Сказала так – и поспешила к чаще,
Тревожась, не послышится ли вдруг
Издалека – охоты лай летящий
И хриплого рожка призывный звук;
И, в самом деле, слышит звуки гона
И мчится им навстречу окрыленно.
Кусты хотят ее остановить,
Хватая платье цепкими сучками;
Но нет, не удержать богини прыть!
Так лань, томясь набухшими сосками,
Стремится, вырываясь из тенет,
Туда, где в роще олененок ждет.
Она спешит, надежде слабо веря,
Предчувствиями грозными полна,
И слышит: гончие настигли зверя –
И содрогается, поражена,
Как будто встретя на пути гадюку,
Смятенье своры угадав по звуку.
Не жертва робкая, а сильный враг
Пред ними – вепрь, или медведь страшенный,
Иль гордый лев: недаром лай собак
Так злобен и труслив одновременно;
Они друг другу уступают честь,
Кому на зверя первому насесть.
Тот лай зловещий судорогой боли
Пронзил ее и до нутра проник;
Страх, в сердце утвердившись вместо воли,
Все члены поразил бессильем вмиг:
Так войско, видя гибель полководца,
Бросается вразброд или сдается.
Напрасно, обомлев и трепеща,
Она унять старается тревогу,
Или, на сердце робкое ропща,
Рассудок призывает на подмогу,
Твердя, что это – бред, мираж, обман!
Но тут из чащи выскочил кабан,
С клыков роняя розовую пену, –
Пронесся мимо – и пропал в кустах,
Рождая страху старому на смену
В душе Венеры новый, худший страх;
Отчаянье, надежда, гнев и жалость –
Все в голове у ней перемешалось.
Куда бежать – вперед или назад?
Она, спеша, бесцельно суетится:
То бросится сквозь дебри наугад,
То вдруг застынет или воротится –
Как пьяный, мечущийся наобум,
Когда горячка замутняет ум.
Навстречу ей, зализывая рану
И жалобно скуля, кобель хромой
На трех ногах бежит через поляну.
Она с вопросом: «Где хозяин твой?»
И горемыка, истомленный боем,
Ей отвечает заунывным воем.
А вслед за ним другие голоса,
Объединяясь в трауре собачьем,
Согласно оглашают небеса
Своим протяжным похоронным плачем.
Струится из обвислых губ тоска,
Кровоточат помятые бока.
Есть множество примет, что поневоле
Страшат сердца и нищих, и владык;
Так мудрено ли, что она от боли
Едва не задохнулась в этот миг,
Поверя злому предзнаменованью,
И смерть осыпала нещадной бранью:
«Костлявый призрак, ненавистный всем,
Тля, гложущая мир, слепая сила,
Тиранка лютая, – скажи, зачем
Ты с жизнью и любовью разлучила
Того, кто в юной красоте своей
Был ярче розы, ландыша нежней?
О, если бы могла ты убедиться,
Как светел он, как молод и хорош!
Но нет! пусты, как ночь, твои глазницы,
Ты, метя в старость, наудачу бьешь –
И часто, попадая мимо цели,
Младенца поражаешь в колыбели.
Проклятая! Кому грозила ты,
Готовясь выстрелить напропалую?
Рок повелел тебе щадить цветы,
Сбирая в мире жатву роковую.
Для стрел златых Амура он созрел,
Увы, – а не для Смерти черных стрел.
Ужели слезы всех напитков слаще?
Иль вздохи для тебя отрадны так?
Зачем ты этот взор, как день, блестящий
В кромешный, вечный погрузила мрак?
Природы наилучшее творенье
Сгубила ты – и нет тебе прощенья!»
Она, умолкнув, силится сдержать
Сребристые ручьи, что вниз по щёкам
На грудь ее, уставшую страдать,
Свергаются сверкающим потоком;
Но горьких струй неудержим разбег:
Он отворяет снова шлюзы рек.
Глаза и слезы – можно ль ближе слиться?
Они друг друга зрят, как в зеркалах,
И не понять, что за печаль творится:
Слеза в глазах или глаза в слезах?
То дождь – то ветер веет на ланитах:
Их вздохи сушат, горе вновь кропит их.
В ее беде сошлось так много бед,
Что трудно даже выбрать между ними;
И мнит любая, что ей равных нет,
И верховодить хочет над другими.
Но нет одной беды – есть тьма невзгод,
Затмившая ненастьем небосвод.
Как вдруг сквозь шелест листьев в отдаленье
Охотничий послышался ей клик;
Все страхи, все ужасные виденья
В ее душе рассеялися вмиг:
Она почти уверена, что слышит
Адониса – и вновь надеждой дышит.
Иссяк неудержимых слез ручей;
Как перлы в хрустале, насквозь мерцая,
Они застыли в глубине очей.
Лишь изредка беглянка дорогая
Скатится по щеке на луг сырой
И с пьяною смешается землей.
О страсть упрямая, как ты нелепа!
Без удержу ликуя и скорбя,
И отвергаешь ты, и веришь слепо,
Лишь крайности любезны для тебя.
То зеленью надежды ты увита,
То черной безнадежностью убита.
Она спешит скорее распустить
Ткань траурную, что сама соткала:
Адонис жив; не должно Смерть винить,
Но честь ей и хвалу воздать пристало.
«О госпожа! – она взывает к ней. –
Тень грозная, царица всех царей,
Не гневайся на выходку шальную!
Без памяти от страха я была,
Когда передо мной сквозь дебрь лесную
Промчался злобный вепрь. Такая мгла
Отчаянья рассудок мой затмила,
Что я тебя, безумная, бранила.
Моя ли в том вина, что мой язык,
Вспылив, не удержался от хулений?
Не я – кабан твой гнусный клеветник,
Он – подстрекатель ярых обвинений.
Зверь дикий виноват, ему и мсти;
А безрассудству женскому прости».
Так, дабы вновь надежды не лишиться,
Она резоны ищет на ходу,
Стремясь вернее к Смерти подольститься
И отвести от милого беду, –
И воздает хвалу ее трофеям,
Победам, подвигам и мавзолеям.
Она стыдит себя: «Могло ли быть,
Чтоб умер он? Как я могла, блажная,
Скорбеть о том, кто жив и должен жить,
Пока не сгинет красота земная:
Ведь если он умрет, умрет любовь
И черный хаос воцарится вновь.
Уймись, о сердце глупое, не прыгай!
Ты так всего пугаешься, дрожа,
Как над сокровищем своим сквалыга
Трясется, опасаясь грабежа…»
Едва лишь вымолвила это слово,
Как из лесу рожок раздался снова.
Быстрей, чем сокол на приманку мчит,
Она на звук призывный полетела;
И вдруг – о небо, что за жуткий вид! –
Зрит юноши растерзанное тело.
Померкли очи, скорбь свою кляня:
Так меркнут очи перед блеском дня.
Как робкая пугается улитка,
Едва ее случайно кто толкнет,
И рожки в норку втягивает прытко,
И глубже прячется в свой круглый грот;
Сему подобно взор ее затмился
И вглубь орбит в испуге обратился.
Рассудок, внявши донесенью глаз,
Велит им не высовываться боле,
Чтоб паники не поднимать тотчас
И не тревожить сердца на престоле:
Но властелин уже осведомлен:
Протяжно, гулко воздыхает он.
И подданных монарха дрожь объемлет:
Так ветер стонет из земных пустот –
И, выхода ища, пласты колеблет
И основания земли трясет.
Почуя общий трепет и тревогу,
Глаза ее раскрылись понемногу –
И видят то, что видеть суждено:
Глубокой раны страшный след багряный;
Все тело юноши окроплено
Пурпурными слезами этой раны;
Цветы и травы – все в крови вокруг,
Кровоточит от состраданья луг.
Венере внятны эти знаки скорби;
Смертельной судорогой сведена,
Повеся голову и плечи сгорбя,
От горя задыхается она.
О, как ее глаза могли дотоле
Рыдать, не зная настоящей боли!
Она глядит так пристально, в упор,
На рану, – что в глазах ее туманных
Двоится вид: она корит свой взор,
Стеня и сетуя о новых ранах.
Мрачится ум, кружится голова;
Пред нею – не одно лицо, а два.
«О горе, два Адониса убитых!
Будь у меня лишь тысяча сердец,
Не вынести им двух печалей слитых;
Тут надобно не сердце, а свинец.
Но и свинец расплавится, конечно,
В огне гудящем скорби безутешной!
О мир несчастный, как ты оскудел!
Не возместить в потомстве человечьем
Сокровища, которым ты владел;
Увы, тебе похвастать больше нечем;
Навек умолкли музыки уста,
И умерла на свете красота!
К чему отныне шляпки и вуали
Жеманницам? – им нечего терять;
На них и солнце поглядит едва ли,
И ветер вряд ли станет задевать.
А как старались эти два буяна,
Адониса тревожа непрестанно!
Бывало, сдвинет шляпу он вперед,
Чтоб солнце щек не мучило нещадно, –
А ветер-вертопрах ее сорвет;