон ссылок. Внешний вид друга свидетельствует о специфичности его пребывания на Среднем Востоке. Негры – для любого советского человека символ рабства, бесправия и угнетения. «В Сибири вообще никто не живет, одни только негры живут», – объясняет Веничка попутчикам (179). Для собутыльников не секрет, о каких бесправных сибирских рабах идет речь: «Значит, вы были в Штатах, – мямлил черноусый, – это очень и очень чрезвычайно! Негров там нет и никогда не было, это я допускаю… я вам верю, как родному…» (179). Степень доверия и достоверности легко оценить, вспомнив, что заклинанием «как родному» особенно любил пользоваться во всех сомнительных случаях гусекрад и мелкий жулик Паниковский[179]. Противопоставление затрагивает государственные основы «мира пропагандных фикций и рекламных вывертов» и родины «великих пятилеток»: «Да, – отвечал я ему, – свобода так и остается призраком на этом континенте скорби, и они так к этому привыкли, что почти не замечают» (179). «Призрак свободы» – перифраза «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, начинающегося словами о бродящем по Европе «призраке коммунизма», который цитируется Маяковским в поэме «Владимир Ильич Ленин»[180]. Результат качественной разницы «призраков»:
У них – я много ходил и вглядывался, – у них ни в одной гримасе, ни в жесте, ни в реплике нет ни малейшей неловкости, к которой мы так привыкли ‹…› Жрут по пять раз на день и очень плотно, и все с тем же бесконечным достоинством – а разве вообще может быть аппетит у хорошего человека, а тем более в Штатах!..
– Да, да, да, – кивал головою старый Митрич, – они там кушают, а мы почти уже и не кушаем… весь рис увозим в Китай, весь сахар увозим на Кубу… а сами что будем кушать?.. (179–180).
Постановка вопроса стариком перекликается с известным анекдотом:
– Что будет, если в Сахаре начать строить коммунизм?
– Через пару лет в пустыню придется ввозить песок.
Подводя итог прогрессу, достигнутому от реализации «призрака», Митрич резюмирует: «…мы с бабушкой уходили все дальше в лес» (180). Горький, на которого ссылается дедушка, в опубликованных произведениях этих слов не вставил, хотя внешняя ассоциация может связать их с образами старушек, старух и бабушки – именно эта галерея написана с теплотой и симпатией. Но смысл стенаний Митрича, скорее всего, в другом. «Родина-мать» – пропагандный штамп, затасканный и широко используемый в агитационной практике. Старик Митрич – человек старого поколения, принадлежит по своему мироощущению еще старой России, и со своей ровесницей «Родиной-бабушкой» движется в некоем направлении. Русская пословица, парафразированная им: «Дальше в лес – больше дров». Перенесенная на политическую, историческую, духовную судьбу страны, она звучит грустным свидетельством увиденных и предстоящих испытаний. Насмотревшийся на своем веку Митрич постоянно, невольно и неудержимо плачет.
Но Россия – не весь мир и не весь опыт. В алкогольном бреду В. Е. делится с засыпающими спутниками своими впечатлениями от поучительных странствий по Европе. Сложный вопрос о границах решается просто, по образцу, близкому диалогу Гамлета с могильщиком. Веничка объясняет:
…по одну сторону границы говорят по-русски и больше пьют, а по другую – меньше пьют и говорят на нерусском…
А там? Какие там могут быть границы, если все одинаково пьют и все говорят не по-русски? (183)
Сравним с Шекспиром:
Гамлет: …почему его послали в Англию?
Первый могильщик: Да потому что он сошел с ума; там он придет в рассудок; а если и не придет, так там это не важно.
Гамлет: «Почему?»
Первый могильщик: «Там этого не заметят. Там все такие же сумасшедшие, как он сам[181] (Акт 5, сцена 1).
Разберемся в ощущениях нашего близкого сумасшествию принца-аналитика, разгуливающего по Европе.
а) Разница мироощущений:
…А они нашей грусти – не понимают…
– Да ведь итальянцы! – разве они что-нибудь понимают, – поддержал черноусый.
– Именно ‹…› не понимают, смеются, пальцами на меня показывают: «Смотрите-ка, Ерофеев опять ходит, как поебанный!» Да разве ж я как поебанный! Просто – немотствуют уста… (180)
б) Европа влечет Веничку былым величием и былыми катастрофами. Для него, как для Ивана Карамазова, это – «дорогое кладбище». Но занятые нормальным течением жизни европейцы едва способны вникать в сентиментальную ностальгию героя:
Да мне в Италии, собственно, ничего и не надо было. Мне только три вещи хотелось там посмотреть: Везувий, Геркуланум и Помпею. Но мне сказали, что Везувия давно уже нет, и послали в Геркуланум. А в Геркулануме мне сказали: «Ну зачем тебе, дураку, в Геркуланум? Иди-ка ты лучше в Помпею». Прихожу в Помпею, а мне говорят: «Далась тебе эта Помпея! Ступай в Геркуланум!..» (181).
в) Попытка сближения и самораскрытия наталкивается на разницу жизненного опыта и склада ума:
…«Если ты хочешь учиться на бакалавра – тебе должно быть что-то присуще как феномену. А что тебе как феномену присуще?» Ну что им ответить? Я говорю: «Ну что мне как феномену может быть присуще? Я ведь сирота». «Из Сибири?» – спрашивают. Говорю: «Из Сибири». «Ну, раз из Сибири, в таком случае хоть психике твоей да ведь должно быть что-нибудь присуще. А психике твоей – что присуще?» Я подумал: это все-таки не Храпуново, а Сорбонна, надо сказать что-нибудь умное. Подумал и сказал: «Мне, как феномену, присущ самовозрастающий логос» (181).
Человек без родства и традиций, «сирота» из страны «негров», Веничка вырастил в себе неуправляемое извне, глубокое, мистическое мышление, или силу, или дело, или слово – «логос». Но разбираться в этом странном и чуждом феномене ректору прославленного университета не хочется: «Вон, – кричит, – вон Ерофеева из нашей Сорбонны!» (181).
г) Попытка контакта с прокоммунистическими западными интеллектуалами, зараженными «светом с Востока», повисает в воздухе:
Догоняю Луи Арагона и говорю ему, открываю сердце, говорю, что я отчаялся во всем, но что нет у меня ни в чем никакого сомнения, и что я умираю от внутренних противоречий, и много еще чего – а он только на меня взглянул, козырнул мне, как старый ветеран, взял свою Эльзу под руку и дальше пошел (182).
д) Сознание общественных и политических ситуаций «у них» развито больше. Признаки социальных заболеваний или опасностей яснее членам «тамошнего» общества: «Там, может быть, не знают, сколько стоит зверобой, но уж если шанкр мягкий, так он для каждого будет мягок и твердым его никто не назовет» (182). (Об употреблении сексуальной терминологии для описания социальных процессов уже писалось в начале работы.)
В. Е. попытался ввязаться в дискуссии, выкурив, по примеру Эренбурга, двенадцать трубок и написав, по примеру Стендаля, два «Эссе о любви». Название первого «Шик и блеск иммер элегант» – перифраза ходового, особенно популярного в кругах первой эмиграции, выражения: «Шик, блеск, элеган на пустой карман». Написанное по-русски эссе успеха не имело: привычная проблема отечественной литературы, оторванной от родной почвы. Второе эссе – попытка диалога с еврокоммунизмом, чьи привычные доводы: разность исторического опыта России и Запада, возможности мирной «перманентной революции» и т. д. – доведены в Веничкином изложении до совершеннейшего абсурда:
…у вас, у русских, ваша блядовитость, достигнув предела стервозности, будет насильственно упразднена и заменена онанизмом по обязательной программе; у нас же, у французов, хотя и не исключено в будущем органическое врастание некоторых элементов русского онанизма, с программой более произвольной, в нашу отечественную содомию, в которую – через кровосмесительство – трансформируется наша стервозность, но врастание это будет протекать в русле нашей традиционной блядовитости и совершенно перманентно!.. (182–183)
е) Указанная разница делает Веничку на Западе фигурой совершенно экзотической. Не найдя общего языка с французами, герой направляет стопы к Альбиону, распевая начало шотландской народной песенки:
Я шел и пел: «Королева Британии тяжело больна, дни и ночи ее сочтены…» (183)
Дословная цитата из перевода Маршака[182] английской народной баллады:
Queen Eleanor was a sick women,
And afraid that she should dye[183].
Опытный директор Британского музея, «чахнущий» над несметными сокровищами собрания, сразу, подобно Кащею, улавливает чуждый дух: «А он, как будто не расслышал, стал передо мной на карачки и принялся обнюхивать мои носки» (184). Вспомним пушкинское:
Там русский дух,
Там Русью пахнет[184].
«Дух» директору не нравится, несмотря на лучшие намерения, в которых изъясняется герой:
Вот те носки, которые я таскал на Родине, те действительно пахли, да. Но я перед отъездом их сменил, потому что в человеке все должно быть прекрасно: и душа, и мысли, и… (184)
В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли[185].
Фамилия директора Британского музея звучит для героя как Комби Корм. «Комбинированный корм» используется в сельском хозяйстве для кормежки домашних птиц, преимущественно кур, и сокращенно называется именно комбикормом. Великобританский носитель двойной «куриной» фамилии настроен против ангажемента, но «лорды» с присущей англичанам толерантностью готовы дать прибежище редкому экземпляру: «А ты попробуй, Уильям! попробуй, выставь его для обозрения! этот пыльный мудак впишется в любой интерьер!» (184).
Главное же отличие Запада от Сибири не только в отсутствии границ, но и в возможностях проявления личной инициативы или вольного отказа от таковой: «Хочешь ты, например, остановиться в Эболи – пожалуйста, останавливайся в Эболи. Хочешь идти в Каноссу – никто тебе не мешает, иди в Каноссу. Хочешь перейти Рубикон – переходи…» (184). «Христос остановился в Эболи» – автобиографическая в основе книга Карло Леви, итальянского писателя-коммуниста. В ней рассказывается о жизни высланного художника-антифашиста в глухой провинции. Как бы безнадежна и мрачна ни казалась жизнь небольшого городка, условия, в которых находится герой книги, несопоставимы с судьбой открытых сторонников режима на Веничкиной родине. Каносса – символ глубокой вражды, самообуздания, смирения, – знаменитая история конфликта папы Григория VII и германского короля, императора Священной Римской империи Генриха IV (1050–1106). Перейденный Рубикон – судьба Гая Юлия Цезаря, эпизод, изменивший не только его личную судьбу, но и социально-политическое лицо Рима, синоним риска, инициативы, смелости и удачи. Таким образом, речь идет не о физических границах, но о границах выбора личной судьбы: «…там на этот счет совершенно свободно», – объясняет Веничка (184).
Встреча с контролером Семенычем
Человек – это звучит гордо!
Из «заграничных» странствий Веничку возвращает к российской действительности контролер Семеныч.
В земной рай, в Петушки, ездят пьяницы. Соответствующее количество алкоголя обеспечивает проезд. Во времена более жестокие пытавшихся добраться до заветного города «сгоняли в резервации и лупили по головам Ефроном и Брокгаузом» (184).
Упоминание известной энциклопедии призвано, видимо, кратко охарактеризовать тех, из чьих голов выбивались «ненужные» сведения, зачастую в «резервациях»-лагерях. Репрессии против интеллигенции – явление, не прекращающееся со времен установления советской власти и органически ей присущее. Попавшие в исторический переплет дети гибнут, растоптанные слепой толпой, не дотянув до взрослого существования. Намек на реальные события содержат слова: «Однажды, на моих глазах, два маленьких мальчика, поддавшись общей панике, побежали вместе со стадом и были насмерть раздавлены – так и остались лежать в проходе, в посиневших руках сжимая свои билеты…» (184–185). Такие ситуации известны в русской истории, например во время коронации Николая II и похорон Сталина.
Вполне ясно, что, как натура мистическая, Веничка глубоко чужд земной власти и стадным чувствам. Но нынешние времена либеральнее прошедших. Появился новый тип функционера – пьяница Семеныч, отмеривающий стоимость железнодорожного билета количеством алкоголя. Любопытно отметить, что этот представитель власти и законности никогда ничего не слыхал о римском праве. Характеристика Семеныча: редчайший бабник и утопист. Играя на этих двух клавишах, Веничка сочиняет целые симфонии:
1) Я стал рассказывать, и дошел уже до скандальной истории с Лукрецией и Тарквинием… (186)
Вышеупомянутым скандалом, о котором повествует Тит Ливий, был спровоцирован государственный переворот в Древнем Риме. Но как раз в момент, когда последствия насилия «шалопая Тарквиния» должны были стать очевидны, государственному чиновнику Семенычу понадобилось выйти из поезда.
2) И вот, по наущению патриарха Кирилла, одержимые фанатизмом монахи Александрии сорвали одежды с прекрасной Гипатии и… (186)
Гипатия – преподавательница математики и философии – была растерзана толпой во время уличных беспорядков. Патриарх Кирилл действительно являлся подстрекателем, считая Гипатию виновной в его сложных отношениях с римскими властями. Но и на этой интересной материи Семеныча отзывают прочь загадочные обязанности.
3) Почувствовав, что на этот раз прошлым не обойтись, Веничка начинает пророчить утопическое будущее:
– Семеныч! – отвечал я, почти умоляюще. – Семеныч! Ты выпил сегодня много?..
– Прилично! – отвечал мне Семеныч не без самодовольства. Он пьян был в дымину…
– А значит: есть в тебе воображение? Значит: устремиться в будущее тебе по силам? Значит: ты можешь вместе со мной перенестись из мира темного прошлого в век золотой, который «ей-ей, грядет»?..
– Могу, Веня, могу! сегодня я все могу!..
– От третьего рейха, четвертого позвонка, пятой республики и семнадцатого съезда – можешь ли шагнуть, вместе со мной, в мир вожделенного всем иудеям пятого царства, седьмого неба и второго пришествия?.. (186–187)
«Четвертый позвонок» – книга финского писателя Мартти Ларни. Содержание ее – сатира на американский образ жизни. По сюжету после войны финский журналист попадает в США. Надо полагать, это произведение попало в перечисление по чисто числовой ассоциации. Ветхий Завет включает четыре «Книги царств». Из послания апостола Павла к Филиппийцам:
Дабы похвала ваша во Христе Иисусе умножилась через меня при вторичном моем к вам пришествии (1: 26).
Нужно отметить отчетливо игровой характер цитат и аллюзий в Веничкином нагромождении. Так как Семеныч проявляет полную готовность следовать в светлое будущее, герой раскрывает перед ним веер цитат.
4) В тот день истомившийся Симеон скажет наконец: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыка…» (187).
Он взял Его на руки, благословил Бога и сказал:
Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром.
Ибо видели очи мои спасение Твое (Лк. 2: 28–30).
Сюжет «Сретения» – один из самых распространенных в русской иконописи.
5) И скажет архангел Гавриил: «Богородице Дево, радуйся, благословенна ты между женами» (187).
Ангел, вошед к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами (Лк. 1: 2).
6) И возляжет волк рядом с агнцем, и ни одна слеза не прольется… (187)
Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком (Ис. 11: 6).
7) …и кавалеры выберут себе барышень, кому какая нравится… (187)
Предполагаемая идиллия восходит, вероятно, к одной из песенок, типа:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть.
Где эта улица, где этот дом,
Где эта барышня, что я влюблен?
Вот эта улица, вот этот дом,
Вот эта барышня, что я влюблен.
Другая возможность – одесский фольклор:
Кавалеры, выбирайте дамов,
Там, где брошка, там перед.
Две шаги налево, две шаги направо,
А потом наоборот.
8) И доктор Фауст проговорит: «Вот – мгновение! Продлись и постой» (187).
Едва я миг отдельный возвеличу,
Вскричав: «Мгновение, повремени!» –
Все кончено, и я твоя добыча…[186]
9) И женщина Востока сбросит с себя паранджу! Окончательно сбросит с себя паранджу угнетенная женщина Востока! (184)
Последнее – типичный перифраз советского лозунга. Пересказав с «альковной» точки зрения мировую историю и возвестив эсхатологическое крушение, которое «ей-ей грядет» (ср. Апокалипсис 20: «ей, гряду скоро»), Веничка совершенно заморочил голову государственному чиновнику и добился двойного эффекта. Семеныч впал в сексуально-поэтическую экзальтацию и в подражание героине мандельштамовского «Кинематографа» «как гитана, заломил свои руки» (187).
И в исступленье, как гитана,
Она заламывает руки,
Разлука, бешеные звуки
Затравленного фортепьяно[187].
Одновременно у Семеныча появляется стремление к самообнажению: «стал снимать с себя и мундир, и форменные брюки, и все, до самой нижней своей интимности» (187).
Для того чтобы сдуть с этого человека весь налет цивилизации, оставив только сексуальный инстинкт и алкоголизм, не понадобилось больших усилий. Веничку от жизни «тошнит», но «блюет» от жизни и на жизнь советский служащий: «…все штрафы за безбилетный проезд хлынули у него из чрева, растекаясь по перрону» (188). Так выглядит практик, позитивист, функционер, представитель советского чиновничества и, пародируя «Откровение святого Иоанна», «Я также свидетельствую каждому слышащему…» (22: 18), – Веничка говорит о диком облике Семеныча: «Все это я видел совершенно отчетливо, и свидетельствую об этом миру» (188). Семеныч – представитель, согласно Веничке, бесчисленной армии «пидорасов» и «гомосексуалистов» (187), не способен ни к трезвому взгляду на вещи, ни к мышлению. Злостный сарказм звучит в сравнении его с «мыслящим тростником» Паскаля:
Человек – всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он – тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит Вселенная, человек все равно возвышеннее, чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее Вселенной, а она ничего не сознает.
Итак, все наше достоинство – в способности мыслить. Только мысль возносит нас, а не пространство и время, в которых мы – ничто. Постараемся же мыслить достойно, в этом – основа нравственности[188].
«Мыслящий тростник» мог появиться и опосредованно, через Тютчева: «…И ропщет мысленный тростник»[189].
Особенно важно отметить, что в течение всей встречи с контролером В. Е. не выказывает ни малейших признаков опьянения, но память, логику, инстинкт и артистизм. Освободясь от последней сдерживающей инстанции – Семеныча, Веничка чувствует, что путь в Петушки открыт бесповоротно: «…я нащупал в кармане непочатую бутылку кубанской и глотнул из нее раз пять или шесть, – а уж потом, сложа весла, отдался мощному потоку грез и ленивой дремоты» (189). Тема стихотворения Пастернака «Сложа весла» – счастье растворения человека в вечности, необъятности природы, пространства и времени. Этим состоянием кончается третья часть путешествия:
Лодка колотится в сонной груди,
Ивы нависли, целуют в ключицы,
В локти, в уключины – о, погоди,
Это ведь может со всеми случиться!
Этим ведь в песне тешатся все.
Это ведь значит – пепел сиреневый,
Роскошь кромешной ромашки в росе,
Губы и губы на звезды выменивать!
Это ведь значит – обнять небосвод,
Руки сплести вкруг Геракла громадного,
Это ведь значит – века напролет
Ночи на щелканье славок проматывать[190].
«Путь в Петушки» – понятие социальное и политическое, раскрывает драму жизни всего народа на примере Веничкиных попутчиков и встречи с контролером. Все эти люди выбиты из жизни и едут – в сторону от нее, заглушая пьянством развал всех нормальных личных и общественных отношений.