Не понял Северянина даже такой крупный его современник как Валерий Брюсов.
Полагаю, что даже те, кто оказывал поэту восторженный прием, подпадая под магию его стиха, все же не осознавали подлинной его глубины.
Не хочу быть понятым превратно: дескать, я понимаю, а все остальные не понимают; увы, я лишь интуитивно чувствую, что эту загадку мы пока не разгадали. Да впрочем, художник такого масштаба в принципе непостижим до конца — в этом суть подлинного величия.
К тому же и сам Игорь Северянин предвидел, что истинное его понимание требует времени, он сознавал, что его появление, как возникновение всякого ЯВЛЕНИЯ, не может быть в должной мере оценено современниками.
Он знал, что его время придет, но о скорой встрече и не мечтал, прозревая, однако, неизбежную, но «долгую» (подразумевая, видимо, хоть и не скорую, но вечную) встречу:
До долгой встречи! В беззаконие
Веротерпимость хороша.
В ненастный день взойдет, как солнце,
Моя вселенская душа!
ЛЕОНИД ВЫШЕСЛАВСКИЙСтихи, написанные к столетию со дня рождения Игоря Северянина
Поэт не моей эпохи, не моего поколенья…
Мне с давней поры казалось, что голос его поэз —
изысканный, томный голос, —
давно став добычей тленья,
под звоны ликерных рюмок
в сигарном дыму исчез.
А все же в строках порою
сквозила боль человечья,
и жизни моей дорога
однажды меня привела
в обитель его, где тлеют
воспоминаний свечи,
под сень той эстонской мызы,
где Муза его жила.
Он думал в бессонные ночи:
— Кто здесь обо мне расскажет?
Кто здесь материнской любовью
благословит мой прах?
И с выдуманной королевой
в придуманном им экипаже
катил он, чтоб вымыслом
скрасить тоску о родных краях…
Разбились на кочках столетья
ландо и кабриолеты,
словесные стихли сраженья
в сраженьях жестоких лет,
погасли былые закаты,
погасли былые рассветы,
а старый поэт не умер,
на то он и есть поэт!
СЕМЕН БОТВИННИК«Был век и кровав и жесток…»
Был век и кровав и жесток,
и жить оставалось не много, —
а он все глядел на восток,
куда уходила дорога —
меж сосен
и зябких осин,—
где дали горели багряны,
вдоль теплых эстонских низин,
где серые плыли туманы,
и стыли в туманах стога…
В последнюю веря удачу,
душою
Невы берега
он видел, и старые дачи,
и город, где слава его
пьяняща была и лукава…
Уже ничего… Ничего…
Уже ни здоровья, ни славы,
уже ни любви, ни вина…
Глядел он, скрывая усталость,
туда,
где Надежда одна
и Родина,—
все, что осталось…
КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН«Соловьи монастырского сада…»
В сознании большинства Игорь Северянин имеет прочную репутацию стихотворца безвкусного, пошлого, бесцеремонного, позера с колоссальным самомнением, писавшего на потребу самой ничтожной публике. Все эти его поэзы об ажурной пене, пажах, ананасах в шампанском, каретах куртизанок и прочее наиболее запомнились.
О лилия ликеров — о Creme de Violette!
Я выпил грез фиалок фиалковый фиал…
Я приказал немедля подать кабриолет
И сел на сером клене в атласный интервал…
Действительно, черт знает что. Роскошная жизнь. Пародия на изящное.
Популярность его была ошеломительна.
Однако ряд крупных поэтов всерьез интересовались Северяниным, приглядывались и прислушивались к его стиху, ритмам, словесным новшествам. Сомнений не было ни у кого — это по сути своей настоящий поэт, хотя он и ведет себя в литературе (т. е. пишет) как не настоящий.
Впрочем, в нем обнаруживалось и немало человечного. И не только в позднем. Трогательная тяга к К. Фофанову, забота о его судьбе. Некоторые стихи о природе.
А уж у позднего Северянина тем более. Он жил в буржуазной Эстонии, не желая сотрудничать в белоэмигрантских изданиях, судя по всему, очень тосковал. Родина была рядом, слышалась и волновала, как в комнате за стеной.
В период присоединения Эстонии к Советскому Союзу он начал печататься у нас. В сорок первом он умер.
Любопытны его сонеты «Медальоны» — посвященные композиторам и писателям, в том числе и нашим современникам; есть сонет и о себе. В них немало наблюдательности, точных художественных оценок. Так, о Бунине сказано:
В нем есть какой-то бодрый трезвый хмель.
Трезвый хмель Бунина — по-моему, замечательно подмечено. Или, к примеру, о Гончарове:
Рассказчику обыденных историй
Сужден в удел оригинальный дар,
Врученный одному из русских бар,
Кто взял свой кабинет с собою в море…
Последняя строка вообще как нельзя лучше выражает метод или сущность писателей-маринистов.
А вот — о Федоре Туманском, чье восьмистрочное стихотворение «Птичка» на равных соперничает с одноименным пушкинским. У Северянина сказано о нем:
Хотя бы одному стихотворенью
Жизнь вечную сумевший дать поэт…
Верно, но ведь это как раз у Пушкина:
… Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
А у Туманского кончается так:
Она исчезла, утопая
В сиянье голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.
Здесь мы имеем дело с невольной ошибкой Северянина. Ошибкой памяти. Он стал писать просто, естественно. У него появились интонации, развитые потом другими поэтами:
Я шел со станции, читая
Себе стихи, сквозь холодок.
И далее:
Я приходил, когда все спали
Еще на даче, и в саду…
Так и кажется, что это «На ранних поездах» Пастернака.
В 1977 году я участвовал в Днях советской литературы в Донбассе. Наша группа попала в районный центр Амвросиевка. Встречали чрезвычайно радушно и сразу же заранее спросили, где мы хотим ночевать — в гостинице или же в старой усадьбе, в огромном парке. Там у них пионерский лагерь, все готово, но еще не было заезда первой смены. Мы предпочли усадьбу. День был заполнен выступлениями, потом — заключительный вечер в Доме культуры известнейшего цементного комбината. Кончилось все поздно.
Нас привезли на ночлег, и мы, едва войдя в ворота, попали под соловьиный обвал. Трели, много кратно наложенные одна на другую, буквально обрушивались на нас. Мы разместились в таинственно пустом доме, каждый в отдельной большой комнате. Всю ночь в окна ломились соловьи, это был какой-то соловьиный ливень — вскоре уже сквозь сон.
Утром только и разговоров было, что о соловьях. И я прочел стихи — вспоминал, чуть ли не всю ночь, пока не вспомнил, — и то лишь первую строфу. Все стали гадать — чьи, но безуспешно. Я сказал, что Северянина, а посвящены Рахманинову.
Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада
И что эта отрада — в любви…
Казалось бы, ну, что здесь такого, а стихи! — хочется повторять их — медленно, со вкусом.
Похоронен Игорь Северянин в Таллине. На его могиле начертаны чуть измененная прелестная мятлевская строка и еще одна — своя — следом:
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
Эти строки пел Александр Вертинский, которому, как известно, после войны посчастливилось возвратиться в Россию.
ЮРИЙ ВИМБЕРГОбрыв
Что толку охать и тужить,
Россию нужно заслужить.
Здесь падает ветер соленый
В папоротник ничком,
Исхлестан обрыв слоеный
Струй водяных пучком.
Песчаники, сланцы, глины —
Сумрачная стена
И в полдень до половины
Солнцем освещена.
Здесь на сердце горько, словно
Мог бы ты — шаг иль два…
И шепчут обрыву волны
Выжженные слова:
«Неласковая чужбина…»
Слава сошла, как снег.
Родные — одни рябины.
Родины прежней — нет.
Но все же, поэт судьбою,
К старости — блудный сын,
С единственною любовью
Выйдет на гул машин.
Слабея, прошепчет солдатам: —
Русский я, Лотарёв…
Колышется над водопадом
Эхо несказанных слов.
Неужто бы мать не простила?
Шаг или два… Не смог.
Читает нынче Россия
горсть горьковатых строк.
АНАТОЛИЙ КРАСНОВ«Здесь жил когда-то Игорь Северянин…»
Здесь жил когда-то
Игорь Северянин,
оставивший Россию…
Бедный кров.
Унылая накидка на диване.
Цветы увядшие.
Молчание часов…
Бредет тропинка к берегу морскому,
слегка звенит
листвы чеканной медь…
Как больно —
вновь найти дорогу к дому.
И —
не успеть…
ВИКТОР ШИРОКОВСоловей
Просвистал бы всю жизнь соловьем,