А сам у окна так и стоит, не подходит ко мне. Испужался, не знает, что и делать.
«Ты что, Петрия? — кричит. — Петрия, ты что?»
Что ты да что ты, токо и твердил, пока Косана не прибежала.
Та мигом прилетела, крикнула на его. Начали они поднимать меня, чтоб на кровать положить. Топчутся, ровно круг свиньи забитой. Да я и то — едва живая.
Кое-как подняли, перевалили на кровать.
«Миса, — слышу, Косана шепчет надо мной, — свеча у тебя есть? Есть в доме свеча и спички?»
А Миса ничё не понимает, то ли хмель не вышел, то ли не проснулся как следовает. Опять он к окну подбежал и оттуда кричит:
«Помоги, Косана! Спасай, Косана, ради самого бога! Буди ее, не давай ей заснуть! Не давай ей помереть!»
Косана глядит на его. То на его взглянет, то на меня. И, видать, не очень я ей показалась.
«Миса, — шепчет она, а я, понятно, все как есть слышу, — а мы ей не помешаем? Не перейдем ей дороги, Миса? Не сотворим греха, Миса? Лучше дай свечу, видишь, помирает она. Господь бог так хотел, Миса. Вишь, уж задумалась».
Потому что ведь, ежели человек трогается в дальнюю дорогу, задумается и начнет отходить, нельзя ему мешать. Не приведи господь ненароком его окликнуть. Душе предстоит далекий путь, и человек готовится к ему, потому и задумывается. А ежели потревожишь, помешаешь, он собьется с дороги, возвернется, и тогда горя не оберешься, тяжко будет ему с душой расставаться, в муках и страданьях смерть примет. Великий грех на душу возьмешь.
В позапрошлом году здесь одна бабка помирала. Лепосавой ее звали. Она уж было совсем приготовилась, задумалась, а тут в комнату вошла внучка да как хлопнет дверью. И возвернула ее. Та открыла глаза и говорит:
«Что ж вы будите меня, мне такой хороший сон привиделся. Я уж со своими здоровалась».
Эта она встретилась со своими покойниками и целоваться начала с ими. И опосля недели две маялась, не могла, горемыка, с душой расстаться. А когда померла, ее и не узнать было, такая стала».
Все это я слушаю, а сделать ничё не могу, потому шелохнуться нету сил. Там я ишо ни с кем не свиделась, никто меня никуда не звал, а здесь-то, может, и помогли бы. Но попробуй скажи, когда язык не слушается.
На счастье, Миса не отпустил меня. Растерялся он поначалу, но, вижу, так просто не отступится.
Начал он на Косану кричать, рта не дает ей открыть.
«Замолчи, Косана, — кричит, — перестань сказки рассказывать, и слушать не хочу! Буди, не давай ей засыпать! Буди, Косана!»
И господи, ведь так и избавил меня от смерти.
Подбежал, ухватился за платье и давай трясти как зрелую грушу. Косана тоже засуетилась. Помчалась в кухню за водой, притащила кружку. Давай водой меня прыскать, давай трясти. А у меня и без того душа едва в теле держится, ну, думаю, последнюю вытрясут.
Взялись они меня поднимать.
«Петрия, — кричат, — проснись, Петрия! Куда ты пошла, Петрия, где ты? Чего тебе там делать, Петрия! Вернись. Опамятуйся, Петрия, здесь твое место!»
Хошь верь, хошь не верь, но они меня и вправду разбудили. Открыла я глаза, бормочу еле слышно.
«Дай, — говорю, — воды».
Дали мне воды, сделала я глотка три. И завеса перед глазами малость отодвинулась.
Миса сел у меня в ногах и смотрит на Косану.
«Что делать, — говорит, — Косана? Что делать? Как бы она опять от нас не ушла?»
«Не знаю, Миса, — отвечает Косана, — не знаю я. Погодим малость, посмотрим».
Поговорили они, что да как. И тут свекровь моя явилася.
Услыхала, что у нас тут деется, и скорей домой, вдруг без нее дело обойдется. Ведь мы без нее пропали б. И как услыхала, один бог знает. Носом, видать, учуяла.
«Ой, — говорит, ровно удивилась невесть как, а ей ли удивляться? — Ой, да что ж это такое? Что с тобой, Петрия? Эх, Петрия, Петрия, говорила я тебе, не хотела ты меня слушать. Вот до чего дошла».
А у меня, хочь я и помираю, в душе все вздыбилось. Не могу ее видеть. Она мне говорила! Да подавись ты собственным языком, чтоб тебе слова вовек не сказать.
«Уведите эту женчину отсюдова, — шепчу. — Пущай своим делом займется».
Но они не слышат.
«Видишь, мать, — говорит Миса. И заплакал. — Помирает наша Петрия. Что делать, мать, скажи, что делать?»
«Как что делать, Милосав? Надоть ее к доктору. Вот что делать».
А ведь знает, ведьма, что я уж всех докторов обошла и ни один мне не помог. Ей бы токо пустовякать, ничё другого от ей не дождешься.
«Да была уж, — говорит ей Миса. — Всюду была!»
Опять они промеж себя начали балакать, что со мной делать. Ровно меня и нет. То, се. Одно не годится потому, другое — поэтому. Все им неладно.
И тут Косана надумала:
«Слушай, Миса, давай сводим ее к валашке Анне из Нижнего Окно. Она лечит катышками и многим уж помогла. Ежели и она не пособит, стало быть, нет ей спасенья».
Нахмурился Миса. Не по душе ему иттить к знахарке.
Я быстро головой кивнула.
«Ведите к ей», — говорю.
И доктор Ешич про то толковал. Хужее не будет. Почему не попробовать?
Подняли меня Миса и Косана, начали меня сбирать.
Но и тут свекровь ввязывается. Ей надоть меня одеть.
«Оставь, мама, — говорю, — я сама. Достань токо платье из шифонера».
Сидючи кое-как переоделась.
«Мать пущай, — шепчу Мисе, — дома остается. Не хочу с ей иттить. Ты меня с Косаной отведешь».
Обидно ей стало, когда Миса так сказал. Но ничё не поделаешь, осталась дома. Мы пошли одни, без ей.
Ведут меня Миса с Косаной, а верней сказать, несут. Подхватили один под одну руку, другая — под другую, волокут по улице, я еле носками земли касаюсь. Ноги чуть-чуть подымаю, лишь бы по камням не бились.
Так добрались мы до знахаркиного дома.
«Теть Ань! — крикнула Косана от ворот. — Теть Ань!»
Вышла женщина, в годах уже, может, и все шестьдесят при ей.
Посмотрела она на меня с порога. И сразу ведь, токо раз глянула, в точку попала:
«Какой злодей учинил такое с женчиной?»
Толком и не видала меня, а уж все наперед угадала. И ждать долго не надо.
Мне ее слова будто бальзам на рану. Висела я у их на руках, а тут вроде и на ноги встала. Ну, Петрия, думаю, к верному человеку ты попала. Теперича не пропадешь, Петрия.
Затараторила Косана с хозяйкой по-валашски. Чтой-то ей рассказывает, а что — не понять.
«Входите, — говорит валашка, — что вы тут стоите?»
Вошли мы, сели. Она вытащила какие-то зерна. Пошептала на их, бросила. Одно возьми да подскочи.
Она покрутила головой.
«Господи, — говорит и показывает на его пальцем, — похоже, оно. Знаешь, — говорит она моему Мисе, — ты, пожалуй, выдь ненадолго во двор, тебе не к чему слушать наши бабьи разговоры. Посиди там под грушей».
И тут она правильно рассудила. Шахтеры, знаешь ведь, ни во что не верят. Записываются в коммунисты, выписываются; ругаются, когда с ими согласные, ругаются, когда несогласные. Так и мой Миса. Ни во что не верит, и в ворожбу тоже. Она сразу его раскусила.
Вышел мой муж, сел под грушу.
«А ты, — говорит она мне, — молчи, говорить мне ничё не надо, гляди да слушай».
Собрала она свои зерна. Вытащила алюминиевую миску, поставила на огонь. Бросила туда длинный стерженек — не то свинцовый, не то оловянный, точно не скажу. Подождала, пока он растопится, и принесла белый таз с холодной водой из колодца.
Поставила таз посередь комнаты, промеж меня и себя. Сняла с огня миску, тряпкой ее подхватила, подержала над тазом и три раза сказала, я хорошо слышала:
«Ляжь, сестра, мне в кровь, и я скажу, кто ты. Ляжь, сестра, мне в кровь, и я скажу, какая ты. Ляжь, сестра, мне в кровь, и я скажу, что суждено тебе на этом и на том свете».
Плеснула она свинцом в воду. Засверчало в тазу, пар поднялся.
Нагнулась она над тазом и смотрит скрозь туман. А сама ровно огнем горит. Вот-вот на небо взлетит. Ей-богу.
Мало-помалу разошелся пар. И я увидала очень даже ясно на дне таза разводы. Вроде какие-то люди, звери и вроде буквы какие-то.
Взяла валашка таз в руки.
«Здесь, — говорит, — твоя судьба».
Вгляделась опять, покрутила. И токо вздохнула.
«Бедная ты, бедная, — говорит. — В такие молодые годы столько горя изведать! — И снова головой кивнула. — Имя твое Петрия, а мужа твоего зовут Милосав. Так?»
«Так», — говорю.
«Отец — Стева, мать — Йовка. Так?»
«Так», — говорю.
«Две сестры у тебя и брат, но живете вы поврозь. И двое деток у тебя было, или один, тут не больно ясно, и обоих ты потеряла. Так?»
«Двое, — говорю, — но один некрещеным помер».
Тут покатились у меня из глаз слезы.
И про это, стало быть, знает, малость токо сбило ее, что ребеночек-то при родах помер.
«Да, — говорит, — есть здесь чтой-то, да не совсем ясное. Намучилась ты, настрадалась за свою жисть, много болестей изведала, много смертей перевидала. И близкие помирали, кресты ихние вижу. Беды разные на твою голову валились, но ты их все перемогала, были и недруги, и несчастья разные. Так?»
«Правда истинная», — говорю.
Все говорит так, как я бы сама могла сказать.
«Но ты все перемогла. Все, что есть у тебя, своими руками, своими десятью пальцами сотворила. Муж у тебя хороший, почитает тебя, но постеля твоя последнее время пустая, и жисть проходит впустую. Какой-то недруг вмешался в твою судьбу, беда с тобой большая приключилась. Не стану от тебя скрывать, все мне тут говорит, страшная змея на тебя напала, злой дракон разинул пасть, чтоб заглонуть тебя. Вот сама гляди. И почитай всю уж заглонул, одна голова торчит. Но ты не поддаешься, борешься изо всех сил. Видишь, дергаешь руку, оборониться хочешь».
А ведь когда во сне привидится змея иль дракон, бабы говорят, к добру это, к прибыли. Ан по-другому выходит.
Поглядела я в воду. А там и всамделе видно: разинул широченную пасть, а перед ей — человечья голова. Моя голова, ничья другая. Это болесть хочет заглонуть меня.
«Потому, — говорю, — я к тебе, теть Ань, и пришла. Это болесть на меня навалилась, сожрать меня хочет, не иначе».