Она снова головой покрутила. Нет, мол, не так. «Может, болесть, а может, и другое что. Это мы опосля увидим. Ишо, Петрия, здесь написано, что ежели перевалишь ты за тридцать — это для тебя опасный год, — то доживешь и до семидесяти».
А мне как раз двадцать девятый пошел. Двадцать восемь недавно стукнуло.
«А неужто не болесть? — спрашиваю. — Что же тогда? Сглаз, может?»
«Может, и сглаз, — говорит. — Одно зернышко мне кой-что сказало, да пока не наверняка. Но дознаемся и про то».
Все мне эта женчина рассказала, все угадала в точности, кабыть по писаному читала. Пущай теперича мне говорят, что ничё такого нету. Как нету, господи? Видишь же, все в точности угадала. Ни в чем не промахнулась.
«Что же теперича делать, теть Ань? Жисть моя совсем конченая и так опостылела, что и жить не хочется. Вишь, и голоса нету».
«Погоди, — говорит, — сейчас прознаем и про голос. Все будет известно».
Снова вытащила она зерна. Пошептала на их по-валашски, встряхнула, бросила. И опять одно показало. Опять подскочило.
Она тут же это приметила. И пальцем на его показала.
«Не иначе это, — говорит. — То самое. Наверняка. Кто-то из близких, недруг твой окаянный, — не скажу токо, женчина или мужчина, не следовает тебе знать, кто тебе зла желает, — накажи его бог, ртутью тебя отравил. Не больная ты, а отравленная. А чьих рук это дело, не стану тебе говорить».
«Кто бы он ни был, — шепчу, — пущай его бог накажет за мои муки».
Валашки опять забалакали промеж себя. Косана, видать, спрашивает, кто бы это мог быть.
Тут Анна ей потихоньку, чтоб я не услышала, и скажи:
«Муера».
А по-валашски это, само собой, свекровь.
Я делаю вид, что не поняла. А про себя думаю: другому и некому. Кто ж другой? Муера, будь она неладна. Муеры мне всю жисть испоганили, никогда не знаешь, чего от их ждать.
Сижу на кровати и киваю головой, будто курица больная. Нахохлилась, глазами моргаю.
«Так что, теть Ань, — спрашивает Косана по-сербски, — делать будем? Надоть как-то вызволять женчину. Видишь, в чем и душа держится».
«Вызволим, — отвечает та. — Найдется лекарствие и от этого. — И тут же мне: — Ты доверься мне, не бойся, я тебе поворожу на ртути. А опосля заговоренный катышек дам проглонуть. Он составится с той ртутью, какой тебя недруг напоил, и разобьет ее на части. А там одну за другой потянет, все из тебя и выйдет. Мой же катышек, что я тебе дам, выйдет опосля сам, и не заметишь как, ровно вода вытечет».
Я сразу согласилась. И раздумывать не стала.
«Отдаюсь в твои руки и божьи. А там что бог судит».
«Хорошо, — говорит она. — От этого тебе хужее быть не может, так что не боись. Ты, Косана, выдь, подожди там».
Косана послушалась, вышла.
«А ты, — говорит мне валашка, — стань вот здесь, на веник».
Я стала у порога на веник. Она выбежала во двор и принесла веретено и прялку. Положила их возле меня.
Потом показала мне в тряпице катышек ртути — с им она ворожить сбирается. Ничё женчина не скрывает.
«Вот, — говорит, — гляди, какое махонькое».
Катышек пляшет. Крохотный, вроде самого мелкого бисера. Его и пальцами не ухватишь, кабы и не бегал.
Она его над порогом вывалила в деревянную ложечку.
«Ложку эту, — говорит, — никто в рот не брал».
И налила в ложечку чуток воды. Что это была за вода, не скажу, не знаю. Все видала своими глазами, а это нет. И давай, стоя над веретеном и прялкой, мешать чем-то в ложечке и приговаривать по-валашски. Мешает и ворожит, нашептывает и мешает.
Ворожит она, значит, ворожит, мешает, взбивает, пока вода с ртутью в ложке не подошла, что твоя опара в квашне. И пущай говорят, что хотят. Я своими глазами видала.
А сама все стоит на пороге. Как закончила ворожить, трижды рукой ложку перекрестила. И велит мне выпить.
«Ну-ка, — говорит, — проглони».
Я зажмурилась и проглонула. Противно, господи. Но кто об этом думает?
Взяла меня валашка за руку.
«Иди сюда. Отдохни малость. — Посадила меня на свою кровать. — И ничё, — говорит, — не боись. От этого может токо полегчать».
Ладно, верю на слово. Не стану бояться.
Позвала она Косану со двора.
«Косана, иди, кофею выпьем».
Поставила кастрюльку на огонь. Вода закипела, она заварила кофей. Разлила по чашкам. Мисе моему Косана отнесла, мне не предлагают.
Стали они вдвоем пить кофей. Анна взялась рассказывать Косане, кого и как избавила от болестей. И чем люди не болеют! И каких только болестей господь бог не выдумал и не наслал на несчастных людей! И она всем помогала. А я, вишь, про то и не знала. Так вот живешь и знать не знаешь, что рядом с тобой деется.
Слушаю я ихний разговор, молчу. И ничё поначалу не чую, болесть во мне сидит, как сидела. И вдруг тошнота к горлу подступила.
Хотела я выбежать на двор, да где там, не добежать!
«Не выходи! — прикрикнула на меня валашка. — Тут! В таз!»
Как польется из меня! Наблевала, прости, цельный таз. Кишки прямо в горло лезут, и черная вода струей льется.
Черная, как сажа. Господи, и откуда она во мне!
Надо же, почти цельный таз. И ровно уголь.
Когда все вроде из меня вышло, валашка и говорит:
«Сейчас я тебе показывать не стану, что ты выблевала, опосля покажу. Умойся, и сразу домой, в кровать. Тебе надоть отдохнуть. А завтра пущай тебя опять приведут».
Принес Миса мне кувшин колодезной воды. Анна мне стала поливать.
Умываюсь я, и как плесну холодной водицы на лицо, так мне вроде бы все легше и легше. Господи, и вижу лучше! Вроде и для меня день настал.
«Хлебни чуток из ладоней», — говорит она.
Хлебнула я, ишо легше стало. Вода, брат, целебная вещь, что бы там ни говорили. А я будто заново на свет родилась — так мне хорошо.
«Все, — говорит валашка, — ведите ее теперича домой!»
Взяли меня Миса с Косаной под руки. Но я уж лучше иду, ноги не волочатся, пыль не подымают. Сама стараюсь, помогаю себя тащить.
Добрались мы так до колонки, что перед шахтой. Остановились передохнуть, я опять воду себе на лицо плещу, отхлебываю из ладоней.
И тут снова из меня черная вода как хлынет. И льется, брат, и льется. Струей прямо бьет. Сколько же ее во мне накопилось, думаю? Ровно цельный год один уголь жрала. Большая лужа под ногами натекла.
Отдохнула я малость, поплескалась, и будто солнце меня осветило. Белый свет, брат, увидала. Раньше все какие-то мушки перед глазами мельтешили. А сейчас ясно так все вижу.
Но голоса все нет. Плохо дело.
Пришли мы домой.
Свекровь выбежала. Ну как, где была, что делала, что валашка сказала? Главное, что валашка сказала. Это ей, видать, покоя не дает. Дознаться хочет.
Но я ни слова, молчу. Господи, как ей такое сказать? Скажешь, валашка открыла, что меня ртутью отравили, она мне ишо чего подсунет. Э, думаю, дураков нет!
«От сглаза ворожила. Похоже, сглазили меня».
Я и Косане наказала, детьми ее заклинала никому не говорить.
Как ворожея велела, я сразу легла. Все дела бросила. Пущай муера потрудится. Мало я на ее стирала, стряпала, спину гнула. Пущай она теперича на меня поработает.
Три дня кряду ходила я к валашке, а дома все лежала, отдыхала. А о том, что со мной ворожея делает, молчу.
Свекровь и так и сяк с расспросами лезет, а я все молчу. Правду сказать, меня уж и совесть начала мучить. Добром и говорить с ей не могу, в глаза ей сил нет глядеть, будто я ее травила, а не она меня.
Да и что, брат, ей скажешь? Ты травила меня, жисти хотела лишить, видишь, до чего довела, неладно это с твоей стороны? Нет, ей-богу, не годится такое говорить. Не умею я, душа противится. Бог с ей, пропади она пропадом!
Ишо два раза, стало быть, ходила я к валашке. Косана с Мисой водили меня. И ишо два катышка ртути у ей выпила. И кажный раз у валашки и у колонки меня наизнанку выворачивало и опосля сразу легчало.
Как в третий раз меня вывернуло, валашка не сразу отпустила нас.
«Посиди, — говорит, — я тебе кое-что покажу».
Села я на кровать, разговариваем.
А таз она убрала в сторонку, но из комнаты не вынесла, тут держит.
Не по себе мне стало. Вонь от его, прости, страшенная. Право слово. Дак ведь опять цельный наблевала, как не вонять? Дай, говорю, вынесу.
Не дает.
«Не трожь, — говорит, — пущай стоит. Опосля вынесу».
И оставила стоять как стоял.
Умная баба, ей-богу. Это чтоб я ненароком не подумала, что туда что-нибудь кинули, пока я не видала.
Ладно, вернулась я, снова села на кровать. Дальше разговариваем.
Долго ли мы разговаривали, не скажу тебе в точности. Вроде бы и недолго, минут десять или пятнадцать. И тут она говорит:
«Ну-ка погляди в таз».
Встала я, поглядела. А там, на дне, прямо перстень из таких катышков, что она мне давала. Один с другим сцепились, ровно венок, ровно их кто на нитку нанизал. Все одинаковые, блестят, как пуговицы перламутровые.
«Вот, — говорит, — чем ты была отравленная. Вот что тебе злодей, не скажу кто, в питье кинул».
Ну, понял теперича, как дело было? Видал лиходейку? Пущай теперича говорят, будто свекровь может добра желать. Какое там! И все это я выпила. Тут вола впору убить, а не то что человека.
«А я, — шепчу, — теть Ань, знаю, кто мне подсунул это зелье».
«Вот и ладно. Не придется мне говорить. Ты б, может, и не поверила».
И сказала валашка, что боле мне приходить не надобно.
«Я, — говорит, — все сделала. Теперича ты поправишься».
Расплатилась я с ей честь по чести. И токо хотела уходить, как и голос вернулся.
Э, думаю, ежели и голос при мне, все будет хорошо. Ну, Петрия, выкарабкалась ты. На волосок от смерти была, радуйся. Собралась я иттить, смотрю — Миса мой под грушей лежит.
«Миса! — кричу. — Пошли домой!» — Кричу, и самой чудно свой голос слышать.
А он понять не может, кто его зовет. Спрашивает Косану:
«Кто это меня зовет?»
«Твоя Петрия тебя зовет», — говорит она.
А он никак поверить не может и говорит: